Забралась в холодную кабинку – первый рейс она всегда делала в не расстёгнутом пуховике. Посидела. Усмехнулась и покачала головой несоответствию: между великолепием, ожидавшим её сегодня в телестудии, и будничным зимним утром: пропахшее мазутом депо, студёная кабинка, надсадный стук молотка, отскакивающего от морозного железа.
Но какой же это был счастливый, везучий день! Точно весь город сговорился не омрачать её настроения. Милой была серенькая ветреная погодка с непрестанно сыпавшимися крупными, как бутафорскими, снежинками. Милыми были запорошенные снегом фигурки на остановках, в нахлобученных до носов шапках, повернувшиеся, как один, к ветру спиной.
И Лёля со своим троллейбусом очень кстати выручала продрогших пассажиров. Плавно подкатывала, гостеприимно распахивала дверки, впуская их в тёплый сухой салон.
Светофоры, как один, всюду приветливо встречали Лёлин троллейбус изумрудными огоньками. И ни разу за смену не полетели штанги, и не пришлось влезать в грязный оранжевый жилет и натягивать диэлектрические перчатки и выбираться из прогретой кабинки на улицу. В общем, весь день запомнился ей как чудесный сон, когда спишь и уже во сне знаешь, что, проснувшись, тебя ждёт Счастье.
В десять Лёля сдала смену. Снова села в троллейбус и поехала – уже в качестве пассажирки – домой. Дома она выкупалась в ванне, вымыла голову финским шампунем. И в течение последующих четырёх часов (они промелькнули как четыре минуты) готовилась к генеральной репетиции.
Она раскраснелась и, даже не заглядывая в зеркало, знала какая она сегодня прехорошенькая, самая хорошенькая в мире. И забежавшая суматошная Машка убеждала её в этом. Но лучше слов говорили Машкины ревниво поджатые губки.
Гремела электромузыка. То гасло, погружаясь в темноту, то вновь освещалось блюдце-эстрада. К ней с трёх сторон поднимались крутые белые ступени, обставленные искусственными ёлочками. С потолка спускались и крутились на невидимых нитях гигантские серебристые снежинки. За одним столиком с Лёлей сидели настоящая цыганка с толстыми смоляными косами и ещё одна женщина, с начёсом, в строгом костюме, депутат.
Л. в огненном мушкетёрском плаще сидел за соседним столиком – руку протяни. От нереальности происходящего глаза заволакивало слезами, и вместо своего кумира Лёля видела одно расплывающееся яркое красное пятно.
Две дикторши, высокие как мужчины, держались очень прямо, расхаживая по эстраде и залу в волочившихся блестящих платьях. То и дело они подсаживались за столики и начинали беседу, обращая прямо к глазочкам камер сияющие, блестящие от крема лица.
Звучными красивыми голосами они говорили:
– А сейчас выступит наш неподражаемый (наша несравненная)…
И популярные певцы вставали и ходили и пели между столиками, загребая туфлями сугробы серпантина. А Лёля и прочие гости, привставая, кидали в них воздушные шары и щедро осыпали конфетти и серпантином.
Обеих дикторш Лёля видела на улицах города, и даже однажды везла целых четыре остановки в своём троллейбусе. Но тогда это были просто дорого и модно одетые женщины. А сейчас перед нею предстали самые настоящие телевизионные волшебницы с прекрасными нежными лицами, полновластные хозяйки вечера.
Всё произошло, когда, прощально гудя и дрожа, должны были смолкнуть куранты. С криками и преувеличенно-радостным смехом все начали чокаться тонконогими бокалами с пузырящимся лимонадом. Поздравляли друг друга с Новым годом, как будто он взаправду уже наступил.
Тотчас откуда-то нетерпеливо вырвались, точно их долго сдерживали, прелестные звуки вальса. Вальс подхватил всех в зале, и подхватил Лёлю в её платьице, сразу вставшем куполом вокруг стройных капроновых ножек.
Л. пригласил на танец известную манекенщицу, и они заскользили по залу. Сейчас он заметит, как замечательно танцует Лёля, и следующей непременно пригласит её…
…Как некрасиво и долго, невыносимо долго, будто в замедленной съёмке, падала от резкого толчка Лёля. Задравшееся платье показало всем поддетые для тепла, сверкнувшие голубым байковые штанишки. Толкнувший плечом Лёлю, сбившийся с такта Л. зло бросил через плечо: "Кошёлка". И унёсся с длинноногой партнёршей прочь.
…Встанут на дыбы, отвратительно, резиново заскрипят льдины. Троллейбус погрузится в чёрную, морозно испаряющуюся прорубь. Полопаются стёкла, мутная ледяная вода потоками устремится в салон.
Вопли. Каша из тел. Руки будут цепляться за всё. Как спички, станут ломаться чьи-то рёбра. Мёрзлые каблуки – выдавливать чьи-то глазные яблоки, крошить зубы…
Троллейбус скроется в кипящей воде. Глухие крики как отрежет, но ещё долго будет бурлить чёрная воронка. И вот в проруби закачается кверху брюхом – чудовищным, ноздреватым, грязным – одинокая льдина…
…Значит, так. Когда троллейбус привычно одолеет подъём, выжать максимальную скорость и на крутом спуске моста резко крутануть руль. Могучая машина подскочит на бордюре и, опрокидываясь, своим весом легко сомнёт и разорвёт кружевные перила.
Погибнут люди. Плевать. "Никого не жалейте, ведь и вас бы никто не жалел". У Л. есть душещипательный шлягер, где речитативом идут эти слова. Зрительницы рыдают, дуры. Лёля недавно была такой же. Никого не жалейте. Все сволочи.
Детей да, жалко. Во внутреннем зеркале Лёле видно: на месте "для инвалидов и пассажиров с детьми" сидит женщина с малышом, раскачивается, баюкает. Сейчас будет последняя остановка, и они выйдут. На конечной Лёля сделает дежурный круг вокруг жёлтой коробки диспетчерской, отметит путевой лист. Это последний рейс на сегодня. Последний в жизни.
А женщина никуда не вышла. На руках у неё мальчик лет трёх в расстёгнутой курточке. Спит, тяжело дышит открытым ротиком. Румяный, лобик в бисеринках пота.
– Гражданка, это конечная, освободите салон.
– Тш-ш, тише, умоляю! Мы болеем, не спали три ночи. Поехали в поликлинику, и он в вашем троллейбусе… заснул! Душно, шумно, а он так крепко спит! Видите, улыбается во сне? Пропотел, температурка спала. Хотела выйти, он проснулся, разревелся. Что делать? Вот и ездим, уже три круга намотали. Вы не беспокойтесь, у меня проездной. Только… В туалет ужас как хочется! Вы не знаете, где поблизости есть туалет?
– В диспетчерской есть, – Лёля растерялась и тоже перешла на шёпот.
– Подержите, пожалуйста, я быстро!
Лёля растерянно приняла тяжёленькое вялое тельце. Поправила шерстяную шапочку. Почему-то нагнулась и понюхала слежавшиеся влажные пахучие волосики. Было неудобно сидеть, сразу затекли руки, но она боялась пошевелиться.
МОЯ ДЖЕССИКА
История эта давняя. Относится к тем временам, когда в общественном транспорте висели зубастенькие коробочки компостеров. А водители сами нередко выступали в роли контролёров.
До Нового года оставалось три часа. Ковры были выбиты и почищены сухим снегом, стол сервирован холодными закусками, и из духовки пахло запекаемым гусем. Дочка из спальни крикнула, что она погибнет без мерцающей губной помады, которая единственная гармонирует с её вечерним платьем, и которую она забыла у Клековкиных. До Клековкиных, между прочим, нужно было пилить на троллейбусе в центр города. Он попробовал возмутиться и отстоять законное право поваляться у телевизора до прихода гостей. Но за дочку вступилась жена, а прекословить двум женщинам в доме…
В это же самое время на другом конце города в такой же светлой и теплой, пропитанной аппетитными запахами квартирке другая женщина в прихожей озабоченно влезала в пуховичок. Только что муж обнаружил, что в аптечке кончился атенолол. От одной мысли, что в новогоднюю ночь он останется без таблеток от давления, у него подскочило давление. А может, и не подскочило, просто уж очень муж любил себя и свое здоровье. Он так жалобно поглядывал на неё, вздыхал и держался за сердце, что она села обзванивать аптеки и отыскала-таки дежурную, правда, она находилась в самом центре города.
В салоне троллейбуса было холодно и крепко пахло нафталином от шуб и пальто. На освободившееся кожаное место рядом с ней сел высокий сутулый мужчина в потёртой дубленке. Помолчав с минуту, спросил:
– Простите, у вас проездной? Или зайкой едем?
– Что-что?!
– Остановка "Университетская, – хрипел в микрофон водитель. – На выход приготовьте талоны, проездные билеты.
А она в который раз тщетно перетряхивала сумочку: проездной забыла дома. Ну почему ей так всегда не везет? К выходу плелась последней, всё еще надеясь на лучшее. Водитель – молодой парень. А у неё: личико, фигурка и всё такое. Она взглянула на водителя с такой прелестной беспомощной улыбкой, что имей дверцы глаза, и они бы не устояли и, астматически зашипев, распахнулись.
– Штраф – рубль.
– У меня двадцать копеек в кармане… – В нежном девичьем голосе звенели слёзы, и голубые глаза в ореоле французских теней умоляли о пощаде.
– Тогда в парк.
Она с оскорблённым лицом бухнулась на место для пассажиров с детьми и инвалидов. В троллейбусно-трамвайном управлении её слегка пожурили и отпустили с миром. Но настроение весь остаток дня у нее было отвратительное.
– Ишь, какой, – шептала она и топырила губку в бледно-розовой помаде.
Он раскрыл коричневое портмоне и показал снимок под пластиковым квадратиком. С неё смотрела она сама двадцатипятилетней давности: смеющаяся, с вертикальными ямочками на щеках, с раскиданными по плечам белокурыми прядями. На самом деле это была вырезанная из глянцевого журнала фотография Джессики Ланж. Ей в молодости всегда говорили, что она ужас до чего похожа на эту американскую артистку. Потом говорили всё реже. Сейчас вообще ничего не говорили.
– В прихожей у нас такой же висит, увеличенный. Жена ругается. Смотри, говорит, застукаю я тебя с этой Джессикой – последние волосёнки выдеру. – Он доверчиво снял шапку и, в доказательство, нагнул голову. Открылись залысины, значительно подъевшие со лба и висков некогда великолепную прическу. А она подумала, что всю жизнь до сих пор очень часто воображала его на месте мужа… Даже в самые интимные моменты. Но вслух ничего не сказала.
Вероятно, это была ирония судьбы. Но на следующий день, когда она, запыхавшись, влетела в троллейбус с передней площадки, за стеклом сутулилась широченная спина вчерашнего водителя. Увидев её, он неожиданно расплылся в добродушной улыбке. Он едва не подмигнул ей как старой знакомой – это после такого вчерашнего свинства с его стороны. Скажите, каков нахал! Чтобы не видеть его мерзкой ухмыляющейся физиономии, она стала энергично протискиваться в конец троллейбуса.
– Товарищи пассажиры, задние двери открываться не будут. На выход приготовьте талоны, проездные билеты.
– Назло, разумеется, – усмехнулась она. Но у выхода поневоле оказалась последней, из чего он сделал неправильный вывод.
– Ага, зайка, снова попалась? – он загородил ей дорогу. – На вчерашнее дуешься? Не бойся, в парк не повезу. Но в наказание за вторичный бесплатный проезд тебя следует прокатить по кольцу туда и обратно. Тебя как зовут?
Вот тут она с убийственно-холодным видом не торопясь вынула студенческий проездной. Помахала у него под носом, выпрыгнула из троллейбуса и зашагала прочь.
Как полагается в новогоднюю ночь, мела метель.
– Смотрите! – Она фыркнула и указала за стекло на неровно бредущую и спотыкающуюся в треугольнике света от фар, в освещённых снежных завихрениях толстую фигуру. Троллейбус отчаянно и безрезультатно сигналил. Это был дед Мороз в голубой шубе, густо осыпанной искусственными и настоящими снежинками – только без шапки, рукавиц, без мешка с подарками, вероятно, давно утерянными. И без Снегурочки. Посторонившись и встав на обочине, он что-то прокричал одиноким пассажирам в освещённом салоне, размахивая сорванной ватной бородой.
– Поздравил, наверно, – предположил он.
После последней пары она подошла к Славке с пятого курса, который обладал самым атлетическим телосложением среди всего университетского мужского населения и который давно имел на нее виды. Она попросила проводить ее до общежития. Обалдевший от счастья Славка приобрёл на первом же углу большой букет роз. Ну что ж, розы были отличной деталью к задуманному спектаклю.
Мимо остановки "Университетская" прошло семь троллейбусов. Мороз, как ему и полагается, крепчал. Улица напоминала баню с вырывавшимися из дверей магазинов и кафешек клубами белого густого пара. У дрожащего Славки посинел нос, и он немножко начал терять свой великолепный спортивный вид. Ей тоже пришлось несколько раз вынимать зеркальце и приводить себя в порядок. Славка начал подпрыгивать, бить одной ногой о другую и настойчиво спрашивать, чего они не садятся. Но вот за стеклом очередного широколобого троллейбуса она увидела знакомое симпатичное лицо и широкие плечи, обтянутые свитером.
Она мигом втащила закоченевшего Славку и встала так, чтобы в водительское зеркало хорошо было видно и охапку стеклянно промороженных роз, и её счастливые блестящие, в подтёках туши глаза, с любовью устремлённые на Славку, и без умолку болтающий ротик. Так как водитель мог только видеть, как этот ротик открывается и закрывается, и не слышал слов, она несла такую тарабарщину, что на неё пассажиры оглядывались. А бедный Славка стоял, уставившись на неё с ненормальным видом.
Результат превзошёл ожидания: водитель резко повернул зеркало книзу. Она вмиг его пожалела.
– Слав, я за талонами!
– У нас же проездные…
Она не слышала. Она уже подбегала, цепляясь за поручни, к водительской кабинке. Сейчас она протянет ему полтинник и скажет:
– Какой ужасный мороз, правда? Мы с моим братом замерзли до костей. Вчера вы что-то упомянули насчёт прогулки по кольцу…
Да, именно так она ему скажет – и какая, должно быть, счастливая и блаженная физиономия у него сразу станет!
Но у кабинки стояла и тоже покупала билеты девушка маленького ростика в пальто-разлетайке. И этот подлый донжуан из троллейбусно-трамвайного управления (у неё от возмущения дух захватило) – откровенно приставал к этой коротышке. Он спрашивал, на какой остановке она выходит, и ах как жаль, что их случайное знакомство так быстро обрывается, но если у девушки свободный вечер и т. д. Последних слов она не слышала, потому что брела, почти бежала, спотыкаясь, обратно, шепча под нос отчаянные, злобные и бессвязные слова.
О, слепоглухонемая юность! Как ей в голову не пришло, что всё, что говорилось девушке, было сказано исключительно для неё! И исключительно из-за неё троллейбус едва не промчался на красный свет, но даже отчаянных криков пассажиров она не слышала. Напротив, ей казалось, что троллейбус тащится невыносимо немедленно – она, подгоняя, мысленно со злостью попинала его под зад.
– Ты купила талоны? – спросил простодушно Славка.
– Ах, да оставьте вы все меня в покое! – у неё из глаз брызнули слезы. Больше всего на свете ей хотелось немедленно выпрыгнуть на улицу и никогда, слышите, никогда в жизни не садиться ни в один троллейбус.
Новогодние мелодии лились с плёнки шепелявого кассетного магнитофона в руках парня на задней площадке. Но тот скоро вышел. В салоне остались они одни. Кондуктор, рыжая девчонка, подошла к водителю и что-то ему сказала. Водитель, весёлый парень, высунулся и крикнул:
– Хорош бомжевать, старички, а? Третье кольцо катаетесь, дома небось внуки потеряли.
Её спутник встал, прошел к кабинке и вскоре вернулся.
– Что вы ему сказал?
– Что всю жизнь водил троллейбус. Что этот маршрут был мой самый любимый. И в некотором роде паренёк – мой крестник.
На конечной остановке у одноэтажной жёлтой коробки диспетчерской троллейбус перестал натужно гудеть и греметь штангами. В салоне притух свет. Кондуктор заспешила к выходу, за ней полез и водитель. – Мы щас, старички бездомные. Только Новый год встретим, и обратно.
Он показала ей часы: без шести минут двенадцать. Она только покачала головой. Он вынул из кармана патрончик с дочкиной мерцающей губной помадой, отвинтил крышечку. Приподнял, как крошечный бокал:
– С Новым годом?
Она поискала в сумке, но кроме пузырька с валерьянкой (для мужа-гипертоника) и бутылки с уксусом (для пельменей) ничего не нашла.
– Может, по десять грамм валерьянки? На спирту всё же…
Они по очереди поднесли к губам "бокал" с накапанной валерьянкой.
После выпитого, как водится, он расхорохорился.
– Едем в гостиницу за город! Знаю одно замечательное местечко, и администратор мой хороший знакомый.
Она расхохоталась и долго не могла успокоиться, повторяя:
– В гостиницу? За город? Ой, я не могу! В гостиницу?!
Он пригорюнился, и она, чтоб он не обижался, привстала и поцеловала его в лысину.
– Слушай, – спохватился он. – А ведь я до сих пор не знаю, как тебя зовут.
– Джессика, – сказала она. – Джессика Ланж.
Троллейбус ожил, загудел и развернулся. Они тронулись в обратный путь: пока ещё вместе, но уже каждый в свою жизнь.
РОЗОВОЕ ЯБЛОКО
К Вареньке всегда очередь. Варя торгует в палатке на мини-рынке фруктами. Фрукты у неё: что в витрине, что в ящиках – на подбор, крупные, без червоточин. Как в рекламе: радуга фруктовых ароматов.
Красные, с кулак, гранаты, янтарная оранжевая хурма, желтовато-зелёные яблоки, дымчатые голубые сливы, синий виноград, фиолетово-сизые баклажаны. "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан", – напевает Варя на придуманный ею мотивчик и хохочет.
Хозяин палатки Алик очень доволен Варей и всегда ставит ее в пример другим девчатам-продавщицам.
Работает она расторопно, весело, с шутками-прибаутками. Но вот досадливо нахмурились тонкие брови, сердитый румянец залил лицо. А все из-за того, что старушка из очереди попросила взвесить одно яблоко. Ну, одно и одно, подумаешь: может, в больницу кому. Но, скорее, гостинец внучонку в деревню.
Низенькая такая, славная деревенская старушечка в телогрейке, в обрезанных резиновых калошах на шерстяной носок, за спиной закорузлый брезентовый рюкзачок. Улыбается Варе, смущённо прикрывая ладошкой беззубый рот, и просит взвесить ей яблоко. На удмуртском языке просит!! Вот Варенька и вспыхнула, как огонь.
Так удачно все в ее жизни сложилось: из деревни, с фермы, от навоза и коровьих хвостов вырвалась. В городе пятый год, с подружкой снимают частный дом.
Уж вроде Варенька все деревенское из себя безжалостно вытравила. Акцент ужасный сорнячный, деревенский, окающий, певучий – с болью, с мясом выдрала. Теперь говорит исключительно: "ПА-Ажалуйста, кА-Анечно, пА-Акупайте". Это раз.
Второе: довела войну с веснушками, выдающими её местное происхождение, до победного конца. То есть они остались чуть-чуть вокруг носика, но такие расплывчатые, бледные, их под кремом и незаметно вовсе. Не зря Варя косметичке Жанке нет-нет, да и позвонит:
– Сливы завезли сладкие, крупные – тебе по дороге не забросить?
Или:
– У нас уценка на апельсины, я тебе килограммчик отложила.
Глаза вот у Вари подкачали: узкие, длинные, раскосые, как у лисички, так ведь нынче такие в самой моде. А за огненный цвет волос, как у Вареньки, женщины вообще бешеные деньги в парикмахерских выкладывают. Ну, скулы сильно выдаются, ну и что из этого? Да и скулы нынче, говорят: последний писк.