- Но, кстати, позднее я не удержалась, я повидала его, - сказала мне Валерия Демич, когда разговор уже сам по себе был закончен, и мы отмолчали даже то, что положено, и после молчания с должным количеством вздохов, улыбок, тех особых, ослабленных, тех неопределенных, что приняты только у нас, у женщин, улыбок, мы, слово за слово, перебрались незаметно уже совершенно к другим разговорам… Она вдруг, вернувшись, сказала: - Да. Но, кстати, позднее… Я все-таки повидала его. Да! Я к тому времени уже работала здесь. Уже лет восемь прошло? А то и десять. Проездом в Москве! На один день остановилась. На два, не больше. Это я - в Кривой Рог. Но сейчас не вспомню: это я оттуда сюда или отсюда - туда? Ну, неважно. Походила. Смотрю… Ба-а-а! Афиши. Смотрю… Ох, ну и одета же я была. Да, опять в этой своей бессменной куртке. В этой, защитного цвета. Как говорит Кулешов "О! Десантные войска!". Но она теплая очень. В ней я ничего не боюсь. Я в ней всегда езжу по командировкам: удобная очень. Ну… Вот. В ней и стою. Афиша! Концерт Вячеслава Виннера. И сердце у меня… Метет, холодина. Что? Нельзя? Интересно! И… И купила билет. В какой-то, в первой попавшейся будочке. Там же их тьма. И - и опять на балкон. Народу уйма, балкон колоссальный, что там наш, как амфитеатр. Он вышел. Постарел. Но… Но какое это может иметь значение, пианист, сел за рояль… И такая снова и в музыке, и в оркестре, и в его игре такая неистовая сила. Что это? Жизнь? Смерть? Непонятно. Я снова чувствую: схожу с ума. Держусь руками за подлокотники кресла и чувствую, ладони у меня… Да, влажнеют. Какая-то женщина, слева, сама наклонилась ко мне: "Вы давно его слушали? Он очень вырос". Я киваю. Я - соглашаюсь. А после концерта я сначала пошла в гардероб, оделась. А потом - вернулась! И пошла одна, через пустой зал, вышла на сцену, нырнула куда-то вбок, коридорчики, двери, слышу - разговаривают. И, действительно, он, но не один, еще какие-то люди. Я испугалась! Выбегаю на площадку, это, видимо, черная лестница, а они, слышу, тоже идут за мной. Я бегом по лестнице вниз. Выбегаю на улицу, а это здание консерватории, там перед зданием кругло, как залив. Как лукоморье! Уже нет никого, пусто. А в центре машина стоит. Или, кажется, две. Да, действительно, две машины. Я к колонне прижалась. Господи, честное слово, и смех и грех! Они выходят, садятся в машины… С ним две дамы. Одна девица, лет четырнадцати или шестнадцати, но длинная, с длинненькой шейкой, и старая женщина, лет семидесяти, маленькая, в длинных каракулях и бриллиантах и без головного убора. Все дверцы захлопнули. Тихо. Стоят. Он включил зажигание. И тут я отрываю себя от колонны… Только моторы урчат, вокруг тишина, никого. Я подхожу к машине вплотную и костяшками пальцев, честное слово, как грубая девка, костяшками пальцев стучу туда, где он за стеклом сидит. Он смотрит, бедный… В очках. Я б его не узнала. И те тоже, смотрят, и холодно: что там такое? Я что-то ему говорю. А он, бедный, смотрит, улыбается и не понимает. И они тоже: не понимают. Я говорю очень громко: "Я вас очень прошу, на минутку выйдите из машины. Так же ничего не слышно!" Я почему-то эти очки никак не могу забыть. Какие-то старческие. На сцене он так прекрасен. Воинственен! А тут было видно: человек - очень вежливый, мягкий, просто сама вежливость. Даже как будто застенчивый. И он открывает дверцу. И выходит. И вот он стоит передо мной. Я ему говорю: "Я приехала издалека, с края света, я в Москве один день, извините меня. Я хочу вам вот что сказать. Вы приезжали в Киев. С концертом. И я написала - это было очень давно - я написала письмо, мне тогда было шестнадцать лет. И я обещала прийти к вам после концерта. Вы помните, да? Я вам предложила… Я вас попросила сыграть седьмой вальс Шопена, "на бис". И вы сыграли его! Этот концерт… Когда вы играли "на бис"… Я тогда не пришла. Я не смогла…" Он улыбается и слушает очень внимательно. Как-то так: само внимание, И заинтересованно, да. "Письмо, - говорит. - Не помню… - и улыбается, и щурится близоруко, и трясет головой, как когда вспоминают. - А что там было, в письме? Про что там? Напомните!" - "Там? - говорю. - О любви. Вероятно. Я сама его тоже уже не помню. Но, вероятно, я вам признавалась в любви", - "А почему "с края света"? Ведь Киев…" - "А я теперь там не живу. Я живу далеко". - "Где же?" - "Неважно. Скажите…" Я его слушаю тускло. Мне уже больше ничего не нужно, "Скажите: вы, правда, не помните даже того…" - "Нет, - говорит. - Но постойте. Вы когда уезжаете?" - "Завтра". - "Вот ведь как. Уже поздно, вы понимаете… - и так мягко говорит, задушевно, и даже, послушайте, черт побери, даже жалобно. - И нам не удастся поговорить. Уже поздно, и в городе я не живу, я живу на даче…" - "В феврале?" - "В феврале". - "Вы простите, что я вас задерживаю…" - "Нет-нет. Ничего!" - "Мне казалось все эти годы, что мне нужно вас увидеть, хотя бы разок. Я не знаю, зачем. Но нужно! Тогда…" - "А все-таки: где вы сейчас поселились?" До чего же он странный, думаю, до невозможности странный. И мы говорим, говорим, и ведь мы совершенно друг друга не понимаем. "Спасибо! - говорю ему твердо. С хорошим и искренним чувством, - Спасибо за музыку. Я была счастлива слышать сегодня еще раз, как вы…" - "Подождите! Но все-таки…" И он берет мою руку. О господи, думаю, это нужно скорее, как можно скорее закончить. Сейчас он опять начнет: "А где вы живете? А как там с погодой у вас? Какая у вас погода? А в этом письме, что там было, в этом письме?" Ну что ж. Я беру его руку, по-своему, ту руку, которой он сам потянулся ко мне, чтобы быстро закончить все это рукопожатием. А он, вижу, смотрит и смотрит, как будто бы ищет что-то в моем лице, и не отпускает: "Киев - прекрасный город. Зачем вы оттуда уехали? Вас что-то заставило?" - "Нет. Но сейчас вас начнут ругать…" - я уже умоляю его. "Это было в каком вы сказали году?" Я стою и не знаю, что делать, я не пойму, но чувствую, что что-то я натворила! "Это было… Не надо. Не мучайтесь. Хотите? Я напишу вам другое письмо! Хотите? Другое! И лучше! Гораздо лучше, чем то! Я ведь стала умнее. И я знаю теперь, о чем написать!" Да. В это трудно поверить. Но он действительно дал мне свой адрес. - Она замолчала. А потом: - В самых лучших традициях: считайте, что я получила автограф. - И засмеялась.
Мы обе молча сидели, и долго. Но мне все ж хотелось спросить:
- А как же…
- Нет. Я не стала писать, - она мрачно смотрела вниз. А потом посмотрела в глаза мне и улыбнулась. - Зачем? Это в юности хочется все прибрать к рукам. Объять необъятное. Хочется всем владеть, во все вторгаться и везде заявить о себе, о себе… Но, может быть, это и нужно? Может быть, это и правильно. И хорошо. И не только в юности, и в пятьдесят, и в семьдесят лет. Хочется! Я это знаю. Очень хочется. Вот ведь… И ему захотелось, я что-то такое тогда почувствовала. Все это так… Но тогда, в Москве, - тут она, подавшись вперед, улыбаясь, заговорила шепотом: - Я тогда в Москве, - я это помню - прекрасно! - бог его знает как добралась до своих. Заблудилась. Сначала в метро - не туда поехала, потом в трамвае - опять не туда, в обратную сторону, боже мой, думаю, да что же это такое? Но… Но я это очень умею. Это как раз по моей части. "Топографический идиотизм!" - говорит Кулешов. А когда добралась… Новый район: пустыри, овраги. Я там бежала!.. Как тут люди живут, я тряслась от страха, в шесть часов - уже ночь, зимой, как тут дети… Но - ладно. Я, в общем, другое хотела сказать. Я потом уже, - честное слово, годы прошли, - я вдруг подумала: боже мой, а тогда в машине ведь было же место? Было в машине свободное место, - мы молча смотрели друг другу в глаза, напряженно и без всякой надежды на то, что найдем ответ, - Было в машине свободное место. Ведь было же. Или… Или не было?