Разговор вела о том, что видела в недавней поездке в Баден-Баден, Рим, Венецию... Угостила особым, привезенным из Рима чаем с крендельками, сделанными а-ля франсе. Он тоже не остался в долгу: рассказал услышанные в петербургских салонах несколько пикантных историй из жизни царствующего двора. Он знал множество подобных историй, графиня готова была слушать его весь день, но он не забывал, зачем приехал. Словно между прочим, попросил разрешения заготовить несколько возов дровишек в ее лесах. Графиня усмехнулась: вот зачем пожаловал гость, но вида не подала и сказала: "О такой мелочи просите? Для вас, дорогой наш пиит, я бы что угодно не пожалела". - "Мне ничего не надобно, ваше сиятельство, премного благодарен за вашу доброту... Вот только... - И повеселел. - Вот только, ежели разрешите, свечей бы немного вашего завода. Ваши свечи - лучшие во всем крае..." Графиня, чувствительная к лести, не обиделась, напротив, была довольна похвалой и сказала, что дарует Дому бедных три пуда самых наилучших свечей... Однако он не захотел брать даром - будет повод еще раз приехать - и заплатил, хоть по самой малой цене, но заплатил... Графиня просила заглядывать, ежели появится еще какая потребность. Они хорошо, по-дружески расстались.
Теперь в пансионе будет тепло, а вечерами и светло. Дети смогут дольше заниматься уроками, а на досуге и поиграть, почитать книгу. Книг уже накопилось около трех сотен, ими заполнены два шкафа. Вот если бы господа учителя еще раскошелились, а то принесли всего по две-три книги... Надо теперь к книгам и доброго хозяина приставить, лучше, разумеется, из среды воспитанников, пусть бы осмотрел корешки, где надо - подклеил, подшил, привлек к сему делу и товарищей. Таким образом уважение к книге воспитывается. Конечно, одним уходом за книгой не научишься верно ее читать, находить в ней главное, что уму и сердцу полезно. Для этого хорошо бы правила чтения написать, ознакомить с ними каждого. Пусть потом господа учителя дуются, говорят, что дорогу им перебежал, - не страшно, лишь бы детям польза была.
Первого, кого Иван Петрович увидел, переступив порог Дома, был Миша Лесницкий. Закутавшись в стеганое одеяло, из которого виднелся только один нос, он прислонился к теплой печке и при свете свечи читал вслух книгу. Иван Петрович сразу определил, что читает его воспитанник.
- Ты что не в спальне? И откуда у тебя Ломоносов?
Лесницкий явно неохотно прервал чтение, протянул Котляревскому томик стихов.
- Это Шлихтину прислали. Десять книжек.
- Вот как!.. А сам он где?
- Еще не вернулся из классов.
- А ты почему не ходил сегодня?
- Сапоги прохудились, господин надзиратель. Копыт обещал починить, да не успел.
- Опять? Сколько раз бросил: никаких прозвищ.
- Не буду больше, - покраснел Лесиицкий. - Вырвалось - сам не знаю как.
- Ну хорошо... Пойдем-ка поглядим книги.
Они вошли в узкую с одним окном комнату Котляревского. Два шкафа, маленький диван, стол у окна и три тяжелых деревянных стула - вот и вся обстановка. Но Ивану Петровичу ничего больше и не нужно было. Оставаясь иногда в пансионе на ночь, он мог здесь отдохнуть или, пригласив к себе воспитанника, помочь ему подготовить домашнее задание. Комнату эту дети хорошо знали, шли сюда охотно, она перестала пугать их, как раньше, при прежнем надзирателе.
- Вот они! - показал Миша рукой на стопку книг, уложенных прямо на полу. - Хемницер! Капнист! Фонвизин! Державин! И даже Анна Радклиф! Роман ее, господин надзиратель. Я только одним глазком заглянул - жуть как интересно. - Миша гладил корешки, трогал пальцами обложки. - Сколько теперь их! - восторженно сказал он.
- Пока маловато, около трехсот.
- Прочесть бы все!
- Прочтешь. Завтра принесу правила чтения, а ты перепишешь. Хорошо? Каждому классу чтобы по одному экземпляру.
- Какие правила? Где они есть?
- Их пока нет, но обязательно будут.
Лесницкий широко открытыми глазами взглянул на Ивана Петровича, который начал вдруг увлеченно рассказывать, как он сам, еще будучи в семинарии, "глотал книги", а позже оказалось, что ничего из них не помнит, все перемешалось. Только благодаря учителю Иоанну Станиславскому научился читать и понимать книгу - кладезь премудрости и знаний. Вел даже записи прочитанного. Помогало в учении.
- А на экзаменах помогало?
- И на экзаменах помогало. А знаешь, Миша, что я хотел предложить тебе?
- Что?
- Ключи.
- Какие?
- От книжных шкафов.
Лесницкий на мгновенье задержал дыхание и, боясь, что ослышался, спросил:
- А... зачем?
- Ты и в самом деле ничего не понимаешь? - Иван Петрович погладил волосы, рассыпавшиеся на лбу мальчика. - Будешь открывать и закрывать ими шкафы, станешь выдавать товарищам книжки, вести записи, кто какую взял, следить, чтобы книги берегли. Одним словом, хозяином библиотеки станешь.
Миша слушал и не верил: неужто он станет полноправным обладателем ключей и, стало быть, получит свободный доступ к книгам, будет книгохранителем пансиона?
- И все - я?!
- Разумеется, господин книгохранитель, - усмехнулся Иван Петрович, невольно любуясь блеском глаз мальчика, его взволнованностью. - Вот, бери! Отныне они твои.
Лесницкий осторожно взял ключи, повертел в руках и сказал:
- Я буду смотреть! Следить, чтобы... ни одна книжка не пропала. И собирать буду! Чтобы книг у нас было еще больше
- Собирать будем вместе... Да, еще одно. Ежели пожелаешь, возьми себе помощника, вдвоем будет легче. Если один, скажем, занят, другой откроет шкаф и выдаст книгу или примет.
- Я сам... Хотя... Папанолиса возьму. Можно?
- Хорошо. А теперь пришли мне Капитоновича.
- Он ушел.
- Куда?
- Явился господин Квятковский и сказал, что ему надобно дрова пилить и картошку выкопать. Капитонович взял с собой пять человек - А к нему...
Котляревский уже однажды слышал от Дионисия, что некоторые господа преподаватели приглашают к себе учеников для домашней работы, причем не считаясь ни с погодой, хотя у многих воспитанников худая одежда и обувь, ни с тем, что детям надо готовить домашние задания. Он тогда посмеялся, не поверил атому. И вскоре позабыл о разговоре, решив, что помощник его, склонный к шуткам и преувеличениям, просто придумал все это. То, что когда-то он сам, будучи в семинарии, убирал классы, заготовлял дрова, ездил по селам и закупал картофель и овощи, было понятно. Все это делалось для семинарии, - значит, для себя. А здесь... Что же получается? Воспитанников используют как работников, полагая, что отказаться они не посмеют, побоятся гнева преподавателя. Выходит, Дионисий не обманывал тогда?
- Вот что, Миша, надень чьи-нибудь сапоги и беги к господину Квятковскому. Знаешь, где он живет?
- На Протопоповской, в собственном доме.
- Скажи Капитоновичу, чтобы всех до единого привел обратно. Немедленно!
- Но как же?..
- С господином учителем я поговорю сам. Беги, Миша!
14
Мокрицкий подготовил домашнее задание по латыни, может быть, не лучше других, но и не хуже: сделал перевод из знаменитой речи Цицерона "Против Каталины", выучил его, несколько раз повторил и ненавистные грамматические правила. Гордясь тем, что на этот раз сделал все сам, без чьей-либо помощи, понес тетрадь к надзирателю не столько для проверки, сколько для того, чтобы чуть-чуть похвалиться.
Иван Петрович сразу же отложил в сторону все свои бумаги и принялся проверять, как подготовился к уроку Мокрицкий: прочел от первой строки до последней весь перевод, кое-что поправил и сказал, что очень рад, отныне Мокрицкий - латинист не хуже самого Лесницкого, который слыл в гимназии успевающим по всем предметам, в том числе и по латыни. Идя на урок, Федор был совершенно спокоен и полон чувства собственного достоинства, как человек, честно выполнивший свой долг.
Спокойствие его, однако, длилось недолго. Когда Квятковский, не сдержав себя, чуть ли не с кулаками набросился на Шлихтина, "случайно забывшего" тетрадь, Федор испугался: а вдруг учитель вызовет его, Мокрицкого, и он, отвечая, запнется, ведь с каждым это может случиться, даже ежели знаешь урок, вдруг учитель так же станет кричать и на него? Словно угадав мысли Федора, учитель и в самом деле вызвал его.
- Читай! - уставился Квятковский немигающими глазами, которые неотступно следили за каждым движением Федора, прожигали, казалось, насквозь. Федор почувствовал дрожь в коленях, весь сжался.
- Ч-читай, ч-чего м-молчншь! - заикаясь - явный признак нарастающего нетерпения - повторил Квятковский.
У Федора будто язык отняло, он пробормотал, тоже заикаясь, что-то в свое оправдание, попытался взять себя в руки. Однако Квятковский, решив, что ученик специально заикается, насмехаясь над ним, подошел ближе и замахнулся увесистым томом Цицерона:
- Т-ты б-болван!
- Т-ты б-болван, - машинально с перепуга едва слышно повторил Мокрицкий.
Удар пришелся по голове. От обиды и боли у Мокрицкого потемнело в глазах. Федор поднял руки, чтобы защититься от новых ударов, хотел что-то сказать, но взбешенный ученый муж, словно фельдфебель на учебном плацу, заорал "молчать!" и замахнулся опять.
- Л-лозы захотел?.. Т-ты ее п-получишь!
Услышав такне слова, Федор испуганно отскочил в сторону, Квятковский схватил его за рукав, но мальчик вырвался, подбежал к двери - и был таков. В коридоре наткнулся на служителя, тот не стал его задерживать, напротив, поощрительно кивнул: "Беги, сынок!", и Федор побежал по гулкому коридору, мимо испуганного его появлением первоклассника, мимо распахнутой двери учительской, промчался по ступенькам крыльца и оказался на огромной Круглой площади под высоким осенним небом.
Спустился с Ивановой горы к самой Ворскле, потом забрел в тихий, обласканный осенним солнцем монастырский лес, уселся у старого дуба, долго думал, как теперь быть и куда податься. Ничего определенного не решив, под вечер вернулся в город.
Монастырская улица привела снова на Круглую площадь. Федор знал, что уроки в гимназии уже закончились и потому никто его здесь не увидят; в узких окнах гасли последние солнечные лучи. Неприветливой, мрачной, словно тюремный замок, казалась в этот час гимназия. Сколько горя, обид перенес он в ее стенах! Нет, подумал Федор, больше он сюда уже не придет, куда угодно - только не сюда. И тут же заколебался: это значит, он не будет больше жить в Доме для бедных? Не увидит надзирателя Ивана Петровича? Не услышит его вечерних бесед? А как же товарищи? Их тоже он больше не увидит?
Еще двое суток не решался Мокрицкий идти к Огневу, но и на занятия не ходил: у него появился жар, стало больно глотать. Несомненно, он простудился, когда доставал из холодной воды кувшинки, а потом сидел на сырой земле в монастырском лесу.
Узнав о болезни Мокрицкого, Котляревский распорядился: на занятия Федора не пускать, пусть побудет несколько дней в домашнем тепле, прислал к нему Настю-кухарку, которая принесла глечик теплого сладкого сбитня, затем - горячего молока, чаю с боярышником, побаловала и вкусными крендельками с маком и медом.
Иван Петрович дважды и сам заходил к Мокрицкому, справлялся, как он себя чувствует, предупредил, чтобы не вздумал выходить, на дворе холодно, да и задождило. Федору хотелось, чтобы надзиратель спросил его, где он был вчера, почему не пришел со всеми вместе с занятий, но тот ничего не спрашивал.
Мокрицкий вдруг подумал, что он никому не нужен; товарищи - в классе, а надзиратель за целый день заглянул к нему лишь дважды, и то на две минутки. Правда, он добрый, защитил в тот раз от унтера, помогал готовить уроки, проверял тетради. Но что надзирателю какой-то там Мокрицкий? Разве у него мало хлопот? Кто ему он, Федор? Не сын, не племянник - чужой. Если бы доводился каким-нибудь родственником, то, наверное, не стал бы упрекать: "Что же ты учителя передразнивать вздумал? Он ведь от рожденья такой... Нехорошо, братец. Не ожидал от тебя..." А Шлихтин и Папанолис, находившиеся тогда рядом в спальне, тоже хороши. Вместо того чтобы помочь объяснить, как все было, начали смеяться: молодец, мол, Федор, поддразнил латиниста, болваном обозвал, так ему и надо. Надзиратель же не стал его и слушать, некогда, мол, ему, предупредил только, чтобы он и завтра не ходил на занятия, и исчез.
На следующий день Иван Петрович в пансион не пришел. Сменивший Капитоновича Дионисий, подойдя к Федору, сказал, что надзиратель уехал к графине Разумовской просить свечей, "у нее дешевые и горят хорошо, без дыма". Конечно, подумал Мокрицкий, надзирателю важнее свечи, нежели судьба какого-то разнесчастного воспитанника, поверил учителю, а его, Федора, и слушать не стал. Нет на свете правды, никто теперь ему, Мокрицкому, не поверит. Ну и не надо! Обидно только: старался, сам делал перевод...
Вместе со всеми воспитанниками начал одеваться и Федор. Дионисий спросил, как у него с горлом, может, лучше не испытывать судьбу, посидеть в тепле еще денек? Но Федор сказал, что он уже выздоровел, и Дионисий отпустил его.
...Огнев не уговаривал Мокрицкого остаться, "еще раз подумать". Уходишь? Ну и с богом. Нашел аттестат об окончании Мокрицким поветового училища, затем сочинил бумагу, в которой указал, что сын мещанки Федор Мокрицкий, не закончив третьего класса Полтавской гимназии, выбыл из оной по собственному желанию, так как имеет намерение поступить на государственную службу.
- Куда же пойдешь? - спросил Огнев, посыпая песком исписанные места бумаги.
- Н-не знаю. - Пожал плечами Федор. Он в самом деле не знал, куда пойдет и чем станет заниматься: будущее ему казалось смутным и тревожным.
- Так-с. - Огнев хмуро взглянул на стоящего перед ним с опущенной головой Мокрицкого. - Ты постучись в губернское правление. Знаешь, где оно? Там, слышно, требуются подручные канцеляристов... Но ежели и там провинишься, то можешь попасть и на гауптвахту.
Угрозу о гауптвахте Федор пропустил мимо ушей: он знал, что туда посылают для экзекуции, а он пока ни в чем не виновен, но к совету Огнева прислушался; забыв поблагодарить директора, с бумагами в руках он вышмыгнул из кабинета.
Мать не стала перечить Федору: желаешь служить - служи, отец покойный был тоже не шибко грамотен, а служил исправно, начальство было им премного довольно, умел сочинить такое прошение, что не каждый и грамотный сумел бы, за то его и почитали, и, разумеется, не оставляли, кому сие надлежит, без благодарности, а это позволило и дом приличный возвести, и прикупить немного леса под Полтавой, и лужков, и земли... Федор все это знал, ибо покойный родитель частенько, особенно когда пребывал в веселом расположении духа, рассказывал, как из подручного канцеляриста он выбился в протоколисты и чего достиг. И все же Федор не представлял себя на службе, не имел о ней ни малейшего понятия.
В губернское правление Мокрицкого приняли: там еще были сослуживцы отца, они-то и помогли Федору получить место.
Делать доводилось Мокрицкому все без разбору: писал он мало, больше бегал по различным учреждениям, разносил пакеты.
Однажды его послали в гимназию. Федор передал через служителя бумагу, адресованную самому директору училищ господину Огневу, и хотел тут же уйти, чтобы не встретиться с бывшими однокашниками. Но на него налетели с двух сторон - и откуда они взялись? - Вася Шлихтин и худенький шустрый Миша Лесницкий. Затолкали в угол, стали расспрашивать. Им все хотелось знать: как работается, как живется, почему ушел из гимназии? Неужто в самом деле из-за латиниста? В самом деле? Из-за Квятковского? Эх, Федор! А другие лучше? И другие дерутся не хуже пана Квятковского. Ну и что? Сразу убегать? Все терпят, и ты должен терпеть, ежели учиться хочешь. Да и мог бы подождать. Не разумеешь - чего? А то, что скоро порку в гимназии отменят. Сам господин надзиратель говорил. И кроме того, он имел серьезную беседу с латинистом, а потом и с директором. Надзиратель требовал от латиниста вести урок как полагается, чтобы всем понятно было, а то учит вслепую, крот старый, никто ничего не смыслит. Квятковский крик поднял, даже во всех классах слышно было, а надзиратель спокойно ему сказал: вы, господин учитель, просвещать призваны, а не затемнять. Квятковского чуть кондрашка не хватила - вот смеху-то было...
Глаза Лесницкого - черные, как угольки, - искрились весельем, пухлые щеки Васи Шлихтика расплывались в улыбке.
- И еще, - добавил Лесницкий. - Иван Петрович расспрашивал о тебе, Федя, удивлялся, почему не зашел к нему, не простился даже. Эх ты! Убегать от такого надзирателя - просто глупость, и поступить с ним так, как это сделал ты, мог только дурак.
- Да, не следовало тебе в бега подаваться, - заключил Шлихтин рассказ Лесницкого. - Я хуже твоего учусь, а терплю.
Федор был согласен с товарищами: да, он допустил ошибку, поступил необдуманно. Однако исправить эту ошибку уже невозможно.
А Шлихтин и Лесницкий все не умолкали, наперебой выкладывали последние новости.
Позавчера в гимназию вернулся Ильницкий - тот самый, что нынешним летом убежал, его искали, а он - хитрец этакий - у тетки на хуторе жил, теперь снова во второй класс принят.
А намедни Иван Петрович читал им новые, неведомые басни Крылова - ох и весело же было! Обещал Иван Петрович почитать и пьесу того же автора, и что самое интересное - он знаком с тем автором, встречался с ним в Петербурге, дома у него бывал.
- Да, совсем забыл, - сказал Миша. - Иван Петрович просил, ежели увидим тебя, передать, чтобы заходил... Не чужой же тебе Дом наш.
- Вот такие-то дела, - вздохнул Шлихтин и вдруг хлопнул себя по лбу ладошкой: - Совсем из головы вылетело! У нас лицедействие будет!
- Бреши больше, - усмехнулся Мокрицкий.
- Вот те крест... Скажи, Миша!
- Будет.
- Наверно, интермедия какая-нибудь?
- Скажешь еще... Мы "Недоросля" играть станем. Слыхал?
- Ага, - неуверенно ответил Федор. - О чем там?
- Так ты ничего не знаешь, а говоришь - слыхал? История - умрешь. Человек учиться не хотел, а просил, чтоб женили его. - Шлихтин хохотнул, скорчил рожицу. - Вот я как раз и буду изображать этого недоросля, а он, - ткнул пальцем в Лесницкого, - будет моей матерью. Представляешь его в роли моей матери? Приходи, Федя, обхохочешься.
Федор закусил губу от обиды. Как же так? В пансионе - театр. И без него? А может, просто смеются над ним товарищи? - начал он успокаивать себя. Да и где им своего "Недоросля" показывать? В пансионе тесно, не поверяешься.
- А играть где? - спросил осторожно.
- В столовой зале, - ответил Лесницкий. - Сделаем сцену, занавес из одеял сошьем. Не веришь? Приходи - увидишь.
Федору стало еще обидней: они его приглашают, он будет зрителем, а ведь мог бы и сам участвовать в спектакле.
- А про библиотеку знаешь? - спросил Шлихтин.
- Да, да! - подхватил Миша. - Я вот книжки выдаю и принимаю.
- Так тебе и доверили.
- Вот Фома неверующий. Приходи - и тебе дам книжку, не жалко... У нас такие книжки, что тебе и не снилось. Про рыцарей, разбойников, про неведомые страны, и даже одна - про пиратов.
- Про пиратов? Интересная?
- У-у, страшная!.. Копыт свечи уносит, а то бы всю ночь читали... Вместе читаем, потому как все хотят, да и боязно одному.
Мокрицкий почувствовал вдруг себя самым несчастным человеком на свете, но он ни за что не признается в этом товарищам. Пусть думают, что ему тоже живется хорошо, и он похвалился:
- А я пять рублен в месяц получаю, копейка в копейку.