С того самого момента, как он начал тянуть, до того, как сломался стебелек, он отчетливо слышал в наушниках слабый высокий крик, до странности неживой. Клоснер взял еще одну маргаритку и проделал с ней то же самое. И снова услышал крик, однако не был так уверен, что этот звук выражает боль. Нет, это была не боль, скорее удивление. Однако так ли это? В действительности звук не выражал каких-либо чувств или эмоций, известных человеку. Это был просто крик, нейтральный, холодный крик - всего лишь бесчувственная нота, ничего не выражающая. То же было с розами. Он был не прав, назвав это криком боли. Цветок, наверное, не чувствует боли. Он чувствует что-то другое, что нам неизвестно, - может, это называется как-то иначе?
Клоснер выпрямился и снял наушники. Темнело, в окнах домов загорались огоньки. Бережно взяв в руки черный ящик, он отнес его в сарай и поставил на верстак. Потом вышел, запер за собой дверь и отправился в дом.
На следующее утро Клоснер поднялся с рассветом. Он оделся и незамедлительно отправился в сарай. Взяв прибор, вынес его в сад, прижимая обеими руками к груди. Он обошел вокруг дома, вышел за ворота и, перейдя дорогу, оказался в парке. Тут Клоснер остановился и огляделся; потом продолжил путь, пока не подошел к большому буковому дереву и не поставил прибор на землю, рядом со стволом. Затем быстро сходил в дом, достал из подвала топор и вернулся с ним в парк. Топор положил на землю рядом с деревом.
Затем он осмотрелся, глядя вокруг сквозь толстые стекла очков. Никого. Было шесть утра.
Надев наушники и включив прибор, с минуту он прислушивался к знакомому слабому гулу, потом занес над головой топор, расставил ноги - и ударил изо всех сил. Лезвие глубоко вошло в древесину и застряло в ней, а в момент удара он услышал в наушниках необычный шум. Это был какой-то новый звук - резкий, глухой, не похожий на все остальные, раскатистый, низкий, кричащий, не короткий вскрик, как у розы, а протяжный, как рыдание, длившийся целую минуту, и особенно громко он прозвучал в тот момент, когда в дерево вонзился топор, а затем становился все слабее и слабее, пока не исчез совсем.
Клоснер в ужасе смотрел на то место, где лезвие топора вошло в дерево, потом осторожно вытащил топор и бросил его на землю. Он дотрагивался пальцами до раны, которую сделал в стволе, касался ее краев, пытаясь стянуть их, и при этом говорил:
- Дерево… о дерево… мне так жаль тебя… Прости меня… Рана заживет… Все будет хорошо…
Какое-то время он стоял, обхватив руками толстый ствол, затем резко повернулся и поспешил из парка домой. Взяв телефонную книгу, нашел нужный номер, набрал его и стал ждать. Он крепко прижимал трубку левой рукой и нетерпеливо барабанил по столу пальцами правой руки. На другом конце раздавались гудки, затем что-то щелкнуло, когда там сняли трубку, и мужчина сонным голосом произнес:
- Алло. Слушаю.
- Доктор Скотт?
- Да. Кто это?
- Доктор Скотт, вы должны немедленно приехать - быстрее, прошу вас.
- Кто это говорит?
- Это Клоснер. Помните, я вчера вечером рассказывал вам о своих экспериментах со звуком и о том, что смогу…
- Да-да, конечно, но что случилось? Вы не больны?
- Нет, я не болен, но…
- Сейчас половина седьмого, - сказал доктор, - а вы мне звоните и утверждаете, что не больны.
- Приезжайте, прошу вас. Приезжайте скорее. Я хочу, чтобы кто-нибудь это услышал. Меня это сводит с ума! Не могу в это поверить…
В голосе Клоснера доктор уловил безумные, почти истерические нотки, те же нотки, что он всегда слышал в голосах людей, которые звонили и говорили: "Произошел несчастный случай. Немедленно приезжайте".
Он спросил, медленно произнося слова:
- Вы хотите, чтобы я поднялся с постели и приехал сейчас же?
- Да, сейчас же. Прошу вас, быстрее.
- Что ж, хорошо, еду.
Клоснер сел возле телефона и принялся ждать. Он попытался вспомнить, на что был похож крик дерева, но не смог. Только и помнил, что крик был кошмарный, испуганный и что ему стало дурно от ужаса. Он попытался представить себе, какие звуки произвел бы человек, если бы кто-то намеренно ударил его по ногам острым предметом, да так, что лезвие глубоко вошло бы в тело и застряло в нем. Наверное, это был бы такой же крик. Впрочем, нет.
Совсем другой. Крик дерева страшнее человеческого крика, потому что звучит испуганно, монотонно, безголосо. Он подумал о других живых существах, а потом - о поле зрелой пшеницы, которая тянется вверх и кажется живой, а по нему идет косилка и срезает колосья, пятьсот колосьев в секунду, каждую секунду. О боже, как же они должны кричать! Пятьсот колосьев пшеницы кричат одновременно, и каждую секунду срезается пятьсот штук, и все они кричат и… "Ну уж нет, - подумал он, - в пшеничное поле я со своим прибором не пойду. Я потом никогда не буду есть хлеб. А что же картошка, капуста, морковка, лук? А яблоки? Э, нет. С яблоками все в порядке. Они падают сами по себе, когда созревают. С яблоками все в порядке, если дать им падать, а не срывать с веток. Не то с овощами. Картошка, например. Картофелина обязательно издаст крик; закричит и морковка, и лук, и капуста…"
Щелкнула задвижка на воротах; он вскочил, вышел из дома и увидел высокого доктора, идущего по дорожке с черным чемоданчиком в руке.
- Ну, - сказал доктор. - Что тут стряслось?
- Идемте со мной, доктор. Я хочу, чтобы вы это услышали. Я позвонил вам, потому что вы единственный человек, кому я об этом рассказывал. Это через дорогу, в парке. Так вы идете?
Доктор взглянул на него. Теперь Клоснер, кажется, успокоился. Не видно было признаков безумия или истерии; просто он был чересчур возбужден.
Они перешли через дорогу и оказались в парке. Клоснер подвел доктора к огромному буковому дереву, у подножия которого стоял длинный, похожий на гробик ящик, а рядом лежал топор.
- Зачем вы его сюда принесли? - спросил доктор.
- Мне нужно было дерево. В саду нет больших деревьев.
- А топор зачем?
- Сейчас узнаете. А теперь наденьте, пожалуйста, наушники и слушайте. Слушайте внимательно, а потом подробно расскажете мне все, что услышали. Я бы хотел окончательно убедиться…
Доктор улыбнулся и надел наушники.
Клоснер наклонился и щелкнул выключателем на панели прибора, затем поднял топор, расставил ноги и изготовился нанести удар. С минуту он выжидал.
- Вы слышите что-нибудь? - спросил он у доктора.
- Что, например?
- Хотя бы что-то?
- Только гул какой-то.
Клоснер стоял с топором в руках, силясь заставить себя ударить, но при одной мысли о том, какой крик издаст дерево, он медлил.
- Чего же вы ждете? - спросил доктор.
- Ничего, - ответил Клоснер и, подняв топор, ударил по дереву, и в то мгновение, когда он ударил, ему показалось, что он почувствовал (он готов был поклясться, что почувствовал), как почва всколыхнулась; ему показалось, будто земля качнулась у него под ногами, будто корни дерева дернулись в почве, но было уже слишком поздно, и топор ударил по дереву, и лезвие глубоко вошло в древесину.
В эту минуту высоко над головой раздался древесный треск и громко зашуршала листва; они оба вскинули головы, и доктор крикнул:
- Берегитесь! В сторону! Бегите быстрее!
Доктор сорвал наушники и метнулся прочь, однако Клоснер стоял точно зачарованный, глядя на огромную ветку, длиной по меньшей мере футов шестьдесят, которая медленно клонилась вниз, с треском разламываясь в самом толстом месте, где она соединялась со стволом. Ветка с треском упала на прибор и разбила его вдребезги, Клоснер едва успел отскочить в сторону.
- Боже мой! - воскликнул доктор, бегом возвратившись назад. - Еще немного - и вас бы придавило.
Клоснер глядел на дерево, и на его побледневшем лице застыл ужас. Он медленно подошел к дереву и осторожно вытащил топор.
- Вы слышали? - тихо спросил он, повернувшись к доктору.
Доктор еще не успел отдышаться и прийти в себя от испуга.
- Что слышал?
- В наушниках. Вы что-нибудь слышали, когда я ударил топором?
Доктор принялся потирать затылок.
- По правде говоря… - начал он, но тотчас же умолк и, нахмурившись, прикусил нижнюю губу. - Нет, я не уверен. Никак не могу утверждать определенно. Не думаю, что наушники были на мне более секунды, после того как вы ударили топором.
- Да-да, но что вы слышали?
- Не знаю, - сказал доктор. - Не знаю, что я слышал. Наверное, шум падающей ветки.
Он говорил быстро и с каким-то раздражением.
- На что был похож этот звук? - Клоснер немного подался вперед, пристально глядя на доктора. - На что точно был похож этот звук?
- О черт! - произнес доктор. - Да не знаю я. Меня больше волновало, как бы успеть убежать. Давайте не будем об этом.
- Доктор Скотт, на что был похож этот звук?
- О господи, да как я могу вам сказать, когда на меня падало дерево и я должен был думать только о том, как бы спастись.
Доктор явно нервничал. Теперь Клоснер чувствовал это. Он стоял неподвижно, глядя на доктора, и с полминуты не произносил ни слова. Доктор переступил с ноги на ногу, пожал плечами и повернулся, собираясь уйти.
- Ладно, - сказал он, - пора возвращаться.
- Послушайте, - сказал маленький человечек, и в лицо ему неожиданно бросилась краска. - Послушайте, вы должны зашить эту рану. - Он указал на трещину, сделанную топором в стволе. - Быстро зашейте ее.
- Не говорите глупостей, - сказал доктор.
- Делайте, что я вам говорю. Зашивайте ее.
Клоснер сжимал в руках топор и говорил тоном, в котором слышалась угроза.
- Ну хватит глупостей, - сказал доктор. - Не стану же я зашивать дерево. Хватит. Пошли.
- Значит, вы не будете зашивать дерево, потому что не можете?
- Разумеется, нет.
- В вашем чемоданчике есть йод?
- А если и есть, то что из того?
- Тогда замажьте рану йодом. Ему будет больно, но ничего не поделаешь.
- Теперь вы послушайте, - сказал доктор и снова повернулся, показывая всем своим видом, что собирается уйти. - Не будем валять дурака. Вернемся в дом, а там…
- Обработайте рану йодом.
Доктор заколебался. Клоснер по-прежнему держал в руках топор. Доктор решил, что мог бы, конечно, убежать со всех ног, но это, разумеется, не выход.
- Хорошо, - сказал он. - Я обработаю ее йодом.
Он сходил за своим черным чемоданчиком, лежавшим на траве ярдах в десяти, открыл его и достал пузырек с йодом и вату. Подойдя к дереву, он открыл пузырек, вылил немного йода на вату, наклонился и начал протирать ею рану. При этом он искоса поглядывал на Клоснера, который неподвижно стоял с топором в руках и, в свою очередь, следил за ним.
- Смотрите, чтобы йод попал внутрь.
- Разумеется, - сказал доктор.
- Теперь обработайте еще одну - ту, что повыше!
Доктор сделал так, как было велено.
- Ну вот, - сказал Скотт. - Теперь все в порядке.
Он выпрямился и с серьезным видом осмотрел свою работу.
- Все просто отлично.
Клоснер приблизился и внимательно осмотрел раны.
- Да, - сказал он, медленно кивая своей большой головой. - Да, все просто отлично. - Он отступил на шаг. - Вы придете завтра, чтобы осмотреть их?
- О да, - ответил доктор. - Разумеется.
- И еще раз обработаете их йодом?
- Если понадобится, то да.
- Благодарю вас, доктор, - сказал Клоснер и снова закивал.
Выпустив из рук топор, он улыбнулся какой-то безумной, возбужденной улыбкой. Тогда доктор быстро подошел к нему, осторожно взял его за руку и сказал:
- Нам нужно идти.
Они молча вышли из парка и, перейдя через дорогу, направились к дому.
Джордж-Горемыка
(перевод И. Богданова)
Ни в коей мере не желая бахвалиться, все же скажу, что имею право считать себя во многих отношениях человеком вполне развитым и сложившимся. Я много путешествовал. Я изрядно начитан. Я говорю по-гречески и по-латыни. Я увлекаюсь наукой. Я терпимо отношусь к политическому либерализму других. Я составил томик заметок по эволюции мадригала в пятнадцатом веке. Я был свидетелем большого числа смертей, постигших людей в их собственных постелях, и, кроме того, оказал влияние, или, во всяком случае, надеюсь, что оказал, на жизни весьма значительного количества других людей словами, произнесенными с кафедры.
И однако, несмотря на все это, я должен признаться, что никогда в своей жизни - как бы это выразиться? - никогда не имел никаких дел с женщинами.
Если быть до конца откровенным, я даже пальцем ни к одной из них не притрагивался вплоть до того дня три недели назад, разве что помогал взойти на ступеньку или еще что-нибудь в таком духе, как требовали обстоятельства. Но даже в этих случаях я всегда старался касаться только плеча, или пояса, или какого-нибудь другого места, где кожа прикрыта, ибо чего я всегда терпеть не мог, так это физического контакта моей кожи и женской. Касание кожи о кожу, то есть моей кожи о кожу женщины, будь то нога, шея, лицо, рука или просто палец, настолько неприятно мне, что я неизменно приветствовал даму, крепко сцепив руки за спиной, лишь бы обойтись без неизбежного рукопожатия.
Скажу больше. Любой вид физического контакта с ними, даже когда кожа не обнажена, тревожит меня необыкновенно. Если женщина стоит близко от меня в очереди, так что наши тела соприкасаются, или втискивается рядом со мной на сиденье в автобусе, бедро к бедру, бок к боку, мои щеки начинают безумно пылать, а на макушке выступают капельки пота.
Такое состояние нормально для школьника, только что достигшего половой зрелости. Для него это способ, с помощью какового мать-природа нажимает на тормоза и сдерживает юношу, покуда он не повзрослеет настолько, чтобы вести себя как настоящий джентльмен. Это я одобряю.
Но совершенно непонятно, почему я, в зрелом солидном возрасте тридцати одного года, должен страдать подобным же образом. Я слишком хорошо воспитан, чтобы поддаться искушению, и уж точно не предрасположен к примитивным страстям.
Кабы я хоть чуточку стыдился моей собственной внешности, тогда бы это, возможно, все объясняло. Но нет же. Напротив, хотя я и сам такое говорю, судьба была весьма благосклонна ко мне в этом отношении. Росту во мне, если босиком, ровно пять с половиной футов, а мои плечи, хотя и несколько покатые от шеи, пребывают в приятном равновесии со стройной фигурой. (Лично я всегда считал, что покатость плеч придает не чересчур высокому мужчине изысканный и, так сказать, эстетический вид, вы согласны?) Черты лица у меня правильные, зубы в прекрасном состоянии (только самую малость торчат в верхней челюсти), а волосы - необычайно блестящие, рыжие - густо покрывают мой череп. Бог свидетель, я встречал мужчин, настоящих карликов по сравнению со мной, которые в отношении с прекрасным полом обнаруживали удивительную самоуверенность. И как я им завидовал! Как же я мечтал вести себя сходным образом - участвовать в приятных ритуалах, которые, как я видел, постоянно имеют место между мужчинами и женщинами. Скажем, касание рук, легкий поцелуй в щеку, взятие под руку, прикосновение колена к колену или ноги к ноге под обеденным столом и особенно - безудержное порывистое объятие, когда двое сходятся посреди комнаты потанцевать.
Но все это было не для меня. Увы, я принужден был избегать всего этого. А это, друзья мои, легче сказать, чем сделать, пусть я и скромный священник из небольшого сельского уголка, далекого от соблазнов большого города.
Моя паства, как вы догадываетесь, состояла по большей части из дам. В приходе их были десятки, и самое печальное, что по меньшей мере шестьдесят процентов из них были старыми девами, на которых священные узы брака не распространили благосклонного воздействия.
Меня это, скажу вам, ужасно нервировало.
Можно было бы подумать, что при тщательном воспитании, которое дала мне мать, я мог бы легко справиться с этим стеснением, и, несомненно, так бы и сделал, проживи она подольше, чтобы закончить мое образование. Но, увы, она погибла, когда я был еще очень молод.
Моя мать была прекрасной женщиной. На запястьях она носила огромные браслеты, по пять-шесть одновременно, и с них свешивались всякие штучки, и, когда она двигалась, они звенели, стукаясь друг о дружку. Неважно, где она находилась, - ее всегда можно было найти, прислушавшись к звенящему звуку этих браслетов. Как колокольчик у коровы, даже лучше. А по вечерам она обыкновенно сидела на диване в своих черных брюках, поджав под себя ноги и бесконечно куря сигареты в длинном черном мундштуке. А я ползал по полу и смотрел на нее.
- Хочешь попробовать мартини, Джордж? - спрашивала она.
- Прекрати, Клэр, - вмешивался мой отец. - Осторожно, а то ребенок будет плохо расти.
- Ну же, возьми, - говорила она. - Не бойся. Выпей.
Я всегда делал так, как велела мне моя мать.
- Достаточно, - говорил мой отец. - Он только должен узнать, какой у мартини вкус, и все.
- Прошу тебя, не вмешивайся, Борис. Это очень важно для правильного воспитания.
Моя мать придерживалась теории, согласно которой ничего нельзя держать от ребенка в секрете. Показывайте ему все. Пусть он все попробует.
- Я не допущу, чтобы мой мальчик обменивался шепотом грязными секретами с другими детьми и вынужден был догадываться о том и об этом просто потому, что никто ему ничего не рассказал.
Рассказывайте ему все, и пусть он слушает.
- Поди сюда, Джордж, и я расскажу тебе все, что нужно знать о Боге.
Она никогда не читала мне сказки перед сном; вместо этого она чего-нибудь рассказывала. И каждый вечер что-то новое.
- Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе о Магомете.
Она усаживалась на диван, поджав под себя ноги, и этак томно манила меня рукой, сжимавшей длинный черный мундштук, и при этом браслеты начинали звенеть.
- Если тебе придется выбирать какое-то религиозное учение, то магометанство ничуть не хуже других. Оно целиком основывается на здоровом образе жизни. У тебя может быть много жен, и тебе нельзя курить и пить.
- А почему нельзя курить и пить, мамочка?
- Потому что если у тебя много жен, ты должен быть здоров и сохранять мужскую силу.
- Что такое мужская сила?
- Об этом я тебе завтра расскажу, моя радость. Давай не будем перескакивать с темы на тему. Еще о магометанстве можно сказать, что от него никогда не бывает запоров.
- Ты уж скажешь, Клэр, - говорил мой отец, отрываясь от книги. - Придерживайся фактов.
- Мой дорогой Борис, ты в этом ничего не смыслишь. Однако, если бы ты попробовал каждый день утром, днем и вечером нагибаться и касаться лбом земли, встав лицом в сторону Мекки, у тебя бы и у самого было меньше проблем в этом смысле.
Я любил слушать ее, хотя и понимал только половину из того, что она говорила. Она действительно открывала мне секреты, а ничего более интересного и быть не может.
- Поди сюда, Джордж, я тебе в подробностях расскажу, как твой отец зарабатывает деньги.
- Послушай, Клэр, хватит уже.
- Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.
Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.
- Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.