Часы остановились, и Агафангел... Все было по-другому! Я так и не овладела им. Десятки птиц вырвались тогда из своих клеток и покрыли его тело крылатой, воркующей массой, их невозможно было отогнать. Я пыталась, он только улыбался, раскинув руки. Пока сама его улыбка не исчезла за этим клекотом. И еще налетали новые птицы, приползали змеи, обвиваясь вокруг его ног, даже черепахи... Скоро он исчез, превратился в огромный живой шар, в котором клубилось все. Только мне там не было места!
Его подбородок был белкой, рыжей и внимательной. Его правое ухо было совой. Его левое ухо было моллюском рапаны, медленно ползущим по голове. Его скулами были скворцы, его правым плечом был выводок голубей, а левым - голова обезьяны. Его бедром была голова волка, его лопатками были крылья ласкового сокола. Его животом были муравьи и бабочки. Его...
Потом болтали, будто я приказала собакам его распять. Это не так. Это был не он, это был какой-то монах, пропахший ладаном и птичьим пометом. Я должна была устроить развлечение для жителей. Разве я виновата, что за две тысячи лет так и не придумали более запоминающегося развлечения для толпы, чем распятие? Мы отловили нескольких монахов; остальных пока заперли в монастыре. На площади организовали столы, фонтаны плевались кока-колой. Аттракционы, американские горки, три комнаты смеха. Нет, даже четыре. Кресты с распятыми монахами приходилось переносить несколько раз - то мешали парковке, то мухи от них летели в кафе. В общем, распятием мало кто интересовался. Только подростки - для них был предусмотрен конкурс, дотянуться копьем с губкой... Губки с уксусом тут же заготовлены, копья. Приз - одежда казненных. Один дотянулся. "Ы-ы!" - запел хор, она его тоже сюда притащила. Один из распятых что-то говорит. Никто ничего не слышит.
На следующий день пошел дождь.
…В огромной луже отражались, расслаиваясь, три распятия. Потоки текли по американским горкам, стекали по кривым зеркалам комнаты смеха. Возле затопленных кафе плавали белые пластиковые стаканчики и раскисшие гамбургеры.
Я не помню, сколько длился дождь.
Запах мандаринов стоял в ноздрях, как долгий крик. Сырость трупными пятнами темнела на стенах моего кабинета; побелка падала с потолка на безвкусный ужин. Мужчины, остававшиеся у меня, жаловались, что ночью на них течет с потолка, и они просыпаются со ртом, полным холодной воды.
Большой канал вышел из берегов, из него вынимали мертвых детей, так и не успевших научиться быть рыбами.
Я стояла у окна, курила и слушала, как мать в соседней комнате катает по полу бутылку.
И тогда мне доложили, что монастырь затопило. Со всеми запертыми монахами и этим деревянным зверинцем.
"Разве он не всплыл?" - спросила я своего заместителя.
Заместитель вытер платком пот. Это был один из тех "подлинных гробализаторов", которые когда-то ворвались на нашу конференцию, призывая облизать "отеческий гроб"... Теперь у него все в порядке: потолстел, полысел, женился на аспирантке. Старший сынок уже в отряде приматов, вундеркинд.
"Разве он не всплыл?" - повторила я.
"Нет, не всплыл. Некому было спустить его со стапелей. Может, только рыбы выплыли. Но мы их отловим"
"Разденься!"
"Что?"
"Я сказала - разденься!"
Побелев, начал стягивать штаны. Отклеивать прилипший к потной рубашке пиджак.
"Хватит".
Стоит в одних трусах, расплывшийся, пахнущий газетами, истерикой, плесенью.
"Сколько у тебя эйдосов?"
"Я освобожден от эйдосографии по состоянию здоровья".
"Извини, я просто хотела посмотреть, как проходит время. Я думаю, стариков следует убивать. В Центре мира не должно быть ни старости, ни болезней".
"Не надо..."
"Хорошо, не сейчас. Иди к своей жене. Кстати, ты в курсе, что она тебе изменяет с одним молодым быком-второгодником?"
Медленно стекают капли по стеклу, тихо покачиваются на дне озера крылья птиц, гривы лошадей...
"Хотя какая разница, - говорю я, лаская его холодную сутулую спину, - если бы этот зоопарк всплыл, то это уже когда-то было, и лодка со зверями, и семитская радуга и семь-сорок на раскисшей после дождя земле... Все это уже было! Но теперь это все осталось на дне озера, и это тоже было, и невидимый город, и какая-то дева... Ничего нового. Закон повторения, мой дорогой голый коллега. Почему ты молчишь?"
"После ночей с тобой я разучился говорить и мыслить", - хрипло отвечает он и резко замолкает - я кусаю ему мочку уха.
"Да, - отвечаю я, освободив ухо. - Но зато ты смог защитить кандидатскую. Ну, не хнычь".
По-дружески потискав его мокрые от страха ягодицы, отпускаю.
Он вылетает из комнаты, забыв про одежду.
Пытаюсь вспомнить, как лежала с ним, молодая и злая, а рядом благоухал шампунем бутафорский гроб. Ничего, кроме запаха, не осталось. Кроме запаха и шершавых губ Агафангела. Его удивленных, красноватых от болезни, глаз: "Разве ты не мальчик?"
Зеленоватое лицо моего зама просунулось в дверь: "Я возьму одежду?" Входит мокрый, с улицы, оставляя на паркете поблескивающие следы. Я достала полотенце. Стала вытирать его жирную спину, сатанея от собственной заботливости.
"И вот что, - сказала я, когда он просовывал ногу в штанину, - надо начать массовую закупку мандаринов. Обоснование придумайте сами. Пусть в городе пахнет мандаринами. Мандаринами!"
Тысячи мандаринов поплыли в Центр мира. За день улицы покрывались слоем кожуры. "Это все ради тебя, Агафангел!" - говорила я, проплывая по темной жиже Большого канала. Я стояла в своем мужском костюме на палубе и махала толпе, которая шелестящей лентой ползла по набережной. Многие в ней в разное время были моими любовниками. Я узнавала их: отполированные страхом лица, пустые зрачки, ампутированная до обрубка речь... Хранили ли они тайну нашей диффузии, яростного обмена молекулами? Хранили?
Вдруг где-то совсем рядом я услышала: "А вы знаете, мне кто-то говорил, что Академик - женщина!" - "Не может быть..."
Вернувшись, бросилась в комнату матери. "Ты? Ты распускаешь обо мне слухи?" Мать сидела в кресле и молчала.
"Ты все время шпионишь, шепчешься со всякими алкашами, ты!"
И она снова промолчала. Первый раз она слушала меня так внимательно, не перебивая. Она была мертва.
Наверное, уже день. Я не заглядывала к ней. И не чувствовала запаха. Это меня особенно поразило, когда я стала трясти ее голову. Я, с моим гениальным носом, не чувствовала запаха тления. Только запах мандаринов.
"Извини, мама, - сказала я, пятясь из комнаты. - Я была все эти дни очень занята... Я хотела подарить тебе кольцо, кольцо желаний. А ты была, как всегда, пьяна. А я не выношу пьяных, мама. Слышишь, я не выношу пьяных!!!"
С потолка на меня сыпались мандарины, катились по полу, мягко били по черепу...
- Ты ведь не хочешь чай? Не надо пить чай. Там плавают эти... Чаинки. Они забиваются в рот, шевелятся. Рот превращается в чайное ситечко... После ухода матери у меня начали исчезать слова. Слова, которые я копила всю жизнь. Которые, как пыльцу, собирала с моих ночных вздрагивающих цветов. Я шарила во рту языком, пытаясь нащупать хоть одно потерянное слово. Ха-ха-ха!
Старлаб очнулся.
Он все еще был в каком-то оцепенении, почти полусне. Лицо куклы было совсем близко, так что были видны железные штыри, которыми приводились в движение губы.
- Последние годы я почти не вылезала из Центра диффузии. У меня воспалились придатки, врачи пугали опухолью... Но только прижимаясь к этим трем отверстиям, я могла удерживать слова. Только так я могла вытягивать слова из моих партнеров по диффузии по ту сторону стены. И клиенты уходили, онемевшие, словно с вырванными зубами или прикушенным до крови языком. "Почему вы не пользуетесь инструментом?" - спрашивали меня другие работницы из смежных отсеков, когда я начинала выть от боли. "Мир полон слов, - отвечала я. - В начале было слово, и несчастны те, кому слова не дано. Несчастны те, у кого рот - лишь могила языка; не утешатся те, чьи губы склеены косноязычием... О, прекрасный, серебристый мир слов!" И снова начинала тихо выть от боли в низу живота. А мои напарницы не могли даже догадаться, что великий Академик, плывущий, как памятник, над толпой, и бестолковая баба, жмущаяся к трем загаженным отверстиям, - это одно и то же, совершенно одно и то же!
В углу комнаты ожили настенные часы, раздался бой. Распахнулась дверца, явилась птица с большеглазым человеческим лицом, запела: "И держала чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее".
Пропев это двенадцать раз, спряталась в часы.
- Не было у меня никакой чаши! - крикнула кукла и показала часам деревянный, выкрашенный в синюю краску язык.
Повернулась к Старлабу. Язык втянулся обратно в рот.
- Уже полночь. А я тебе еще ничего не сказала. Ты ведь мой избранник. Я успела осуществить диффузию со всеми мужчинами Центра мира... Никто уже не приходил ко мне. Ночью я лежала одна, курила до потери сознания, чтобы убить никотином белую лошадь тоски. Или думала о будущем. Не о своем - мое будущее было затянуто облаком опухоли. Я думала о будущем Центра мира. Гадала по Платону, открывая наугад страницы. Прогноз был неутешительный, и я тянулась за новой сигаретой. И тогда я вспомнила об одной разработке, которой когда-то занимались у нас в Академгородке, пока я не навела там порядок. Куклы! Большие говорящие куклы... Утром я уже диктовала письмо. Через полгода с Окраин прибыл первый образец. Образец был мужского рода, ходил, двигал руками, открывал и закрывал рот. В туловище было записывающее устройство: что надиктуешь, то он тебе и скажет. Я стала диктовать. Читала ему вместо сказок на ночь всего Платона, потом диктовала свои мысли, потом целовала его в железный лобик и желала спокойной ночи. С каждым днем наших диктовок выражение его лица делалось все более циничным. Он начал мне отвечать - моими же словами опровергал мои же утверждения. Я кусала губы и даже попробовала его соблазнить. Бесполезно. Вначале он требовал себе афинских юношей, потом просто сбежал. Его видели с медузами, с собаками. Наконец, отловили - рывшегося в какой-то помойке, где он, как утверждал, искал чистые идеи. И тогда я заказала еще одну куклу...
Встала, подошла, раскачиваясь, к дивану. Села. Повернула голову к Старлабу.
- Закончив диктовку, я еще надиктовала ей словесный портрет тысячи мужчин, которые должны будут, по очередности, победить раз в год в конкурсе красоты, на котором выбирают красавцев для стражи. Так уже пятнадцать лет после смерти Академика раз в год я принимаю здесь одного красавца... И в этот раз описание на конкурс совпало с тобой. Помнишь, как два дня назад ты, заблудившись, вошел в зал, когда там шла репетиция? Тебя заметил НС...
(…Внимание! Свет. Я сказал, свет. Если я говорю - свет, значит, свет. То, что вы мне даете, МНС, называется другим словом.. МНС, я вас люблю! Помашите нашим финалистам!… МНС, перестаньте эти ваши цирковые штуки. Вы разобьетесь в вонючую лепешку, и у нас даже не будет осветителя, чтобы ваши похороны прошли прилично... Итак, мы начинаем. Мы начинаем репетицию. Репетиция это тоже ответственно...)
- Репетиция - это тоже очень ответственно, - пробормотал Старлаб.
- Тебе предстоит возглавить охоту на сумасшедших, - сказала кукла, ложась на диван. - Но до этого ты должен побыть со мной. Таков ритуал. Если тебя отталкивает эта моя голова, если она для тебя слишком старая, ты можешь отвинтить ее. Там, в шкафу, посмотри, есть другие...
Старлаб подошел к шкафу, открыл.
На верхней полке стояло несколько женских голов с надписями внизу.
"Монна Лиза", - прочитал он под одной, довольно симпатичной.
- Ты можешь мне вообще не прикручивать никакой головы... Никакой головы... Некоторым нравилось, когда у меня вообще не было головы... Вообще не было... Извини, когда я готовлюсь к диффузии, у меня начинает заедать запись... запись...
Откуда в ней было столько крови?
Искореженная кукла еще раз пошевелилась и замерла. Рядом валялись стенные часы, которыми он нанес удар.
Старлаб осмотрел себя. Нет, пятен на одежде нет.
Вышел. В соседней комнате было пусто. Еще комната.
Здесь он увидел прислужника, заваривавшего чай. Тот сидел, соединив перед собой руки ладонями вверх, и шептал. Заметив Старлаба, выбежал.
В следующей комнате он, наконец, нашел их.
- Вы готовы? - спросил НС. - Вы доставили ей удовольствие?
- Огромное удовольствие.
- А какую голову вы выбрали?
- Монны Лизы.
- Почему-то все выбирают Монну Лизу!
- Вы - предводитель, вождь, - инструктировал его на ходу НС. - Сначала вы отлавливаете сумасшедших...
- Как я узнаю, что это - сумасшедшие?
- Вы их узнаете. И наденьте это кольцо на безымянный палец, кольцо Академика. Оно дает вам право на три желания. Вы можете сказать их в конце сегодняшней стражи. Но только учтите - первое желание может быть выполнено только в течение минуты. Второе - в течение одного часа. Третье - в течение одного дня.
"Первое - в течение минуты. Второе - в течение одного часа. Третье - в течение одного дня", - повторил про себя Старлаб, с хрустом завинчивая кольцо на палец.
- Но запомните, если хоть в одном желании вы проявите слабость...
- Я не проявлю слабости.
Открылась дверь, и холод с улицы царапнул взмокшее лицо. Чьи-то руки срывали с него одежду и натягивали другую - кожаную, черную, едко пахнущую потом, кровью и бензином. С ликующим взвизгом застегивались молнии.
Вот из темноты на него вывалилось зеркало, поддерживаемое чьими-то раболепными пальцами. Он увидел себя - черного, кожаного, с бледным лицом убийцы. Покачнувшись, зеркало отплыло в сторону.
Открылась дверь. "Ум-па-па, ум-па-па", - зашумела музыка. Старлаб сжал губы и шагнул вперед, в пьяную предвесеннюю ночь.
"Сердце красавицы! Склонно к измене!" - разливается над городом масленый тенор, оповещая о начале Стражи красавцев.
Он выходит во двор - огромный, разлинованный на свет и тьму парой слепящих прожекторов. Остальные финалисты конкурса красоты толпятся тут же. Те же черные куртки, железные бляхи, серые породистые глаза с желтой короной вокруг зрачка. Вскинув руку, приветствуют его: "Да здравствует наш вожак! Наша живая статуя!"
Он тоже приветствует их, пожимает руки, хлопает по обтянутым черной кожей плечам. Ребята с лицами ночных богов, с дрожащими крыльями носа и тонкими ядовитыми губами. "Шеф, скажите им наше желание, после стражи поедем оттянуться! У вас же кольцо желаний, шеф, мы же знаем... Вы - наша статуя, шеф, мы вас любим, любим, любим!"
Заметно, что с ребятами уже поработали. Ряд белозубых улыбок, готовых в один момент смениться таким же дружным оскалом.
Где-то рядом загремели мотоциклы.
- Командуйте всем по мотоциклам! - снова вырос за плечом НС. - Вы будете на переднем, с факелом!
- Я никогда не ездил...
- Машины радиоуправляемы, вам ничего не придется делать.
Стая ревущих мотоциклов вылетела на них. И замерла, как по команде, приглашающе тарахтя.
"Сердце красавицы! Склонно к изме-ене! И к перемене!"
- По мотоциклам! - крикнул Старлаб и оглянулся.
В окне второго этажа темнела раскуроченная кукла и махала ему обрубком руки.
- Вперед!!!
Мотоциклы неслись по притихшему от страха и сладострастия городу.
Впереди, с факелом летел Старлаб. За спиной у него шумел черный плащ, лицо скрывала маска. Чуть позади мчалась остальная стая красавцев - с арканами, сетками, крюками. В конце догоняла пара мотороллеров с закрытыми кузовами.
НС не соврал: машина летела сама. Чумной ветер бил по лицу и швырялся плащом, то закручивая его воронкой, то вскидывая, как черное, подсвеченное огнями фар, знамя.
Вот около Центра диффузии в прыгающем пятне света вынырнула и заметалась странная фигура в длинном пальто.
- Ы-ы! - загудела сзади стая, целясь крюками, мотая над головой арканами.
Фигура бросилась в сторону и тут же забилась в аркане. Кто-то уже подхватил ее, извивающуюся и что-то кричащую; ее перебрасывают с рук на руки, пока не закидывают в дребезжащий кузов мотороллера.
Еще одна фигура, даже две. "Ы-ы-ы!" Нелепые горбатые куртки, черные вязаные колпаки, натянутые на лицо. Один подцеплен на крюк, его волочат по земле, чьи-то руки подхватывают его, бьют головой о колено и уже как тряпичную куклу перекидывают дальше. Нелепо взлетают ноги, захлопывается дверца кузова...
"Ы-ы?" Вторая фигура все еще бежит, петляя, шатаясь в пятне света. Жмется к домам, ныряет в проем... Уткнувшись в тупик, выбегает снова. Уворачивается от арканов, визжит. И внезапно падает, дергаясь в сетях...
Старлаб заметил, что главными ловцами были два мотоциклиста, которых первоначально в стае не было. Именно они отлавливали всех - остальные лишь бестолково тыкали крюками и бросали в пустоту арканы. Но разглядеть их лучше Старлаб не мог - не мог долго смотреть назад, обзор заграждал крутящийся плащ, слепил свет фар... И факел - для чего нужен факел, когда все пространство впереди и так простреляно огнями фар?
Новая фигура бежала впереди, потом вдруг упала на колени, пытаясь сорвать с себя идиотскую маску... Обернувшись, Старлаб видел, как ее уже заталкивают в кузов. Постепенно все слилось в один повторяющийся кадр. Нелепая фигура с закрытым лицом, бегущая в желтом пятне. Аркан, крюк, сеть. Конвульсии, кузов...
Сделав вираж, мотоцикл остановился.
Это была та же площадь, с которой они сорвались, гогоча и потрясая крюками, часа два назад. Площадь позади дома-музея - огромная, бессмысленная, с пустой клумбой и парой карикатурных деревьев. Перед домом стояли Ученый секретарь, НС и еще несколько человек с одинаковыми лицами.
Старлаб слез с мотоцикла. Бросил факел в лужу.
- Поохотились? - спросил Ученый секретарь.
Красавцы закивали. Из мотороллеров раздавался нечленораздельный вой.
Старлаб молчал, покручивая кольцо на пальце.
- А вы нас расстроили, Старлаб, - продолжал Ученый секретарь. - Для чего вы испортили куклу? Ведь она просила от вас так немного! Неужели вы не могли быть хоть немного ласковее с ней?
Старлаб сжал губы.
- Вынесите! - крикнул Ученый секретарь.
Из открытой двери музея вышли две фигуры с большим футляром в руках. Футляр дергался и сдавленно стонал. Монна Лиза…
- Теперь вас ожидает смерть, - сказал Ученый секретарь и хлопнул в ладоши.