- Ты откуда? - хрипло спросил Солтан, хотя видел, что она шла с граблями на плече, а теперь опирается на них. - С покоса, что ли? Чего со всеми не пошла?
Он задавал вопросы, не ожидая ответов, только бы
Сенем сама не спросила, что делает он здесь, что за мешок валяется у него в ногах и что это рассыпано по траве?
- Как живешь, Солтан? - тихо спросила женщина.
- Лучше всех! - ответил он с вызовом,
- Долго тебя не было…
- Разве?
- Совсем чужой стал. И говоришь, как чужой. Раньше ты был добрый…
- Зачем, вспоминать, что было раньше… - Ты никогда не вспоминаешь?
- Слушай, иди своей дорогой! Я тебя не звал.
- А мне показалось…
Конечно, давно пора забыть прошлое. Он думал - забыл, иначе не вернулся бы. Но вернулся, и вспыхнули вдуше угли, давно покрытые пеплом. Что это было? Прежняя любовь? Какая там любовь, когда седая прядь - след войны - совсем затерялась среди других таких же, а лицо прорезали морщины. Прежняя обида, злость за несложившуюся жизнь, за лютое одиночество, которое началось двадцать с лишним. лет назад и продолжалось все это время?
С тех пор, как Солтан вновь вернулся в село, им не Доводилось встречаться наедине; на людях едва кивали друг другу, старались поскорее разойтись. Но уж лучше так, чем стоять на берегу озера, где все напоминало им о счастливом прошлом, и говорить грубости.
- Хорошо, я уйду. Только, Солтан, родной, прошу тебя: не делай этого…
Слово "родной" ошеломило Солтана, заслонив все другие. В его сознании жила не одна–, а несколько Сенем. Тоненькая, грациозная девушка, почти девочка, с которой оци так любили бродить по берегу озера. Он был тогда необыкновенно смешлив - из тех весельчаков, про которых говорят: "У них десны на солнышке загорают!" Сенем всплескивала руками: "Вчера председатель Гафароглы опять сердился. Почему, говорит, жеребец Гырат все время ржет по вечерам? Ему объясняют: это, мол, не Гырат, это - Солтан на озере… Родной, я не хочу, чтобы над тобой потешались!" Солтан обещал сдерживаться, но через минуту, забывшись, опять хохотал так, что эхом откликались горы. Сенем зажимала ему ладошкой рот. Ладошка была легкая и нежная, как прядь козьего пуха, и пахло от нее чуть слышно духами, хотя Сенем никогда не душилась. Солтан, схватив ее за руку, притягивал к себе… И опять она говорила: "Родной, не надо…"
И были другие Сенем. Рыдающая молодая женщина, когда он, узнав о ее замужестве, бросил ей в лицо оскорбление, прежде чем уйти из села… Пожилая Сенем–соседка, заботливо зовущая мужа и сына: "Осман! Алыыш! Идите ужинать!"…
"Родной…" Это говорила та, первая Сенем!
Она шагнула к мешку, нагнулась и протянула руку. Солтан, опомнившись, поспешно перехватил ее. Ладонь была холодной, твердой и грубой, как долго пролежавший в земле камень. На Солтана пахнуло от Женщины запахом сырой травы.
- Не трогай! - крикнул он.
- Ты никогда на меня не кричал, - укоризненно произнесла женщина.
Все было в ней чужим, другим, а голос не изменился. Голос принадлежал той, первой Сенем. Едва она начинала говорить, как Солтан терялся.
- Не вспоминай! - буркнул он. - Прошу тебя… Быстрым движением Сенем расстегнула верхние пуговицы рубашки и сняла с шеи нитку с тускло блеснувшими синими стекляшками.
- Что это? - спросил он, стараясь не смотреть на обнаженную грудь женщины.
- Бусы. Твой подарок.
Солтан вспомнил. Сенем подарила ему часы, а он ей - бусы. Ни у кого из парней в селе не было часов, он очень гордился подарком. На фронте, боясь разбить, редко носил на руке, чаще, как амулет - на груди. Но когда узнал, что Сенем, не дождавшись, вышла замуж за Османа, он снял их, ударил о камень. Стекло разлетелось, но часы шли. Солтан- сапогом растоптал их, раздавил, смешал с землей…
Эх, лучше не вспоминать!
Сенем носком ботинка потрогала рассыпанные по траве, слипшиеся комки.
- Ты убьешь озеро, Солтан…
- Чего болтаешь! - крикнул он. - Рыбу подкармливаю!
- Что с тобой стало, - сказала Сенем с тоской. - Что с тобой стало!
- Какое тебе дело до меня? - снова взвился Солтан. - У тебя есть о ком думать. А меня не трогай!
Он никак не мог закурить. Третья сигарета ломалась в его прыгающих пальцах. Сенем плакала. Когда она прежде, еще в той жизни, плакала, Солтан, забыв все, бросался ее утешать: Целовал мокрые глаза, слизывал языком соленые капли, нежно перебирал пряди волос. И сейчас все его существо рванулось к Сенем, он даже руки протянул, чтобы обнять, успокоить. Но перед ним стояла другая, чужая женщина, жена Османа. У него не было ни права, ни желания обнимать ее, утешая.
- Родной, у тебя окаменело сердце, - всхлипывала Сенем. - Как можно жить с таким сердцем?
И опять он дрогнул.
- Помнишь, я стеснялась твоего смеха, - продолжала между тем Сенем. - Ты хохотал, как будто ржал Гырат. Сейчас об одном мечтаю: услышать твой смех.
- Гырат давно околел, а я отсмеялся.
Женщина улыбнулась сквозь слезы, взяла его за руку, и на этот раз ее прикосновение не показалось Солтану таким холодным и грубым. Его бил озноб. Он чувствовал, что еще немного, и женщина победит его. Мысль эта ужаснула Солтана. Столько лет он провел с сознанием своего горя, так привык к нему и привык объяснять свою неприкаянность этим горем, что уже не представлял себе иного Состояния. Не раз он мог бы создать семью, но не стал этого делать, уверяя себя и других, что хорошо знает - цену любви. Одинокий человек - перекати–поле, сегодня здесь, завтра там; год шел за годом, где только не побывал Солтан, чего не насмотрелся… Ни за что не зацепилась его душа, обожженная изменой любимой. Никто не мог бы сейчас сказать, как сложилась бы жизнь Солтана, не случись с ним этой беды, но раз случилась она, можно было и не искать других причин его несчастливой судьбы. Нет, он не мог, не имел права примириться с прошлым, иначе ему пришлось бы признать всю свою жизнь страшной ошибкой.
И поняв это, он сказал:
- Дай–ка бусы!
Сенем доверчиво протянула ему нитку бус, сказала, успокаиваясь:
- Посмотри, они обкатались на груди, как камешки на берегу…
Солтан размахнулся и кинул бусы в озеро. Они упали с таким же плеском, как падали слипшиеся комки из мешка.
Женщина ахнула, закрыла лицо ладонями, словно он швырнул в воду живое и дорогое ей существо.
- Иди! - сурово сказал Солтан. - Да смотри получше за своим Османом: подавится когда–нибудь рыбьей костью, плакать будешь!
Сенем молча повернулась и, тяжело опираясь на грабли, пошла от него прочь. А Солтан, оставшись один, в бешенстве бросился топтать бумажный мешок. Он разорвал его и разметал клочья по берегу, каблуками и носками сапог стараясь зарыть в землю остатки прикормки.
Солтан бросил последний взгляд на озеро. Рыба играла. Множество больших и малых, сверкающих кругов расходились по воде. Солтан едва не вскрикнул: каждый был с ожерельем, он различал в них даже отдельные бусинки–стекляшки.
* * *
Для многих самыми трудными в военное лихолетье были первые годы, для Сенем - последний. Война подходила к концу, но кончились и силы у девушки. Всем было трудно, Сенем - особенно.
Председатель Гафароглы повторял каждый день: "На фронте ваши братья, мужья, отцы. Им ещё труднее". У Сенем на фронте были сначала трое: Солтан, отец и брат. Потом остался один Солтан. Но и от него уже давно не было писем.
Мать слегла, когда пришла похоронная на мужа, а следом и на сына. Вся работа в поле, на огороде и по дому легла на плечи Сенем.
В тот день она совсем выдохлась: кетмень валился из рук. Домой вернулась затемно. С трудом открыв калитку, вошла во двор. Худющий, с выпирающими ребрами пес встретил ее радостным визгом, пытался лизнуть руку, но она грубо оттолкнула, его; заскулив, он потащился в угол двора, откуда с недоумением уставился на хозяйку, прежде всегда ласковую с ним.
Свет в доме не горел. Девушка подумала, что матери, наверное, стало хуже - даже лампу не смогла зажечь, но мысль эта не заставила ее двигаться быстрее, усталое равнодушие охватило Сенем,
"Опять начнет говорить об Османе, - подумала она, представив себе стонущий голос матери. - Опять уговаривать…"
Собравшись с силами, Сенем переступила порог.
- Пришла, доченька? - раздалось в темноте. - Зажги свет. Керосина - на донышке, только–только тебе раздеться да поужинать.
Бледный свет "семилинейки" разливался по комнате, выхватывая из темноты желтое, как шафран, лицо матери, лежащей на топчане. Сенем приложила ладонь к ее лбу.
- У тебя температура!
- Наверное. Во рту все пересохло. Дай попить…
- Потерпи, сейчас чайник поставлю…
- Что ты, на ночь глядя!
Но Сенем уже была во дворе. Накидав в очаг сухих хлопковых стеблей, разожгла огонь, поставила старый, закопченный чайник, накидала в него айвовых шкурок.
Днем на поле она работала в одной легкой кофте, сейчас вечерний холод давал себя знать. Присев у очага, Сенем с наслаждением подставляла огню лицо, грудь, колени и не заметила, как, согревшись, задремала. Сквозь дрему подумала: "Если Солтана убили, и я жить не стану. Это не жизнь…" Очнулась она все от того же холода. Огонь погас, чайник остыл. Ругая себя на чем свет стоит, Сенем вспомнила, что сушняка–хлопчатника не осталось. Она попыталась нащупать впотьмах хотя бы несколько завалящих стебельков, но тщетно. Вконец отчаявшись, она разыскала топор в сарае и отправилась в сад. От него осталось всего семь деревьев: тутовник, две яблони, остальные - абрикосы. Они стояли едва различимые в темноте. На первый, взгляд могло показаться, что все здесь по–прежнему, как несколько лет назад, но Сенем знала, сколько деревьев они срубили за эти годы на дрова. Да разве только они? Гарагоюнлу облысело, как голова у старика. Даже в знаменитом на всю округу соловьином саду Мусы Киши деревья можно было нынче пересчитать по пальцам. Не пели среди них больше соловьи, хозяйничали вороны да сороки. И самого Мусы Киши уже нет. Перед смертью взял он двустволку и принялся палить по воронью. В сорочонка на верхушке груши выпустил четыре заряда, а тот все сидел и клевал желтый спелый плод. Так, и упал на, землю вместе с грушей… В ту ночь Муса Киши умер. А вороны и сороки по–прежнему с раннего утра сидят в его поредевшем саду.
Сенем передвигалась от одного дерева к другому, нащупывая сухие ветки. Больше всего их было на тутовнике, но ей жаль было рубить старика: столько счастливых воспоминаний было связано с ним! Она даже улыбнулась измученно, сразу представив себе перепачканные тутой лица Солтана и Османа - они все вместе часто забирались на это дерево. Однажды Сенем повесила нехре на ветку тутовника и принялась раскачивать ее, сбивая масло. Солтан сказал: "Ты как ребенка в люльке качаешь…" Они оба принялись покачивать нехре - медленно, осторожно, словно действительно укачивали своего ребенка. Уже и масло давно сбилось, и прохладный душистый айран был готов, а они все качали и качали…
Нет, не могла Сенем рубить тутовник!
Наконец она выбрала абрикос" Глухие удары топора раздались в ночи. Но абрикос был молодой, топор соскальзывал с его упругих ветвей, к тому же в темноте Сенем то и дело промахивалась.
Топор скользнул по колену, содрав кожу- Сенем села на землю и заплакала от боли, бессилия и отчаяния.
Собака, до тех пор дремавшая под крыльцом, выползла из–под него, зарычала, бросилась к калитке. Над плетнем возвышалась едва различимая в темноте огромная фигура. Сенем испуганно вскрикнула, Успокаивая ее, знакомый голос произнес виновато;
- Это я… Вот, сушняку принес…
Осман!
Он боком протиснулся в калитку, бросил у очага большую охапку сухих хлопковых стеблей и сразу перестал казаться огромным.
- Не надо мне ничего! - сказала Сенем.
Присев на корточки, Осман молча растапливал очаг. Яркое пламя озарило его лицо так, что на нем стали видны даже оспины на щеках и на лбу. Почувствовав на себе взгляд девушки, Осман отвернулся, попытался встать, но раненая и еще не совсем поджившая нога подвела. Сдерживая стон, он минуту–другую стоял согнувшись.
Сенем стало жалко его, но она заставила себя подавить это чувство. С тех пор, как мать каждый вечер начинала один и тот же разговор - о замужестве, Сенем всячески избегала Османа, ощущая поднимавшуюся в ней неприязнь, которую прежде никогда не испытывала. Если бы перед ней был Солтан! Пусть даже совсем без ноги! Но живой… Она бы бросилась к нему, поддержала, подставила плечо или обняла бы нежно и крепко и помогла бы распрямиться.
Недавно в правлении она слышала, как успокаивал Осман мать Солтана:
- На фронте всякое бывает, поверьте. Может, на переформировку отправили, в другую часть попал, а может, его часть на другое направление бросили", Пока почта разберется. А случается, и писать некогда: из боя в бой! С председателем я договорился: завтра вам дров привезу. Не брошу вас! Солтан другом мне был…
Сенем вздрогнула: почему "был"?
Тогда она не стала ни о чем спрашивать Османа, но теперь не выдержала: -
- Почему ты про Солтана сказал: "был мне другом"? Ты что–нибудь знаешь? Его убили? Убили?
Она смотрела на него так, словно он был во всем виноват: и в тяжелой ее усталости, и в болезни матери, и даже в том, что от Солтана нет писем.
Осман ответил не сразу. Неловко припадая на больную ногу, он подбросил в очаг еще десяток–другой сухих стеблей, приласкал подползшего к нему пса. Как ни была встревожена и опустошена Сенем, она невбльно отметила: прежде пес так ластился только к Солтану, Османа не признавал. Наверное, подкармливает его Осман.
Если бы Сенем услышала: "Да, убит твой Солтан!", она все равно не поверила бы"Сказала бы с презрением: "Видно, и впрямь, был тебе другом Солтан!"
Но он, помолчав и словно бы решив за это время трудную для себя задачу, ответил:
- Как думал, так и говорил. Ничего о нем не знаю. Нет его здесь, потому так сказал: "был…"
Она перевела дух. Не то попросила, не то потребовала:
- Не ходи к нам, Осман! Не надо! Ты же знаешь, я Солтана жду! Вон сколько девушек кругом. Женись.
- Мне никто не нужен, кроме тебя, - глухо сказал Осман.
Чайник закипел, захлопав крышкой. Сенем сняла его с огня и понесла в дом.
Гребешок света в лампе стал совсем крохотным, выхватывал из полумрака лишь край стола. Девушка торопливо наполнила ковшик, подала матери. С жадностью выпив обжигающую жидкость, Телли Арвад попросила вновь наполнить его. Только после третьего ковшика жажда ее уменьшилась, она откинулась на подушки и прошептала:
- Кто приходил, доченька? Осман?
Сенем промолчала.
- Почему не ужинаешь? Возьми в кясе…
Лампа погасла. Сенем ощупью нашла под зеркалом кясу, открыла. Запах мяса и душистого свежего хлеба ударил в ноздри: даже голова закружилась.
- Опять скажешь: люди принесли? - спросила она хмуро.
- А кто же? Сестра Османа. От чистого сердца дают. От себя отрывают…
"Подкармливает, - подумала Сенем с неприязнью, вновь вспыхнувшей в ней. - Как нашего пса… Чтобы приползла к нему…"
Вытащив из кясы мясо и хлеб, она направилась к двери, решив отдать их собаке, но, не сделав и двух шагов, со стоном вонзила зубы в лепешку, солоноватую и мокрую от слез, которые текли по ее щекам.
А мать все говорила и говорила, не замечая в темноте слез дочери:
- Родная моя, Осман - хороший человек. Добрый, хозяйственный. Будешь за ним жить - горя не знать… Солтана ждешь? Где он, твой Солтан? Был бы жив - написал. Все говорят: убили его!
- Мама, не мучай меня! - вскрикнула Сенем.
- Разве я тебя мучаю? Сама себя терзаешь. Посмотрись в зеркало: на кого похожа стала? Войне проклятой конца не видно, пусть даже вернется Солтан, к тому времени старухой будешь… Ты - моя кровиночка, мне ведь ничего не надо уже, о тебе думаю…
Так и забылась Сенем в тяжелом сне под причитания матери.
Проснулась она, когда солнце вовсю гуляло по дому. "Проспала, - в страхе подумала она. - Что теперь Гафароглы скажет! Почему мама не разбудила?"
Телли Арвад на топчане не было. Сенем выбежала из дома и вскрикнула: мать лежала навзничь возле очага с неловко подвернутой рукой; в другой руке у нее были зажаты стебли хлопчатника, которые она так и не донесла до печи.
С громким плачем Сенем бросилась на землю, возле матери.
- Мамочка, не умирай! - кричала она в ужасе: - Я все сделаю, как ты хочешь, только не умирай!
На шум сбежались соседи. Тетушка Сакина командовала: "Воды несите, скорее…" Принесли воды, стали брызгать на лицо матери. Сенем, как в бреду, повторяла одно и то же: "Я виновата, из–за меня…"