Он жадно лакал мутноватую воду, которую в этом заведении называли пайковым супом, когда тюремщик объявил, что его желает видеть священник Тэйлор.
- Вот черт, - заорал Гуч, - представьте, "кругач" - пасторский любимчик!
Тонкий юмор этого замечания развеселил всех присутствующих. Тюремщики, подавальщики, каторжники - все взревели от смеха.
- Я вам покажу, какой я любимчик! - крикнул Тэппин, поднимаясь, и, бряцая цепями, побрел к воротам, где рядом с начальником тюрьмы стоял священник Тэйлор.
Тэппин поднял руку, чтобы приветствовать начальника? Нет! Чтобы ударить по лицу священника Тэйлора.
Вот до чего довела англичанина, бывшего мэра, плеть Исправительной Системы ее величества!
- Я очень сожалею о вашем поступке, Тэппин, - кротко произнес священник Тэйлор несколько минут спустя, когда в комнату, куда он удалился, чтобы вымыть лицо, ввели потерявшего рассудок беднягу, на которого уже успели надеть наручники. - Очень жаль.
- Будь проклята ваша жалость! - завопил Тэппин. - Будь проклято ваше сочувствие! Будьте вы прокляты! Будь проклят… - вдруг тон его изменился. - Нет, - сказал он, - я подожду проклинать бога - пока. Если вы, мистер Тэйлор, заберете меня из барака Д до отбоя, я извинюсь, сэр, извинюсь перед вами и не прокляну создателя, сэр. О, пожалуйста, мистер Тэйлор, умоляю вас, сэр!
- Я пришел к вам, Тэппин, чтобы сказать: не теряйте мужества, по крайней мере до завтра. Я уже был у коменданта, он не хочет вмешиваться в распоряжения главного надзирателя; но завтра Лонгридж посетят жены офицеров, одна из них совсем недавно приехала из Англии. Я буду просить ее повлиять на коменданта и главного надзирателя, чтобы вас перевели из партии Д. Английская леди никогда не допустит, чтобы в ее коляску впрягли такого человека, как вы; и я не сомневаюсь, что мистер Скрэг удовлетворит ее просьбу.
Преподобный мистер Тэйлор очень мало знал даму, о которой упомянул, некую миссис Броунинг. Будь он с ней знаком покороче, он бы не отважился предсказывать, как она отнесется к предложению прокатиться в экипаже, запряженном людьми. По правде говоря, эта дама уже однажды пользовалась такой запряжкой и теперь с особым удовольствием думала о предстоящей назавтра поездке.
- Я подожду, сэр, - ответил Тэппин, смирившись, - если "Круг" позволит, я подожду день-два, прежде чем…
- Прежде чем? - с надеждой спросил священник.
- Прежде чем окончательно отдамся в руки дьявола! - ответил бывший мэр, задохнувшись от рыданий.
Возвращаясь домой, священник Тэйлор нагнал отца Макиндоу - самого лучшего и тощего из всех патеров.
В дальнейшем отец Макиндоу приобрел уважение и любовь значительной части населения в Сиднее; но никто из верных дочерей и сыновей католической церкви не любил его так, как стойкий хранитель англиканской веры, пастор Тэйлор.
Они были очень разные люди, но в двух вопросах они сходились безусловно: оба от всей души ненавидели Систему и от всей души жалели жертвы этой Системы.
- Есть новости, брат мой? - спросил протестант, беря католика под руку.
- Нет, ничего нового, вот только опять восторжествовала Система, - ответил отец Макиндоу.
- Над телом или над душой?
- На этот раз над телом: старик Кэлли, подносчик кирпича, упал с лесов и сломал ногу.
- У меня хуже. Гибнет душа! - сказал священник англиканской церкви.
Джон Прайс и стальной прут
Перевод В. Маянц
Морской ветерок чуть колыхал гигантские араукарии, посаженные перед виллой коменданта еще полковником Фово, извлекая из их вершин один-два аккорда музыки, накопленной в них безмятежными веками, В бледном свете южной луны сверкали скалистые отроги горы Питта, одиноко царившей в вышине; по синей глади океана раскинулся широкий веер перламутровых бликов. Это был один из тех вечеров, о которых с восторгом вздыхают поэты и в далеких отсюда землях молчаливой розе рассказывает соловей; это был один из тех вечеров, которые в этих недавно открытых землях доставляли истинное наслаждение Джону Прайсу.
Рожденный властвовать, познавший неприглядные стороны человеческой натуры так глубоко, как это (к превеликой печали злых духов) удалось лишь немногим, посетившим здешние края, он обладал способностью наслаждаться всякой зримой красотой. Когда он глядел на роскошный пейзаж, или на хорошо сложенного мужчину, будь то каторжник или свободный, или на красивую женщину, он подчас забывал вставить монокль, и ледяной взгляд прозрачных сероватых глаз терял страшное свойство пронизывать насквозь, в чем и заключался основной источник власти коменданта над заключенными и новичками-тюремщиками. Когда же из одного глаза Джона Прайса исчезал холодный стеклянный диск, а другой утрачивал металлическую пронзительность - тогда Джон Прайс переставал быть самим собой.
Минуты, когда он переставал быть самим собой, случались нередко. Однако, если спросить любого из тех немногих каторжников, кому посчастливилось пережить Прежний Режим, или любого из столь же малочисленных еще не умерших тюремщиков, бывших его подчиненных, они откажутся подтвердить это. Они заверят вас, что Джон Прайс всегда был только самим собой, а именно - наисуровейшим блюстителем дисциплины, наискептичнейшим моралистом, наиутонченнейшим мучителем, человеком, чье чувство юмора было самого мрачного порядка. По прошествии времени видно, что это представление о нем столь же отвечает истине, как и портрет, начертанный доброжелательной рукой начальников и личных друзей Джона Прайса, наделивших его такими добродетелями, которые, если помнить о встречавшихся на его пути искушениях, придают ему настоящий ореол святости. Джон Прайс не был святым, но и среди демонов он не достиг ранга достаточно высокого для того, чтобы у врат преисподней услышать от князя тьмы и его сановников возглас: "Привет тебе, брат!" Несомненно, Джон Прайс был сложной натурой, но, к несчастью для него, грани его характера в большинстве своем были обструганы рубанком Системы. Под лезвие Системы попал материал, который при других обстоятельствах, будучи обращен как меч против врагов нации, превратился бы в безмерно смелого полководца, в неустрашимого вождя, в правителя с безошибочным предвидением. Но - Парки справедливы! И если нельзя найти каторжника, не развращенного в той или иной мере Системой и Прежним Режимом, то не избежали этой участи и их тюремщики. Поскольку Джону Прайсу довелось занимать различные посты в трех колониях, то естественно, что он был орудием, изуродовавшим больше человеческих судеб, чем любой другой администратор; поэтому нет ничего удивительного, что ущерб, понесенный им самим, значительно превосходит тот, от которого пострадали другие служители Системы. Жизнь, которая могла бы завершиться усыпальницей Вестминстерского аббатства, была бесславно оборвана рукой уголовника на набережной Вильямстауна. Тот, кого породила Система, Системой же был погублен. Что, по законам Системы, и является справедливостью.
В тот вечер, когда Отчаянье, величественно восседающее на троне в своем королевстве на острове Норфолк, украсилось прелестью Небес, издеваясь над тысячью двумястами смертных, обливающихся потом страха под казенными одеялами или в объятиях цепей, которые по ночам так глубоко впивались в натертые днем раны, - в тот вечер Джон Прайс, гражданский комендант, вышел вместе с гостем из столовой на веранду и залюбовался красотой природы.
Он обратил к своему гостю те грани своего характера, которые были малоизвестны.
- Чудесный вечер, - сказал он. - Я никогда не видел ничего прекраснее.
- Я тоже, - последовал ответ.
Оба замолчали. Каждый погрузился в созерцание и забыл своего собеседника. Прайс устремил взор в сторону острова Филиппа, гость - в небеса.
Вдруг тишину нарушил детский голос. Крошечная фигурка в белой рубашонке выскользнула из дверей и позвала отца:
- Папа! Где ты, папочка?
- Здесь, сынок! Как нехорошо. Ты еще не спишь?
Малыш, переступая босыми ножками, доходит до середины веранды и, остановившись подле отца, протягивает к нему ладошки, желая, чтобы его взяли на руки.
- Я не хочу спать, папочка, пока не скажу новую молитву.
- Новую молитву?
Суровый комендант наклоняется и берет мальчика на руки. Будь он на месте этого отца, думает гость, он бы постеснялся повторить за сыном эти слова; положение правителя, обладающего неограниченной властью над тысячью рабов, не вяжется с ролью родителя, выслушивающего, как дитя невнятно лепечет молитву. Однако Джон Прайс думает иначе. У него есть недостатки, но он не боится ни бога, ни черта, ни людей, - только трус притворяется, что ему важно мнение других. Пусть весь мир явился бы сюда, он, Джон Прайс, все равно поступил бы так же.
- Да, папочка, новая молитва. Меня Дэнни научил, только не велел никому говорить, кроме тебя.
- Хорошо, дружок, начинай.
Ребенок выскользнул из сильных рук и стал на колени на голых досках веранды.
- Значит, вы полагаете, что ребенка нужно воспитывать по правилам, даже если это не всегда ваши правила, а, Прайс? - засмеялся гость.
Хотя доктор Хэмптон в то время и стоял по службе выше Прайса (так как Малое Провидение сорока тысяч душ - губернатор Земли Ван Димена - поручило бывшему врачу тюремного корабля выяснить "моральное состояние обитателей острова Норфолк"), гражданский комендант надменно заставил его замолчан..
- Я верю в религию, - сказал он, - для детей и каторжников.
Доктор добродушно, - ведь Прайс был полезным служащим, - отпарировал выпад:
- Которые в сущности те же дети, только постарше. Их, как и детей, надо кормить, укладывать на ночь, пороть, запирать. Но я помешал, - продолжай, мой мальчик!
- Я не ваш мальчик, я папин, - правда, папочка?
- Да, да. Ну, говори свои молитвы, сынок! Ты здесь простудишься. Может, ты лучше скажешь их маме или няне в комнате?
- Нет, папа. Потому что Дэнни велел мне сказать эту молитву тебе самому.
- Ну, хорошо. Начинай.
Ребенок зашептал "Отче наш". Маленькая кудрявая головка благоговейно склонилась над сложенными ладонями.
После этой молитвы, которая во все века христианства была голосом всех верующих, он зашептал:
Добрый боженька Иисус,
Посмотри, как я молюсь…
Сонный голосок его стал прерываться:
- Господи, благослови папу, маму, сестричку, сэра Джона Фрэнинга в пути, и леди Фрэнинг, и всех любимых друзей…
Кудри, отягченные сном, упали на ослабевшие ручки, и детский лепет смолк.
Отец нагнулся и взял мальчика на руки, но тут Хэмптон, которому не давало покоя любопытство, громко спросил:
- А где же твоя молитва, малыш?
Ребенок встрепенулся, потер кулачками глаза и пробормотал:
- О, я забыл. Сейчас скажу, папа!
Он опять соскользнул на пол и, став в молитвенную позу, прошептал с особым благоговением, отчего слова его зазвучали еще страшнее:
- Господи, прокляни Джона Прайса!
Это еще вопрос, кто был больше изощрен в жестокости - Джон Прайс или кое-кто из каторжников, которых выпестовал Джон Прайс!
Когда доктор Хэмптон стал губернатором Западной Австралии, он говаривал, что и сам никогда не видел и от других не слышал, чтобы Джон Прайс дрогнул, если не считать двух случаев. Первый раз это случилось на Тасмании, о чем мы еще расскажем когда-нибудь. Второй случай произошел в описываемый вечер.
Отец содрогнулся, услышав проклятие, произнесенное невинным малюткой. Лунный свет не был единственной причиной бледности его лица.
- Дэнни… научил… тебя сказать… так? - спросил он у мальчика.
Но, прислонив головку к его коленям, ребенок уже спал. Отец поднял его и внес в дом. Положив малыша в кроватку, он помедлил, не решаясь прикоснуться к устам, которые так больно ужалили его, затем, склонившись, он поцеловал их алый изгиб и ямочки по краям.
Ребенок, чуть приоткрыв глаза, зашевелился и нежно пробормотал:
- Папочка!
- Как вы намерены поступить с заключенным, который подучил малыша сказать это? - спросил Хэмптон, когда комендант снова вышел на веранду.
- Ждать!
- Почему?
- Потому что я не могу наказать мерзавца без очной ставки с ребенком. А это привлечет внимание мальчика к… этим словам, и он их запомнит. Но если не возвращаться к этому, все быстро изгладится у него из памяти. Кроме того…
- Да?
- Показать заключенному, что он… - Прайс опять замолчал.
- Что он оскорбил вас? - подсказал Хэмптон с мягким злорадством, царапнув исподтишка, словно кошка, что было в его характере.
- Да, если угодно, сэр! - Джон Прайс был вынужден напомнить себе, что доктор не только старше чином, но и гость в его доме. - Если я дам ему понять, что он, как вы выразились, оскорбил меня, то все слуги в доме пожелают сыграть со мной подобную шутку. У вас, доктор, такой опыт обращения с преступниками, - разве вы не знаете, что только промолчав можно пресечь в корне те их выходки, которые прямо не запрещены уставом? И что наказание в их глазах придает делу важность?
Как администратор в самом широком смысле этого слова, вполне заслуживший панегирик мистера Гладстона, назвавшего его "человеком, достойным занимать самые ответственные посты, связанные с поддержанием порядка на каторге", Хэмптон привык смотреть на Джона Прайса сверху вниз; однако, когда речь шла о конкретных случаях, он считался с мнением гражданского коменданта. Он так и сказал теперь, а потом спросил - не из боязни, что Прайс вдруг проявит необычайное для него великодушие, а просто желая узнать, каким же способом он собирается наказать каторжника, изобретшего столь дьявольскую шутку: не собирается ли Прайс оставить это дело без последствий?
- Я сказал, что буду ждать, - ответил Прайс.
Тот, кто ждет, не просчитается.
Дэниел Данкен, осужденный за "Вестморленд", был одним из четырех заключенных, которых по Милости Властей комендант имел право использовать для домашних услуг. Его взял к себе еще прежний комендант, и Прайс продолжал держать его при вилле, поджидая, пока появится более достойный снисхождения человек, то есть, на языке Системы, человек, который приносил бы больше пользы в хозяйстве.
К несчастью для Дэнни, такой человек не замедлил привлечь к себе августейшее внимание коменданта. Некий субъект, который в проницательных глазах властителей Зла был столь презренным существом, что они наградили его всего-навсего семью годами заключения на лоне прекрасной природы острова Норфолк, проявил большие способности к декоративному садоводству. Он предложил два или три изумительных новшества, долженствовавших украсить вид из окон виллы, и поскольку Система всегда стремилась усовершенствовать природу, ему предстояло позолотить благородное золото; а именно - укротить буйную роскошь сосновых полян и ароматных зарослей, дабы привести их в порядок, столь любимый тюремным начальством.
Порядок - великолепная вещь, поэтому Дэниелю Данкену, этому воплощению пороков, над которым Система произвела неисчислимые опыты с целью привить ему чувство порядка, - следовало бы оценить мотив, по которому мистер Прайс собирался заменить его другим заключенным. Но даже безупречная система воспитания моральных качеств, составлявшая суть института каторжных работ, не смогла истребить в душе Данкена эгоистических наклонностей, посеянных в ней менее благочестивой обстановкой его юности. Вместо того чтобы, так сказать, пойти навстречу желанию мистера Прайса и приветствовать свое водворение в тюремную камеру, дающую прекраснейшую возможность поразмыслить на досуге, что необходимо для воспитания хорошего характера, он вознегодовал. И, вознегодовав, заставил невинного ребенка - сынишку коменданта - осквернить свои уста проклятиями. Действовать таким образом было явным неблагоразумием со стороны Дэнни, но когда и где со времен Эдема были желчные сыны Адама благоразумны?
Он знал, что поступает неблагоразумно, а кроме того, знал, что заставить детские уста разверзнуться для проклятия - кощунство. И зная, какими последствиями грозит его неблагоразумие, он все же пошел на риск - ради возможности проклясть. Что неминуемо вытекало из Системы.
Он знал, что начинаются последствия, когда на следующее утро, стоя на крыльце веранды, комендант с улыбкой сказал;
- Сегодня вы здесь последний день, Данкен. Постарайтесь использовать его получше. Завтра вернетесь в тюрьму.
Заключенный с вызовом поглядел в стеклянный диск - и задрожал, отдавая честь.
- Слушаю, сэр.
- И еще, Данкен…
- Да, сэр?
- Вы любите детей, Данкен?
- Да, сэр.
- Так вот, вы, как мне известно, хорошо служили здесь в доме, и я делаю вам снисхождение, Данкен, - дети будут иногда навещать вас. Но никаких молитв, Данкен, никаких молитв.
Данкена опять затрясло, хотя все кругом пело, купаясь в теплых солнечных лучах; он склонил голову над мотыгой. Он уже сожалел, что был неблагоразумен.
Через три дня главная тюремная охрана выстроилась, встречая доктора Хэмптона и коменданта, приехавших инспектировать тюрьму.
- Провести перекличку! - распорядился гражданский комендант, обращаясь к помощнику главного надзирателя Таффу.
Все обитатели тюрьмы, за исключением тех, кто, закованный в двойные кандалы, ожидал в своих камерах суда, были выстроены в коридоре.
В тот день были прекращены все работы, ибо начальство намеревалось "переформировать партии", - обстоятельство неприятное для Таффа и гибельное для Дэнни Данкена. Дело в том, что обычно перекличку производили по партиям, и Тафф, зная всех своих подопечных наперечет, мог выпалить их имена по списку, словно он их читал, хотя на самом деле читать он умел только по-печатному. Но перечислить наизусть сорок человек было так же невозможно, как и разобраться в списке, который был написан от руки.
- Провести перекличку! - повторил гражданский комендант.
Тафф отдал честь и заискивающим тоном сообщил их милостям, что "уж очень малюсенькие буквочки, а у него слабые глаза, ваша милость".
- Слабые глаза? - повторил комендант. - Я не знал, что у вас слабые глаза.
- Да, сэр! Но это совсем недавно проявилось. Они поправятся быстро, сэр! - И Тафф про себя поклялся, что даст какому-нибудь каторжнику больничный паек рома и табака, чтобы его поднатаскали в чтении "мелкого почерка". - Быстро поправятся, сэр. Может, дать список кому из ребят, сэр?
Комендант пропустил этот вопрос мимо ушей и продолжал в том же тоне:
- Совсем недавно проявилась эта слабость! Однако насколько же слабы ваши глаза? Взгляните вон туда, на Данкена, Данкена 41–392. Данкена по Вестморлендскому делу. Вы видите у него этот стальной прут - опасное оружие, иметь которое заключенным категорически запрещается по уставу?
Тафф тупо смотрит на Данкена, так же тупо оглядывается; весь строй вытягивает шеи в одном направлении, словно вороны, усевшись в ряд на скале, поворачивают клюв, следя, как живое существо превращается в падаль.
Секунду никто ничего не видит; Данкен стоит прижав руки к бокам, как положено по уставу. Что же это за стальной прут? Где он?
Гражданский комендант Джон Прайс делает шаг вперед, на секунду задерживается, чтобы вставить монокль, а затем указательным пальцем дотрагивается до рокового предмета.