- Не тронь, слышь, не тронь, сволочь, не имеешь права! Пусть милиция разбирается. Не бей! Не бей! Я ничего не делал! Я девку не трогал. Это они. Они! Есть свидетели. Вы сами видели! Я что, ее трогал, скажи, трогал?
Он еще что-то кричал, захлебываясь словами, брызжа слюной, но Петр уже отошел.
- Слушай, Композитор, - зашептал ему Суслик тихо, - эта девчонка не того? Не покончит с собой? Ты посмотри.
Петр испугался. Теперь девушка не плакала. Она, как сомнамбула, с неподвижным, устремленным в пустоту взглядом, шла к тропинке. Метавшегося вокруг нее паренька она не замечала, не слышала, что он говорил. Она вообще ничего не видела и не слышала.
- Вот что, Суслик, иди за ней, - распорядился Петр, - и ни на шаг не отходи. Ты мне за нее головой отвечаешь. Посади в моторку и стереги. Понял? - И добавил бессознательно много раз слышанное в устах отца слово: - Выполняй!
Сам он вместе с Пеуновым без особой деликатности помог подняться очнувшимся и стонущим от боли парням и повел всех троих к пляжу.
Парни что-то бормотали, пытались объяснить, пока Петр не сказал им жестко:
- Не заткнетесь - вторую руку сломаю!
Те мгновенно замолчали.
- Скажите спасибо, что на спортсмена напали, - назидательно приговаривал Пеунов, подталкивая их, - на чемпиона. Гений дзюдо! У них, у спортсменов, благородство есть, спортивная этика. По мне, я б вам шеи свернул и сказал, что так и было. Слушай, Петр, - добавил он, глядя на парней, - а может, по второй сломаем? А? Кто там в милиции разбираться будет? Все равно расстреляют!
Парни бросали на Пеунова испуганные взгляды и умоляющие - на Петра. Они считали, что их жизнь теперь целиком зависит от него.
Спустились к воде. Сели в моторку, привязали обе лодки на буксир. Пеунов не зря изучал двигатели, во всяком случае, его знаний хватило, чтобы запустить мотор и довести катер до города.
Они не стали причаливать к лодочной станции: понимали, что переживает девушка. Остановились в километре от поста речной милиции. Суслик сбегал туда, и через полчаса милицейские машины доставили всех в городское управление.
Протоколы, допросы заняли все оставшееся время, и Петр добрался до дому лишь поздно вечером.
Следствие длилось недолго. Уж слишком очевидными были факты. Суд состоялся при закрытых дверях. Петр и его товарищи выступали свидетелями, как и тот паренек. А девушки не было - ее положили в больницу.
Пятерым преступникам (пятого его дружки назвали в первую же минуту) дали по пятнадцать лет колонии усиленного режима.
Начальник городского управления внутренних дел наградил Петра, Сусликова и Пеунова ценными подарками - часами с выгравированной надписью.
Когда после суда Петр шел домой, его догнал тот паренек, фамилию которого Петр даже не запомнил. Он неуверенно подошел.
- Извини. Я все хотел поблагодарить тебя, да не получалось. На суде как-то неудобно было, а где отыскать - не знал. Спасибо.
- Как же дальше-то? - неловко спросил Петр. - Как вы?..
- Да нет, - безнадежно махнул рукой паренек, - все кончено. Она меня видеть не хочет больше. Записку из больницы написала. Пишет, что все понимает, ни в чем, мол, я не виноват, но если люблю ее, то чтоб никогда ей на глаза не являлся. Она теперь не то что мне, вообще людям в глаза смотреть не сможет. Пишет, чтоб не боялся - травиться и под поезд кидаться не будет. Как из больницы выпишется, уедет из города. На Север, пишет, подальше куда-нибудь. И чтоб не искал. Так что все теперь… - Паренек некоторое время шел молча, потом добавил: - Пожениться хотели. Берег ее. Не хотел до свадьбы…
Они опять помолчали. И вдруг совсем другим голосом, глухим, напряженным, каким-то трагическим, так, что Петр даже вздрогнул, сказал:
- А этих я дождусь. Я их имена и адреса записал. Дождусь. Через пятнадцать лет дождусь. И убью. Всех!
- Да ты что… - начал было Петр.
- Ты, конечно, думаешь, я, мол, так, болтаю сейчас. Не! Я дождусь! Всех пятерых. А потом пусть со мной что хотят делают. Это ж курам на смех - пятнадцать лет! Им бы еще по пятнадцать суток дали! Стрелять таких надо! Вешать! А им по пятнадцать лет, да еще небось раньше выпустят за хорошее поведение - курам на смех!
Он пожал Петру руку и пошел своей дорогой, тщедушный, маленький.
Петр никому ничего не рассказывал, но Пеунов и Суслик не молчали. А потом был ведь суд, хоть и при закрытых дверях. И вообще такие вещи узнаются в городе быстро.
Генерал Чайковский узнал о поступке сына из первых уст. Ему рассказал об этом начальник городского управления внутренних дел на сессии горсовета - оба они были депутатами.
Рассказал коротко, по-деловому, генерал генералу, и добавил:
- Что ж, поздравляю, Илья Сергеевич, сына ты сумел вырастить настоящего.
Придя домой, Илья Сергеевич ничего не сообщил об этом разговоре Петру, ждал, что сын сам расскажет ему.
Но тот так и не рассказал.
И поговорили они об этом происшествии много позже, когда оно уже потеряло свою остроту.
Но для Петра оно остроты еще долго не потеряло. Оно отметило его душу той самой незримой отметиной, что обозначает: здесь кончилось детство, здесь началась зрелость. Он всю жизнь не мог забыть эти голые тонкие руки, стиснутые грубыми грязными пальцами, это выражение непереносимого отчаяния на окровавленном девичьем лице. Не мог забыть хруст ломаемых им костей…
Все это было таким страшным, таким недетским…
Но раскаяния он не испытывал.
С тех пор у него возникали порой суровые мысли, он произносил суровые слова.
А у детей суровых мыслей не бывает.
Кончалось лето. Вернулась из пионерлагеря Ленка, загорелая, выросшая, похудевшая.
Нина прислала телеграмму, что возвращается. Но дня и часа не сообщила. Телеграмма не содержала обычного "люблю". Наверное, постеснялась телеграфистки.
Первого сентября Петру исполнялось шестнадцать лет. Первого сентября начинались занятия в школе - десятый, последний класс. Первого сентября он имел право подавать заявление в аэроклуб - первый шаг к осуществлению мечты.
Глава IX
Честно говоря, Петр представлял свое вступление в аэроклуб совсем иначе. Вот он приходит, все с восхищением щупают его мускулы, поражаются глубочайшим знанием всего, что касается парашютного спорта, и на руках вносят в класс. Может быть, не совсем так, но что-то вроде этого.
Однако действительность оказалась куда прозаичнее, а главное, хлопотнее. Нужно было собрать миллион документов. Петр бегал в фотоателье и ворчал, что карточки будут готовы лишь завтра. Хотя характеристику ему выдали блестящую, но тоже пришлось набраться терпения, пока ее составляли, утверждали, носили в райком комсомола.
Когда он наконец собрал все требуемые документы, то вздохнул с облегчением. Но тут оказалось, что самое сложное впереди - предстояла медицинская комиссия.
Впрочем, началось все с начальника клуба, бывшего полковника ВДВ.
- Сын генерала Чайковского? - спросил начальник, прочитав заявление.
- Да, - коротко ответил Петр.
Он был недоволен: при чем тут отец? А если б он был сыном их школьного учителя по алгебре или домоуправа, это имело значение? Начальник клуба, видимо, разгадал его мысли.
- Это всегда хорошо, когда сын продолжает отцовское дело. Небось в Рязанское училище собираешься?
- Собираюсь! - с вызовом ответил Петр.
- Ну что ж, дело хорошее. Нормальное дело. Надеюсь, заниматься у нас будешь прилежно, теорию освоишь, прыжков наберешь. Это все для училища полезно.
Петр подумал, что теорию он давно освоил самостоятельно. "Прилежно" занимаются девочки в музыкальной школе. Он же будет заниматься "здорово". А вот прыжки - это да, их он постарается набрать побольше.
- Что ж, приноси бумаги - и в добрый путь. Пойдешь в группу, - он заглянул в какой-то список, - к инструктору Верниковой Бируте Леопольдовне, - начальник клуба усмехнулся, - запомнишь имя?
Петр приуныл. Инструктор - женщина. Он, конечно, знал, что есть женщины выдающиеся парашютистки - Камнева, например, Кенсицкая, или Голдобина, или Савицкая… Другие. Но все-таки лучше, чтобы был мужчина. Как-то солиднее. Однако, когда Петр явился к своему инструктору, то чувства его несколько изменились.
Бирута Леопольдовна, которая с самого начала потребовала, чтобы ее называли Рута - "а то, когда из самолета прыгнете, до земли долететь успеете, пока мое имя произнесете", - оказалась молодой привлекательной женщиной. Была она собранна, с обаятельной улыбкой, терпеливая и внимательная к своим подопечным. Но чувствовалось, что эти внимательность и улыбчивость скрывали твердый характер и требовательность.
Она вызывала каждого по списку, внимательно смотрела на вызванного, задавала один-два коротких вопроса и говорила: "Садись, пожалуйста". Она с первого раза стала называть всех по фамилиям и на "ты", и с первого раза всех запомнила.
- Чайковский, - сказала Рута и посмотрела на Петра своим внимательным, спокойным взглядом.
- Я! - Петр вскочил.
"Если сейчас спросит про отца - нахамлю", - подумал он, заранее накручивая себя. Но Рута задала совершенно неожиданный вопрос:
- Это ведь ты тех хулиганов задержал? - И поправилась: - Тех преступников?
- Я, - растерявшись, ответил Петр и покраснел. Потом торопливо добавил: - Мы с ребятами.
- Садись, пожалуйста, - кивнула Рута и вызвала следующего.
Коротко рассказав о том, чем они будут заниматься, она направила всю группу, а набралось человек двадцать пять, к врачу.
И началось "хождение по мукам", как рассказывал потом Петр отцу. Пришлось делать всевозможные анализы (впервые в жизни, даже в секции такого не было), идти к хирургу, терапевту, окулисту…
Его выслушивали, выстукивали, щупали, мяли, заставляли приседать, разводить руки, поворачиваться (ей-богу, в секции было куда проще!).
Наконец он сдал все справки, на него завели медицинскую карточку, и они снова собрались у инструктора.
- Все вы зачислены в аэроклуб. Поздравляю, - сказала Рута. - Наша группа вечерняя, поскольку все вы утром или работаете, или учитесь. Заниматься будем с семнадцати до девятнадцати. Начало занятий пятнадцатого октября.
Что же происходило тем временем в школе?
В школе все шло своим чередом. В первые же дни занятий, когда еще царит ералаш, когда никто еще не может войти в привычный ритм, а живет летними впечатлениями, когда учителям то и дело приходится восстанавливать в классе тишину, в эти первые дни Петр чувствовал себя уверенно и спокойно. Ведь он теперь в аэроклубе. Школа - школой, но главное-то там. Этот десятый класс скоро отойдет в прошлое, а аэроклуб - первая ступень в будущее. Уже кусочек его будущей жизни.
Однажды в класс торжественно вошли директор, завуч и неизвестный майор милиции. Директор поведал ребятам о "подвиге" их товарищей Чайковского, Пеунова, Сусликова, об их "гражданском мужестве", "высоком чувстве долга", "бдительности". Он говорил долго, важно употребляя звонкие слова. Но после его речи так и осталось неясным, что же героического совершил Петр и его друзья.
Тогда слово взял майор милиции. Он коротко и деловито рассказал, в чем дело. Он не говорил громких фраз, но после его речи поступок их товарищей предстал перед школьниками в его истинном мужественном свете.
Директор остался как будто не очень доволен, а когда майор дважды употребил слово "изнасилование", завуч покраснела.
А Нины все не было.
После телеграммы прошла неделя, когда она наконец вернулась и в первый же вечер прибежала к Петру.
Оказалось, что по дороге из Крыма Плахины вновь заехали в Москву и родители Нины прямо оттуда отбыли к своему месту службы, за границу. Судя по Нининому тону, она в связи с этим большого огорчения не испытывала.
- Уехали, - закончила она свой рассказ, - ненадолго. Отец сдает дела. Его переводят в Москву. Будущим летом. - И, прочтя в глазах Петра испуг, торопливо добавила: - Так это когда еще будет…
Потом она долго повествовала о том, как отдыхала в Крыму, как научилась плавать, как там было замечательно, как красиво.
О Москве не обмолвилась ни словом.
Они успели и нацеловаться, и наговориться, и наглядеться друг на друга.
За лето оба изменились. Нина расцвела, она стала уже не по-девчоночьи, по-девичьи красива, волнующей красотой. Она выросла, прибавила в весе, загорела. У нее была великолепная фигура, выгоревшие льняные волосы разметались по спине до талии. Густые темные ресницы, казалось, стали еще темнее, голубые глаза еще голубее… Словом, Нина превратилась в красавицу, что Петр констатировал с двойственным чувством восторга и некоторой тревоги.
Каким стал он сам, Петр, естественно, не замечал. Зато это заметила Нина. Петр выглядел старше своих лет, рост его почти достигал ста восьмидесяти сантиметров, плечи еще больше раздались, темный пушок царил над верхней губой, жгуче-черные волосы причесаны аккуратно на пробор.
Он был вылитой копией отца.
- Вот ты какой стал! - неожиданно в самом разгаре одного из его рассказов вдруг тихо сказала Нина.
- Какой? - не понял Петр.
- Красивый, ты стал очень красивый, Петр.
- И ты, - сказал он, не зная, что говорить.
- Я боюсь, - прошептала Нина и взяла его руки в свои.
- Чего?
- А вдруг ты меня бросишь? И вообще, как ты себя тут вел без меня? Ты мне не изменял? Письма писал формальные, лишь бы отделаться.
- Я - формальные? - возмутился Петр. - Да я тут, да я…
Но она не дала ему говорить, бросилась на шею, повисла на нем. Он легко поднял ее на руки, поносил по комнате, деловито констатировал:
- Ты прибавила. Можешь прыгать с парашютом. Небось кило пять набрала?
- Ты с ума сошел! - запротестовала Нина. - Какой кошмар! Я и так себе там во всем отказывала. Но ты прав, - сокрушенно согласилась она, - у меня теперь пятьдесят восемь.
- Ничего. Можно еще два, - Петр критически оглядел ее стройную фигуру.
В это время раздался звонок. Ленка вернулась с тренировки. Бросилась к Нине, поцеловала ее, стала оживленно рассказывать о своих "важных делах": о Рудике, о пионерлагере, о тренировках, все путая и перемешивая.
Потом приехал домой Илья Сергеевич.
Нина притихла. Она словно впервые встретилась с отцом Петра. Вдруг застеснялась. Собственно, кто она здесь? Подружка Петра? Поздно. Невеста? Рано. Его девушка. Так будет точнее. Но такая роль ее смущала.
Илья Сергеевич уловил Нинино настроение, начал сам рассказывать о летних лагерях, о всяких смешных случаях. Постепенно все вошло в колею и закончилось чаем с пирожными, которые Ленка предусмотрительно хранила в холодильнике, мужественно воздерживаясь от соблазна съесть их все разом.
И снова Петр начал заходить к Нине вечерами приготовить уроки, послушать музыку. Снова бабушка выносила к столу кулинарные чудеса и скрывалась в свое кухонное убежище. Снова Нина порой наносила визиты Петру, вела с Ильей Сергеевичем серьезные беседы, выслушивала Ленкины сенсационные новости.
Только времени у Петра теперь совсем не было. Три раза в неделю шли занятия в аэроклубе, три раза - тренировки по дзюдо. Оставались выходные. Городской парк, в который они с Ниной по-прежнему забредали порой, горел желто-красным пламенем поздней осени. Полыхали клены, каштаны, золотистой мелочью дрожали березовые листки. Потом листья стали опадать. Они лежали неубранные сплошными валиками вдоль тронутых первым ледком аллей.
Деревья темнели, оголялись. Только ели по-прежнему не снимали свои вечнозеленые тоги.
Одним из вечеров, когда, еще разгоряченный после тренировки и ду́ша-кипятка, Петр заскочил к Нине, у них произошла серьезная ссора. Необычная. Заставившая его взглянуть на Нину с новой стороны. И на их отношения. Вернее, по-новому раскрывшая для него Нину. Ее характер, ее чувства, ее темперамент.
Он позвонил. Оживленно рассказывая о пережитом дне, раздевался в передней, скидывая ботинки и искал "свои" традиционные тапочки, не замечая странного взгляда, которым смотрела на него Нина, ее непривычной молчаливости.
Они, как всегда, прошли в ее комнату, просторную, но уютную, по существу, единственную обжитую комнату в этой большой квартире. В комнате царила полутьма, лишь настольная лампа светила над раскрытыми тетрадями.
- …Я ему раз подсечку, - увлеченно продолжал Петр свой рассказ. - Не падает! Я - через бедро. Опять ничего. Тогда я ка-ак рвану…
- Скажи, Петр, почему ты обманул меня? - неожиданно спросила Нина.
Петр замолчал на полуслове. Он давно привык к ее неожиданным вопросам, которые она задавала в самые неподходящие моменты. И все равно каждый раз она заставала его врасплох.
- Обманул? - переспросил он растерянно. - Когда?
- Вот видишь, - продолжала Нина, - сам факт обмана ты не отрицаешь. Спасибо. Ты просто не помнишь, когда это было.
- Что было? - не понял Петр.
- Обман! Вот что. И не повторяй, пожалуйста, как попугай, моих вопросов. Не старайся выиграть время. Все равно ничего у тебя не получится.
- Что ты опять придумала?
- Я ничего не придумала. Я просто спрашиваю тебя, почему ты меня обманул. А вот интересно, что ты придумаешь в свое оправдание?
- Ладно, - Петр сел на диван, откинулся на спинку, вытянул ноги и заложил руки за голову, - я слушаю тебя.
Нина присела рядом.
- Это я тебя слушаю, - сказала она. - Почему ты мне ничего не рассказал об этой драке?
- Ты имеешь в виду с хулиганами, которые напали на девчонку? - Он вздохнул с облегчением: вон оно что, а он-то молчал, думал, она оценит его скромность, когда узнает.
- Да, я имею в виду именно это.
Петр с удивлением взглянул на Нину, пораженный ее тоном, скрытым напряжением, едва сдерживаемой злостью, звучавшей в ее голосе.
Когда они замолкали, в комнате повисала тишина, и тогда откуда-то врывались неясные шумы музыки, чужих голосов, собачьего лая.
Нина сидела рядом. Петр близко видел ее лицо. Свет лампы оставлял его в тени, и все же он разглядел плотно сжатые губы, потемневшие от гнева глаза. Ему даже показалось, что руки Нины, которые она положила к себе на колени, дрожали.
- Ты что, Нинка? - Он попытался обнять ее, но она резко сбросила его руку. - Что здесь особенного? Эго уже давняя история. Поехали с ребятами в лес, ты их знаешь - Пеунов и Суслик. Только сели заправиться, слышим, кричит кто-то. Мы наверх. А там шпана на девчонку напала. Их пятеро. Мы, конечно, вступились…
И тут Нина задала вопрос, поразивший Петра:
- Зачем?
- Как зачем? Да ты что, Нинка? Ты думаешь, что говоришь? На девчонку напали пятеро бандитов, а нам что, смотреть?
- Могли не смотреть, это ваше дело, - сказала Нина, и в тоне ее прозвучала непонятная жестокость, подчеркнутое ледяное равнодушие.
- Нина, - Петр старался говорить терпеливо, хотя от Нининого тона ему было не по себе, - ты пойми, они же насиловали ее, они вообще могли их там убить.
- Ну и что? - упрямо твердила Нина. - Может быть, ей это нравилось?
Сначала Петр даже не понял.
- Кому? - растерянно спросил он.
- Той девке! - почти закричала Нина. - Да, да! Той самой девке, за которую ты, как дурак, побежал заступаться. Рыцарь нашелся! Боже мой, какой же ты все-таки дурак!
Нина вскочила и стояла перед ним, раскрасневшаяся, волосы падали ей на лицо, она раздраженно откидывала их рукой, глаза блестели, и плясал в них злой, жестокий огонек.