Сейчас, на пятиминутках после ночной смены, сидишь и вспоминаешь эту благодать – желудок начинает такое безобразие вытворять, что из приличия кашляешь, двигаешь стулом и лихорадочно, шумно листаешь тетрадку с назначениями процедур…
Валя была в горе. Захмелела от полмензурки спирта и сразу перешла на "ты". Как водится, душа запросила песен.
– Ты давай мне шепотом подтягивай. У тебя по твоей комплекции голос должен быть первым… Ужас как я люблю петь песни на два голоса.
– Рома-ашки спрятались, поникли лютики…
Она, видимо, считала верхом утонченности заканчивать каждую строку мышачьим писком. Я подпевала, давясь и скисая от смеха, но изо всех сил сохраняла на лице скорбное выражение. В конце Валя недовольно заметила:
– Плохая из тебя партнерша, девушка. Нужно петь жалобно, с подвывом, чтобы слеза прошибала!..
Дальше… Дальше Валя увидела, что со мной переборщила. Сбегала уговорила кого-то меня подменить. Кажется, я всё порывалась идти из бытовки "разобраться".
– Куда?! – ловила меня Валя.
– Счас я твоему экс…эксги…биционисту устрою. Как, говоришь, у него фамилия? Говнюк? Судно у него небось полнёхонькое. Да и уточка тоже. Тётя Катя без тридцатника не вынесет, а откуда у него тридцатник? На голову ему выльем, пускай по уши в дерьме плавает.
Через некоторое время я снова рвалась в палату:
– Счас… Устрою ему небо в алмазах… В бриллиантах…
– Чего бриллиантовая? – не разбирала Валя.
– Зелень! У старшей сестры трехлитровая банка зеленки стоит, я видела. Это беспозвоночное у нас ввек не отмоется!
Валя меня не пускала, всем своим, в центнер, весом, прижимала к кушетке. Мы, изнемогая от смеха, барахтались, что-то уронили, упали сами. Вдруг Валя изменилась в лице: "Фомина!" Я вмиг притихла, а Вале того и надо было. Уложила меня на кушетку, утыкала одеялом.
– Нету никакой Фоминой. Спи давай, хулиганка. А то уволят с треском обеих по статье.
Утром меня разбудил жёсткий, как от сапожной щётки по сапогам, энергичный и крепкий звук. Я подняла с подушки гудящую голову. Свежая как огурчик Валя, склонившись над раковиной, чистила зубы.
Мы попили чаю. Валя сняла халат и аккуратно повесила на гвоздик.
– Мне еще "бегунок" заполнить. Ну, лихом не поминайте.
Из окна было видно, как она размашистой походкой пересекает больничный двор. За плечами при ходьбе воинственно мотались косы с неизменными "божьими коровками".
Долго были видны два ядовито-зеленых огонька.
Часть 2
Три человека пили чай за кухонным столом в маленькой московской квартире. В напряжённых позах, молчании, в преувеличенно бесшумных глотках чувствовалось, что троим людям крайне неловко, некомфортно вместе за столом. Гостья – очень полная, крупная девушка в шёлковой ядовито-зеленой кофточке, по которой скользили тяжёлые крупные косы. На солнечном свету косы, несмотря на свою толщину и тяжесть, делались прозрачными и воздушными. Густая опушка выбивающихся волосинок окружала их сиянием.
Девушка почти уткнулась носом в чашку с чаем. Мать и сын избегали смотреть друг на друга. Мать, Софья Викторовна – миниатюрная, держащаяся очень прямо, очень следящая за собой женщина. Сын Владик – тонкокостный молодой человек с бледным и слегка отечным, после ночных бдений у компьютера, лицом.
Они были похожи, мать и сын, хотя он был выше её в полтора раза. Сегодня утром легко подхватил и закружил её по комнате, а она, задыхаясь от смеха, тревожно выкрикивала: "Владик же, прекрати, ненормальный! Надорвёшься!"
Они так долго не виделись, два года армии. Всё это время невыносимо тосковали и поняли, как бесконечно дороги и близки друг другу. И эти нежность и особая предупредительность в отношениях еще не забылись, не перетерлись после его возвращения. Он точно опять маленький сделался и позволял матери хлопотать над ним, расслабленно блаженствовал и барахтался, как в детстве, в заботливых материных руках. Хотя по-настоящему это она барахталась в его руках и кричала: "Владик, надорвёшься!"
На кухне стол был накрыт к завтраку: булькал старый тусклый кофейник, в тарелке парила сладкая вязкая, как он любил, рисовая каша с озерцом масла, в блюде нарезанные свежие сыр и ветчина. У стола путалась под ногами и вносила весёлую сумятицу собака.
В эту минуту в дверь позвонили. И вся идиллия, весь уют и интимная теплота матерински-сыновних отношений полетели к черту. Всё было испорчено в один миг. Тому причиной была возникшая на пороге девушка с рюкзаком за плечами, с оттягивающими руки сумками, не понятно кто такая Славику. Хотя как раз наоборот, очень понятно.
И вот они сидели в кухне и пили чай. У Владика запиликал мобильник, он схватился за него как утопающий за соломинку. Торопливо покивал в трубку: "Ага… Ага". Сообщил: "Мне тут в одно место ненадолго", – и рванул из кухни, только его видели. Мать вышла вслед в прихожую, постояла. Вздохнула: "Смылся. И собаку не выгулял. Вечно всё на мне". Но нужно было возвращаться в кухню: разгребать ситуацию.
В её отсутствие гостья не теряла времени. Кухонный стол был завален свёртками и свёрточками, банками и баночками. Из промасленного брезентового рюкзака девушка вынула и держала над раковиной кусок мяса в бумаге, с которого капал красный мясной сок.
– В холодильник бы… Тает.
"Обживается. Метит территорию". Софье Викторовне очень хотелось замахать руками: "Нет, нет! Не нужны нам ваши гостинцы. И вы тоже…" Но она ведь была москвичка в третьем поколении и умела держать себя в руках.
– Ну-ну-ну, не будем торопить события. Простите, за столом не расслышала: как вас зовут?
– Валя. Крутикова. Но ведь испортится, потечет. Тут грибы маринованные, ягоды – свежие, с песком протёртые… Жалко.
Действительно, продукты-то чем виноваты? Вряд ли они доживут до утра, когда Валя будет уезжать (сегодня же позаботиться о билете). Изящный узкий, под стать хозяйке, не привыкший к такому объему продуктов импортный холодильник возмущённо затрясся и забормотал, едва вместив Валины дары.
– Ой, снегу сколько в морозилке наросло! – испугалась девушка. – Давайте разморожу, только нужно тряпку.
Софья Викторовна явно недооценила противника. Как все москвичи, она неприязненно относилась к незваным приезжим, имелся у неё такой пунктик. Но она же была москвичка в третьем поколении. Она посадила девушку в люминесцирующей кофточке смотреть телевизор. Сама в спальне приняла таблетку от головной боли и мысленно, по кирпичикам, начала добротно сколачивать, вырабатывать план действий.
Вывести эту деятельную Валю Крутикову из её воинственного, захватнического (другого не может быть у немосквичей) состояния. Усыпить бдительность, выведать опасную глубину зашедших отношений (судя по всему, не так глубоки). Расположить, расслабить, обезвредить. Ишь. Заполучить московскую прописку и метры посредством замужества – такое, милая, нынче не прокатит. Это тебе не рыхлые, дряблые годы середины прошлого века, когда столицу заполнила лимита.
Утро вечера мудренее. Завтра и приступить к осуществлению плана. Сесть на диванчике рядышком. Взять и гладить большую теплую Валину руку с шершавой ладошкой, может быть, прижать её к груди – и говорить, говорить. Говорить ровно, долго, проникновенно, убедительно – как ручеек из водостока журчит – тот, что асфальт долбит. Можно прослезиться и умакнуть глаза платочком.
Валя будет мучиться и шумно вздыхать. Да, она любит Владика. Да, желает ему добра. И поэтому не будет портить ему жизнь. Она понимает, что третья лишняя… А то, что он дал московский адрес и предлагал жениться… Да господи, деточка, закатает глаза Софья Викторовна, в армии и не такое выкидывают: там же перевернутый мир, Зазеркалье, все как зомби.
Когда Владик уходил в армию, мать, собрав всю силу воли, чтобы глаза были сухие, сказала:
– Я буду писать тебе каждый день.
И, действительно, он получал из дома письма ежедневно, а если была задержка по вине почты, то разом целую пачку. Мать подробно, с юмором – чуть не по минутам – описывала, как провела день, не забывала отметить милые, знакомые ему домашние мелочи. Продвигается ли ремонт, и как чувствуют себя хомяк Тиша и рыбки, и с кем из Владиковых друзей встретилась и какие у них новости, и как живет тётя Муся (большой привет от неё) и т. д.
Ещё она засунула в его походную торбу брошюру "10 советов новобранцу, как выжить в армии". Один совет был дан в игровой форме: вообразить, что новобранца забросили на другую планету, и ему предстоит два года жизни среди инопланетян. Их поведение покажется диким, бессмысленным, необъяснимым, тупым, непредсказуемым, – так ведь на то и инопланетяне. Подсказка: не сравнивать инопланетных существ с людьми, не искать логики в их поступках, не выводить из себя, ибо они агрессивны, по мере возможности пытаться наладить с ними контакт. Задача: выйти из миссии если не здоровым, то хотя бы живым, и благополучно вернуться на планету Земля.
Брошюра плохо помогала. Спустя месяц после приказа он писал домой: "Мама, заведи пса. Назови его Сержант. Я приеду домой и убью его". Если проткнуть инопланетянина, из него, как в ужастике, потечёт не кровь, а зелёная зловонная слизь. Очень хотелось продырявить их всех из автомата.
Однажды Владик не ел четыре дня – то есть в прямом смысле не ел. Выручила чёрствая буханка хлеба, оставленная на столбике калитки у общежития младшего и старшего комсостава. В гарнизонной лавке Владик своими ушами слышал, как опытная офицерская жена наставляла новенькую: "Ты хлебушек, если заплесневеет, не выбрасывай. Клади на забор, солдатики скушают".
Владик не поверил своему счастью, когда помощник повара Арчи подманил его в столовскую подсобку и набухал целую миску холодной каши. "Кушяй, кушяй, масквич. Скушяешь, дабавка дам". Его не насторожили странный вкус и консистенция каши. Потом, заступив в караул у войскового знамени, Владик понял, что каша наполовину состояла из слабительного… Это были цветочки.
Как-то деды переборщили, и после очередной "ягодки" Владик угодил в сельскую больничку. Игра под названием "Инопланетяне" дала ему тайм-аут. Здесь он пришёл в себя, отъелся, отоспался, потолстел. Посмотреть на живого москвича, да ещё попавшего в армию, приходила вся больница.
В части тоже гуляла шутка: "Хочешь самый короткий анекдот? Москвича забрали в армию. Гы-ы!" Здесь он неожиданно сдружился с санитаркой Валей Крутиковой, которая его подкармливала. Без всяких таких мыслей, как с сестрой, сдружился.
Ни резкий запах лекарств и хлорки, ни кислый – больничных щей – не перебивал исходящего от девушки едва слышного, слабого травяного запаха ромашки (в детстве каникулы проводил у деревенской бабушки, запомнил этот цветок). Его он ощутил, когда Валя в первый раз склонилась над ним. Владик зажмурился от стыда, так что слёзы брызнули, охватил ее шею слабыми руками, и она, как ребёнка, легко перенесла его с каталки на койку. И потом он даже с закрытыми глазами, по ромашковому запаху узнавал, что это она подошла.
Подперев лицо круглой рукой, Валя жалостливо наблюдала, как он жадно ест. Весь поднос был уставлен тарелками, и он забрасывал, забивал их содержимое за щёки: ел щеками, ртом, носом, бровями – всем лицом ел…
С Валей они встречались в санитарской в конце коридора. Днём у неё свободной минутки не было, зато ночная смена, если не привозили экстренных больных, принадлежала им. Владик думал, что за полгода армии у него язык атрофировался – а тут откуда взялось.
Раскинувшись на ее жёстком диванчике, забросив руки за голову, говорил, говорил – большей частью мечтательный вздор, от которого уши вяли. Только не у Вали: в нужных местах она качала головой, поддакивала, ахала, вскрикивала, вздыхала, иногда утирала слезинку, иногда покатывалась со смеху, тут же испугано оглядываясь в сторону спящих палат.
И всё это время что-то делала: скатывала тампоны, чихая от льняной пыли, с треском рвала ветхие простыни на подгузники для лежачих больных, штопала и гладила медицинские халаты…
Перед выпиской он даже проводил её. Валя жила в избушке на курьих ножках на краю села – картинка из сказок Роу. На полянке паслась коза, на завалинке нежился кот Баюн. В распахнутых окнах ветерок трепал тонкие белые занавески. Скрипучее крылечко было выскоблено и промыто так, что Владик даже в портянках шёл на цыпочках.
Владик просыпался до побудки, потягивался под тощим байковым одеялом. Такими же одеялами укрывались в больничке… Валя… Скашивал глаза в окно: всходил оранжевый шар солнца, трава горела от росы. Должно быть, росистая полянка на краю села сейчас тоже полыхает на солнце огнём… Валя… Как тропки к главной дороге, как лёгкие облака к тучке, как ручейки к большой реке, все мысли возвращались к одному: к Вале.
В роте жизнь страшно бедна событиями, рота томится от скуки и варится в собственном соку. Владик не выдержал и поделился с закадычным дружком, с которым шконки стояли рядом. У обоих в темноте предательски блестели глаза. Владик шептал: "Она ни на кого непохожая. И пахнет от неё обалденно, лучше всяких духов… Ромашкой".
Конечно, на следующее утро о ромашковой Вале знала вся рота. И самый страшный человек в батальоне, сверхсрочник сержант Дзыга поймал Владика в курилке и, похабно кривя заячью губу, велел ему пригласить Валю на КПП – будто на свидание. "А там посмотрим, небось страшней атомной войны. Рома-ашкой. Воняет небось навозом", – он смачно сплюнул.
Владик проклинал себя за длинный язык. Вся рота будет ржать и обзывать Валю толстухой, коровой с выменем, или ещё хуже. Мода тогда уже начиналась на костлявых красоток, каптёрка была облеплена их снимками. Дзыга всем показывал фотку своей девушки с параметрами, он уверял, 90х 60х 90. Попробовал бы кто усомниться.
Дзыга вместе с Владиком и дежурили на КПП в день прихода Вали. Деды в спальне с их приходом нетерпеливо ждали развлечения. Но Дзыга пришел задумчивый, злой, на игривые расспросы сплёвывал сквозь заячью губу. А когда друган слишком допёк вопросами, отвесил оплеуху, даром что земляки, еле разняли. К Владику после этого случая в роте стали относиться терпимее.
А в будке КПП, говорили, ещё несколько дней держался слабый горьковато-свежий ромашковый аромат, так что ротный, заходя, подозрительно крутил носом. Впрочем, это уже могло относиться к солдатским байкам.
К вечеру Валя засучила рукава, вытерла всюду пыль, надраила кастрюли. Подоткнув юбку, расставляя ослепительно-белые, как снег, ноги, помыла полы. И Софья Викторовна тревожно кричала ей, как сегодня утром Владику:
– Валентина! Вниз головой! Вредно же!
Валя, забрасывая косы за плечи, сдувая влажные волосы со лба, бросала:
– У нас в деревне сваты всегда прежде идут смотреть, как девка чистоту наводит. Если пол моет и приседает – та не годная девка.
Софья Викторовна проглотила "сватов". После генеральной уборки квартирка стояла чистенькая, влажная и смущенная, как невеста после бани (тьфу ты, опять невеста). Даже в тапках было жалко пройтись по такой чистоте. И маленькая квартирка, пугливо сжавшаяся от перспективы быть заполненной громоздкой шумной Валей, перевела дух и повеселела. А в принципе, она была не против, чтобы в ней поселился несмелый ромашковый запах…
Потом пили чай с Валиной душицей и смородинным листом и Валиными же пирогами. В одиннадцать позвонил Владик и сообщил, что не придёт ночевать.
– С ума сошёл! Это верх неприличия! – закрывая трубку, шепотом кричала Софья Викторовна. – К тебе приехали с другого конца страны! Имей хотя бы уважение.
– Мать, ты ещё скажи, что не сама этого хотела! Я же видел: на тебе лица не было. – Голос Владика был недопустимо развязен.
– Да ты пьян?!
Расстроенная Софья Викторовна постелила гостье на своей софе. Пожелала спокойной ночи. Напомнила, что завтра утром они едут с экскурсией по Москве.
В фильме, который невнимательно смотрела Софья Викторовна, образовалась очередная рекламная пауза: рекламировали средство от пота. Женоподобный парень по-собачьи мелко обнюхивал подмышку тощей стриженой девушки на заднем сиденье авто. То же самое в лифте. То же на эскалаторе… Собачьи повадки, собачья любовь. Или мушиная? Летели, на минутку слиплись – почистили лапки и разлетелись в разные стороны. Софья Викторовна выключила телевизор.
Следовало хорошенько выспаться, набраться сил, быть завтра в форме. За завтраком предстоял крупный, решающий, долженствующий расставить все точки над "i" разговор. Эту хваткую могучую деревенскую деваху голыми руками явно не возьмешь.
Всю ночь она проворочалась, приняла лекарство от давления (вот так будешь умирать, стакан воды некому будет подать). И, проснувшись утром, решила: "За один день Москву не покажешь. Пускай погостит, а там посмотрим". И сразу камень с души свалился.
В полутьме спальной едва уловимо пахло ромашкой. Софа была аккуратно заправлена, подушки уложены пирамидкой. А в кухне среди не вместившихся в холодильник баночек на столе записка: "Спасибо за всё…" Пес Сержант сидел у ног и умильно смотрел на хозяйку.
– Чо-то, Валька, больно рано вернулась. Принимай хозяйство, все живы-здоровы. Машка (коза), Борька (поросёнок), куры, Шарик, Баюн. Ой, этот батюшко по тебе тосковал: "Мяв" да "мяв" – где, мол, моя хозяйка? Как там, в столицах-то?
– Потом расскажу, – уклонилась Валя от разговора с теткой.
– Этот, страшный Дзыга, с заячьей-то губой, опять приходил, – вспомнила тетка. – Ящик тушёнки приволок, у солдатиков упёр, должно. Борьке хлев утеплил. Дров на две зимы наколол. Ещё, грит, приду. Я, грит, упорный… Баню затеешь ли?
В предбаннике Валя первым делом сняла с подволоки матерчатый мешок, зачерпнула несколько горстей сушёной ромашки, ссыпала в чугун. Плеснула из чайника кипятком, закрыла, укутала телогрейкой: как раз к концу бани сопреет. Она прополощет в том настое волосы, и получатся они золотистые, духовитые – никаких заграничных шампуней с бальзамами не надо.
Пока печка оживала, источала тепло, Валя села на выскобленную добела лавку. Погладила округлившийся живот:
– Ну что, Владиславыч, попаришься с мамкой? Привыкай, ты у нас мужичок деревенский.
НЕЖЕНЮСЬНИКОГДАВЖИЗНИ!
– Ма, дай жвачку! Моя кончилась!
– Где-то у меня в сумке… В аптеке купила. "Смолка", на основе кедровой живицы. Природное очищение зубов, никакой химии.
– Смола?! Чтоб изо рта воняло серой, как у Люцифера?! Мам, ну ты даёшь! Тогда я лучше в ларёк по дороге заскочу. За мятным "орбитом".
Фу-ты, как Татьяна сразу не сообразила. Сын же собирается на свидание. Будет целоваться. И не только целоваться. В последнее время Татьянин флакон с интим-мылом пустеет после каждого его уединения в ванной – приходится покупать всё чаще. Недавний грязнулька в последнее время каждый день принимает душ – и не по разу. Без напоминаний меняет нижнее бельё, носки…
Её мальчик – и секс… В голове не укладывается. Вообще-то мальчику двадцать один год. Всё равно странно. У Татьяны, помнится, пока до ЭТОГО дошло, миллионы лет тянулись слабоизученные, от архейских до палеозоя, эры и периоды взросления. Доверчиво цвёл пышный девственный триасовый период детства. Смертно стыли душа и тело в ледниковый период отрочества…