– Знаешь, чего боюсь больше всего? – страдальчески таращит глаза Татьяна. – Что "та" придёт и заберёт Лёшика. Хотя вроде не должна: ждёт ребёнка. Её устраивает сложившееся положение вещей. Подружились с ней и её мужем, представь себе. На что не пойдёшь ради Лёшика. А вот с сыном отдалились, отношения прохладные. Англичанка его, что ли, настраивает против.
– Господи, какие кренделя закручивает жизнь! – Татьяна качает головой, по-деревенски закутанной в платок. Смахивает расписной варежкой снег на скамейке, мы садимся.
– В последнее время философом заделалась. Знаешь, что поняла? Что отцовству и материнству человек научается быть лет в шестьдесят. Не раньше. И начинает понимать это только на внуках. Я сейчас с ужасом думаю: разве мы любили своих детей? Вспомни: да нам вечно некогда было, не до этого, всё бегом, бегом. Дети росли, как обсевки, между делом. Молодость в башке шумела. Гормоны бушевали.
Помнишь, встретимся, одна мечта: скорее бы выросли наши детки, развязали руки, вот тогда заживём! Дуры! – Татьяна поправила платок. – Ничего не соображали. А нужно-то было той любовью… – она подыскивает слова.
– Упиваться ею, глотать, жадно поглощать. Черпать полным ковшиком… – подсказываю, напоминаю Татьяне.
– Злая ты… А у меня, – похвасталась, – на дверях недавно новая цитата появилась. В интернете наткнулась. "Главное в жизни – не любовь, а то, что после неё остаётся". Вот! Про Лёшика думаю: господи, останови время, растяни минуты. Вот мы его купаем – это же такое блаженство, наслаждение: приготовления, суета! Видела бы ты при этом деда: лицо, будто ему самому два годика, и это его в ванночке купают! Кормит кашкой – губами причмокивает. Спать укладываем, ссоримся: кому колыбельную петь. Ревнуем друг к другу, дураки старые… Ко-оля! – трагически вскричала Татьяна. – Дурак старый! Коляску прямо под сосульки завёз! Ко-оля!
Татьяна, мощно, поршнеобразно задвигала бёдрами в толстых лыжных штанах, затопотала к коляске. Тревожиться, спасать, беречь, заботиться. Перетекать в сосуд по имени Ребёнок.
СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА
Безусловно, в этом мире присутствовало что-то. Что-то сверхъестественное, непостижимое. Изредка до Анны доносилось слабое эхо, отголоски неких подающихся лично ей знаков, сигналов – которых, увы, ей не дано было расшифровать. С тем же успехом можно перед букашкой развивать философию Ницше или теорему Штейнера.
Вот, к примеру. На телеэкране мечущаяся фурией по своей навороченной кухне Юля Высоцкая бросалась к духовке, где грозил подгореть её экзотический завтрак, со словами: "Не дай бог!" Одновременно в открытую дверь балкона доносился со двора голос соседки, заботливо напутствующей мужа: "Не дай бог, нажрёшься, паразит!" Анна смотрела телевизор одним глазом, одновременно просматривая газету. Тотчас глаза выхватывали строчку: "…Спортсменка Дарья Недайбог…"
Зачем, почему? Колоритная казацкая фамилия – и не такие встречаются, но… Какое странное, настораживающее тройное совпадение!
Или сын собирался куда-то и кричал: "Мам, где ключ?" В ту же секунду голос в телевизоре жизнерадостно восклицал: "Ключ от всех запоров!" – а едва Анна переключала канал, там начинался фильм "Ключ без права передачи". Ключ от чего, от каких тайн без права передачи вручался не ведающей Анне? Совпадения, совпадения – не слишком ли их много?
На кухне у Анны висели часы с мигающими изумрудными циферками. И вот что она заметила. Она редко на них взглядывала, но стоило поднять на них нечаянно глаза – почти всегда они показывали одно и то же время. 22. 22. Что за тайная сила заставляла её оглянуться именно в этот момент? О чём тщетно предупреждало букашку Анну роковое число?
Когда переезжали на новую квартиру, зеленоглазые часы сломались. Но был компьютер с указателем времени на панели. В первый же вечер Анна скосила на него глаза. 22. 22… Чтобы не напрягаться, заклеила пластырем правый нижний угол экрана.
Каждый человек сдаёт два главных экзамена в жизни. Первый: отношение к престарелым родителям, чтобы после их ухода не мучила совесть. Второй: воспитание детей, чтобы самим уйти со спокойной душой, оставив их самостоятельными в этой жизни.
С первым испытанием – на родителей – Анна, прямо скажем, не справилась, сдала на "двойку". Поздно исправлять: экзаменатор не подкупен, и переэкзаменовки не будет. Второй экзамен на грани провала.
Сын не от мира сего: бледный, болезненный, нежный как девушка. Под умными большими глазами синева. Между бровями, как у старичка, глубокая страдальческая морщина. Начиная отстаивать свою точку зрения, задыхается от волнения. Абсолютно не способен к общению с людьми, а значит – к жизни. Мучительно, отчаянно чувствует себя превосходством и ничтожеством одновременно. Я царь – я раб, я Бог – я червь.
В отрочестве даже в тридцатиградусную жару носил глухую чёрную одежду. Безымянный палец украсил грубым серебряным кольцом с гравировкой "Обручён со смертью". Отрастил волосы до колен, после обрился наголо, после снова отрастил, уже короче.
А потом встретился с Алёной – вернее, с её мамой. Алёна-то была самой обычной, простенькой, пустенькой девочкой. Для жены самое то. Работала продавцом в ларьке "Соки-воды".
И когда начинались затяжные осенние дожди, она сидела в своём окошке, сонно застывшая, как Царевна Несмеяна, как бабочка в анабиозе. О чём грезила гладкая девичья головка: о знойном ли июле, когда она блистала феей оживлённой летней улицы? О том, как была центром солнечной улицы, жаждущей толпы, комплиментов?
А сейчас впереди нескончаемая вьюжная зима, выдувающая из укромных уголков, умертвляющая, накалывающая трепетных бабочек на острые белые снежные иглы…
Восемь месяцев в году в их северном городе Алёна с пасмурным личиком пребывала в своём сезонном оцепенении – не спала и не бодрствовала. Вообще, придраться в невестке было не к чему: не зла, не ленива, не дурна… Не, не, не. Ни то, ни сё. Ни рыба, ни мясо. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга.
Это Алёна. Зато её мама… Мама Алёны была верующим человеком. И не со времён перестройки, когда повальная мода "на веру" обуяла всеми – а с самого детства. Анна хорошо представляла, что бедняжке пришлось перенести.
У маленькой Анны в классе тоже училась верующая девочка. Она претерпевала жестокие гонения за нательный крестик на шнурке и платок, которым всегда покрывала волосы.
Её сторонились, над ней смеялись, обзывали "старушонка" и "богомолка". Дёргали, щипали, дразнили, что от неё пахнет нафталином и ладаном. С ней никто не хотел сидеть за одной партой, как с прокажённой. Разумеется, её не принимали ни в октябрята, ни в пионеры, ни в комсомол. Учителя отводили от неё глаза, как от чего-то неприличного и дурно пахнущего.
Отличница Анна, чистенькая, румяная, с тугими косичками, в отутюженном красном галстучке, – со смесью ужаса, жалости, недоумения, любопытства и брезгливости глядела на эту девочку.
Это тогда. Сегодня она страстно завидовала верующим. Как просто, ясно, чисто им живётся, имея в душе Его могучую поддержку. Всегда можно молитвой напитать и облегчить душу. Всегда есть на что опереться.
Самой Анне не на что было опереться в её свободном парении, в долгом падении под названием "жизнь". На всю жизнь ей была сделана мощная прививка атеизма.
У Алёны и сына родилась дочка. Иногда молодые шли в кино или в кафе, оставляя ребёнка то у одной, то у другой бабушки. Анна укачивала малышку, разглядывала крошечное, с копеечку, личико.
Из их с сыном породы ну ничего: хоть бы носик или бровки, или пальчики. И забеременела Алёна странно: познакомилась с сыном в июне, а в июле – здрасте вам – врачи ставят трёхмесячную беременность.
У Анны подруга работала в лаборатории, где делают тест на ДНК. На это нынче тоже установилась повальная мода.
– Ну и чего мучаешься? – сказала подруга. – Устроим анализ вполцены. Ноу проблем.
И устроила. Анна выжидала подходящий момент, обдумывая, как сообщить сыну, что ребёнок не от него.
Известно: дочку растишь для себя. Сына – для двух чужих женщин: жены и тёщи. Хотя какие чужие. Для сына в последнее время стали роднее Анны.
Особенно мама Алёны. С ней по телефону он может говорить то негромко, то страстно, часами, расхаживая по комнате. О сокровенном, о духовном, о толковании молитв, о сомнениях и искушениях. С Анной разговаривает минуты. Да и то, кратко, отрывисто ответит на её расспросы: что поел, как спал, одевайся сегодня теплей – продует.
Оба тяготятся разговором, с трудом подбирают слова и смущённо, комкано, с облегчением прощаются. Отметились для приличия – и ладно. Анна заботится о теле сына, тёща – о душе.
Анне кажется, в сыне вера развивают комплекс вечной вины. Перед собой, перед Богом, перед людьми, перед женой. Она не выдерживала, вступала со сватьей в идейный диспут.
– Не перевесит ли, – осторожно спрашивала, – ваше многочасовое духовное самоусовершенствование поступок какой-нибудь бабушки, которая в это время сменила простынку под стариком в доме престарелых или отнесла в детский интернат ведёрко клубники с огорода?
– Ваша бабушка одному человеку помогла, ну двум-трём, – кротко и терпеливо, как ребёнку, разъясняла мама Алёны. – А прихожанин в храме своей молитвой, возможно, тысячи душ спас. Ибо сказано: спасёшься сам – спасёшь тысячи.
В редкие приходы сына Анна всегда заранее готовилась, старалась покормить чем-нибудь вкусненьким, полезным. Насытить молодой растущий организм необходимыми белками, минералами, витаминами. Вот и на этот раз запекла рыбу (пять баз и магазинов объездила, пока нашла свежую), салат с белым мясом. На сладкое сливочно-ягодный коктейль.
Сын заглянул в тарелки и отодвинул. И салат, и второе, и сладкое.
– Мам, нет у тебя чего-нибудь без мяса, без рыбы, без молока и яиц? Решил поститься. Держусь вторую неделю, хотя тяжело даётся.
Ну, ясно, без кое чьего тихого, елейного, вкрадчивого вмешательства (Алёниной мамы) тут не обошлось.
– Господи, зачем это – пост? – не поняла и почему-то расстроилась Анна. – И так в чём душа. Думаю, чего у тебя глаза запали и под ними чёрные круги? Как заключённый из Освенцима. А что тебе можно?
– Овощи, каши, масло растительное, хлеб только чёрный…
Анна засуетилась, открыла холодильник – на скорую руку соорудить что-нибудь постное. В принципе, она слышала: если поститься умеючи, грамотно, опытно – некоторым людям пост идёт на пользу, даже поправляются. Возьмите священников – все в приятном теле.
Но сын… С детства терпеть не мог овощи. Если Анна готовила борщ или щи, вся тарелка у него была увешана по краям гирляндами из вываренных овощей. Не любитель орехов, фруктов, изюма, зелени – всего того, что может поддержать до Пасхи. Как это отразится на его здоровье?
– Ты уверен, что это полезно? – осторожно спросила она. – Особенно в весенний авитаминоз, особенно тебе с твоей напряжённой работой? Я понимаю, раньше люди всё натуральное ели. Всю зиму сидели на жирной свинине-говядине – к весне требовалось организм оздоровить, очистить…
– Мама, кто тебе сказал, что пост – это диета? Великий пост испытывает веру на крепость. Усмиряет плоть, утишает дух.
Анна уже собиралась выключить компьютер, когда в телефоне высветился номер сына. Чужой мужской голос представился лейтенантом ГИББД и сообщил, что сын попал в ДТП. В первую минуту подумала, что это телефонное разводилово, о которых много говорят в последнее время.
Но никто с неё денег не просил. Ей назвали адрес больницы, где в реанимации находился сын. Слушая и холодея, Анна ногтями отодрала присохший пластырь в правом нижнем уголке экрана. Могла и не смотреть: 22. 22. Вот оно.
Ей сообщили обстоятельства аварии. Сын ехал по загородной дороге – никаких пересечений, встречных выездов и подрезаний. С видеорегистратора идущего сзади такси видно было, что автомобиль сына вдруг завихлялся, запетлял, помял несколько столбиков и на скорости съехал в кювет.
Такое случается, когда водитель уснёт за рулём. Или ему внезапно становится плохо, теряет сознание. Или он находится в алкогольном либо наркотическом опьянении. Сейчас сын в реанимации, состояние стабильно тяжёлое. Кровь и мочу взяли на анализ. Он у вас не страдает сердечными заболеваниями, не падает в обмороки?
Нет, нет и нет. Алкоголь, наркотики – чушь какая. Днём до трагедии она созванивалась с сыном. У него был тихий, томный, какой-то особенно светлый голос. Сегодня Страстная пятница – и он, по собственной инициативе, с утра крошки и капли воды в рот не брал. Только обмачивал губы минералкой из пластиковой бутылочки, которую всюду носил с собой.
"Дождётся, что грохнется в голодный обморок", – в сердцах подумала Анна. Вот оно! Мысль имеет свойство материализоваться.
– Бог не попустит, – слышно было, что на другом конце провода сын слабо улыбнулся над её детскими страхами. – Пост – это и есть самый верный оберег, мама.
Анна примерно представляла, что случилось на дороге. У сына от слабости за рулём закружилась голова, потемнело в глазах. Не успел съехать на обочину и заглушить машину. От удара, возможно, ударился виском. А если бы он погиб? А если бы на обочине стояла остановка, а на ней – люди?!
Анна сидела в изголовье сына. В реанимацию не пускают, но Анна известный в городе медик. Сын на несколько минут выходил из медикаментозного сна. Пошевелил губами, она наклонилась, чтобы понять.
– Виноват. Гордыня, – прошептал он. – Отец Леонид (духовник) предупреждал… Не послушал. Переоценил свои силы… Простите.
– Не-ет! Почему он, молодой, красивый?!
Когда сын висел между жизнью и смертью, когда неизвестно было, выживет ли, Анну поразила реакция Алёны. Она точно внезапно очнулась, вышла из бабочкиного забытья. Билась в руках Анны и выкрикивала ужасные слова:
– Почему он?! Сколько вокруг ползает никому не нужных, уродливых старух, похожих на жертв компрачикосов – никак не помрут, ничего с ними не случается? А молодые, любимые умирают?! – она скалилась, как зверёк, брызгала во все стороны белыми капельками слюны.
Анна тряхнула её:
– Не смей хоронить заживо. Он будет жить, слышишь?! И скоро мы с твоей мамой станем жертвами компрачикосов – ты тоже будешь так кричать?
Та, рыдая, села на пол, поджала намокшие от слёз, мятые крылышки. Анна опустилась рядом с ней. Привлекла к себе обозлённую, потерянную, запутанную – как она сама – девочку. Баюкала растрёпанную Алёнину голову, как ребёнка. Она не скажет сыну результата анализа. Зачем множить зло на этом свете?
На одной чаше весов – справедливость и её, Аннино, полное удовлетворение. На другой – хрупкое счастье троих. Сына, который не мыслит жизни без дочки. Его юной грешной жены. Их маленькой девочки.
Внучка родилась слабенькой, крестины отложили до года. Когда Анна подарила ей батистовую крестильную рубашечку, она заплясала, как гусёнок, путаясь в кружевном подоле, держась за перильца кроватки, затопотала ножками. И так её радость была мила и забавна, что все засмеялись.
Сейчас от Анны зависит всё. В её руках было решать судьбы.
– Ничего, всё потихоньку образуется. Всё образуется.
СВЕКРУХА
"– Ты не пори горячку: девушка у сына, видите ли, ей с первого взгляда не понравилась. Забыла, как мы с тобой сами тряслись, когда с будущими свекрухами знакомились? Какая разудалая девчонка ни будь, как ни хорохорься – всё равно страшновато. А ну, как не понравишься – а твоему парню дорого мнение матери? А если он плевать хотел на её мнение – ещё хуже. Потому что если хочешь узнать, как мужчина с тобой после конфетно-букетного периода будет в семейной жизни обращаться – посмотри, как он относится к матери.
А мать моего жениха встала на дыбы: мало вокруг русских, жениться на чистокровной татарке?! Да у неё глаз чёрный – дна не видать, да она тебя загонит под каблук с первого дня жизни, не привязанный – а будешь визжать, как поросёнок. Приехала на смотрины с мощной группой поддержки: сёстрами, тётушками. А увидела меня – и от души отлегло.
– Какая же это татарочка? Это Снегурочка!
А ты же знаешь, я унаследовала от мамы белокурые волосы, нежную белую кожу, глаза синие, как васильки. Да ещё я засмущалась, заалелась, спряталась за любимого и чистым лобиком уткнулась ему в плечо – совсем как Тося из старого советского фильма "Москва слезам не верит" (люблю старые советские фильмы).
Потом, когда его мама состарилась и слегла, мы её забрали к себе. Я её в ванну на себе таскала, пролежни обрабатывала, ноги мазями натирала. И умерла она у меня на руках… Но это я сильно вперёд забежала.
Мечтала я всегда о дочках – а родились два сына. Старший Игорь – упрямый, своевольный, по духу борец и бродяга. Внешность как у киногероя: могучая грива зачёсана назад, взгляд пристальный, подбородок крутой, раздвоенный.
Ох, сколько седых волос я с ним заимела, сколько ночных слёз пролила! Муж сердечником из-за него рано стал. А младший, Матюша, Матвей – любил приласкаться, тихоня. Домашний, мяконький, как пластилин – лепи что хочешь. У младшего за всю жизнь – одна-единственная девушка. У старшего – сто двадцать одна. Висли на Игоре девки, табунами ходили.
Итак, Матвей учился с Катей на одном факультете, влюбился с первого курса и на всю жизнь. Жили год как муж и жена, планировали сыграть после института свадьбу. И тут Катя резко бросает Матвея и уходит к местному бизнесмену, намного её старше – явно позарилась на деньги, на богатую разнообразную жизнь.
Я думала, Матвей умом тронется или руки на себя наложит – почернел от страданий. Глаз с него не спускала, подключила кумушек. Со сколькими девушками пытались познакомить – видеть никого не хочет. А я-то вижу: эта негодница, эта маленькая гадина Катя для него по-прежнему единственный свет в окошке.
Но потихоньку рана стала затягиваться. Матюша закончил институт, стал работать. И однажды вечером появляется на пороге с чемоданом в одной руке, другой прижимая к себе… Катю, эту изменницу, эту гадину! Видно, быстро надоела богатая жизнь со стариком-бизнесменом. Пока я, остолбенелая, стояла в прихожей, Катя с опущенными глазками, пискнув "здрасьте", шмыгнула в Матвееву комнату.
Сын загородил собой вход в комнату и сказал: "Мама, я люблю Катю. Всё". Ай да тихоня Матюша! Ну, вот. Сын ходит на работу. Катя сидит, забившись, как мышка, в его комнате и носа не показывает – а хотелось, ой как хотелось посмотреть в её глазки да сказать пару ласковых слов. Ванну и туалет посещает, видимо, когда меня нет дома. Даже встретить в коридоре, чтобы выгнать её, не могу – это на первое время они с Матвеем выработали такую тактику, чтобы избежать разборок.
Да и не выгнала бы я её. Потому что сын ожил, у него засветились глаза, он не ходит – летает. Потому что я вижу: он счастлив с этой Катей! И они ждут ребёнка, нужно делать всё по-людски и справлять свадьбу.