Костер давно погас, под серым пеплом едва теплились последние уголья. Но вдруг подул легкий степной свежак - и костер ожил снова, охватил недогоревшее поленце, обвил его тонким языком пламени. Так, наверно, и жизнь. Иногда кажется: она угасла, исчезла, нет и следа, а задует буря - и с небывалой силой засветится, раскроется снова и более пышно, чем прежде.
Первым поднялся Харитон, хотя лег последним. Вслед за ним протер глаза и Лука. Они подняли сыновей, стали готовиться в дорогу. Ожила и корчма. Из низко сидящей над крышей трубы повалил густой дым, застлал серо-голубое небо, рассеялся по степи; заскрипел журавль у колодца, какая-то девушка босиком бежала через весь двор с ведром волы, и вода плескалась ей на ноги, а она торопилась, ни на что не обращая внимания. Хлопнула дверь, и двор опустел.
- Как ночевалось? - спросил Груша, хитро поглядывая на Ивана, засмотревшегося на девушку с ведром.
- Добре! Спасибо!
- И ничего не приснилось? Может, которая из паненок привиделась? Их не кличут, а они приходят.
- Скорей которая с усами наснится после наших балачек, - усмехнулся Лука; он достал казанок и стал чистить картошку.
- Угадали, - засмеялся Иван. - Да с такими, что за уши закладывают.
- Значит, к добру. Нет хуже, ежели баба приснится: день пропадет, - заключил Харитон, подбрасывая в костер свеженаломанных веток.
- Скажешь, кум. То нам уже, может, и ни к чему паненки, а у пана учителя дело молодое, ему в самый раз про то думать.
- Луку послушать, так пора вам, пан учитель, жениться.
- А чего ж, и женим. Да еще такую свадьбу отгуляем - пусть завидуют злыдни. И я, старый, спел бы "не до соли".
- И гопак спляшешь?
- А чего ж? Можно... вместе с тобой, старый хрыч, - ответил Лука, пригоршней засыпая в котелок пшено.
Вернулись хлопцы, привели с водопоя лошадей, задали им овса и стали снимать колеса у возов, чтобы перед дорогой смазать их дегтем.
- А не время Савку твоего женить? - спросил Харитон.
- Тю на вас, дядько! - отозвался Савка. - Может, сами надумали? Вы же вдовец. Так берите меня в дружки.
- От шельмец, ему слово, а он двадцать, - рассердился Харитон.
- Тебе не угодишь, кум, - заступился за сына Лука.
Скоро закипел кулеш. Лука нарезал в мисочку сала, ложкой растер его и бросил в котелок.
Между тем Савка и Лаврин, смазав колеса и оси дегтем, потуже увязали мешки на возах. Оставалось перекусить и - в дорогу.
Слушая возчиков, их речь, их незлую перебранку, Иван думал о том, что судьба не обошла его: ему придется жить в одном селе с такими людьми, как его попутчики, он сможет их часто видеть, говорить с ними, слушать, наблюдать в каждодневном быту, и, несомненно, все это пригодится в задуманной работе.
Уже кончали есть, когда в корчме послышался шум. Скрипнула дверь, из сеней вышли двое полицейских, вынесли на крыльцо человека и потащили через двор к воротам, где стояла уже готовая в дорогу подвода, взвалили человека на воз поверх расстеленного рядна. Один полицейский остался, другой вернулся в корчму.
Иван подошел ближе, полицейский не остановил его, и он хорошо разглядел арестанта, еще молодого, заросшего грязновато-серой бородой, с полузакрытыми глубоко провалившимися глазами. Левую ногу и руку сковывала тяжелая цепь, при каждом движении она гремела, и звук этот в степной тишине казался особенно ужасным. Нетрудно было догадаться, кого везли полицейские, но одежда на человеке была не арестантская: порванная в нескольких местах черная, суконная куртка и такие же грубые суконные шаровары, на ногах - задубевшие опорки. Голова открыта, русые волосы прилипли к вискам.
Иван осмелел:
- Господин полицейский, может, ему помощь нужна?
- А вы, сударь, кто - лекарь?
- К сожалению, нет, но позвольте заметить: недалеко отсюда Пирятин, и там, насколько мне известно, расквартирована воинская команда, стало быть, должен быть и лекарь.
- Обойдется. Нам бы его доставить в Белгород и сдать помещику, а он молодой, выдюжит.
- За что же его в железа?
- Беглец. Волюшки захотелось. Ан и схватили молодца. Препровождаем по назначению... Наше дело - служба.
Полицейский оказался словоохотливым, и Ивану стало ясно, кого служивые везут, что за арестант под их присмотром.
Между тем из корчмы вышел и второй полицейский, рыжий, рябой детина. Он нес с собой какие-то сумки, оружие.
Увидев Ивана, спросил:
- Вам чего, сударь?
- Да вот лекаря для больного предлагаю... В Пирятине он должен быть. По дороге вам как раз.
- Лекаря? Не хватало нам этих забот. Нам что? Пусть хоть преставится.
- Грех на душу возьмете, господа полицейские.
- Некогда нам. Ехать надобно.
- А может, я подсоблю? - Подошел Харитон. Он стоял неподалеку в стороне и слышал весь разговор.
- Мужик? - хмыкнул рябой.
- Мужик. И лекарь, хотя и сельский. Не довезете вы человека, а я, может, подлечу его.
- Ты, Харитон? - удивился Иван.
- Я... То как же, господа служба?
- Подходи, погляди.
Харитон подошел. Расстегнул на груди больного рубашку, приложил ладонь, подержал некоторое время, как бы прислушался, и сделал несколько вращательных движений. Потом, обернувшись, позвал Лаврина, крутившегося у возов. Сын не замедлил явиться.
- Принеси амброзию.
Лаврин - не успел отец слово сказать - подбежал к возам, а еще через несколько минут вручил отцу аккуратно завязанный белой тряпицей глечик. Харитон развязал его и, отпив несколько глотков сам, поднес к пересохшим губам больного, поддерживал голову ему, чтобы удобнее было пить, и все же больной пил плохо, большая часть жидкости пролилась.
Котляревский стоял рядом с хозяином корчмы и перепуганной насмерть хозяйкой, следил за каждым движением Харитона. Полицейские, как видно не выспавшись, откровенно зевали, и весь их вид говорил: кончал бы скорее, человече. Однако Харитон не торопился, он выждал несколько минут и снова дал напиться больному.
Иван подошел к возу ближе, услышал, как ароматно пахнет напиток, увидел и цвет его - золотистый, светящийся.
Полицейским, как видно, надоело стоять, они отошли, сели на завалинку, закурили, и тогда Харитон, приподняв голову больному, шепотом спросил - Иван слышал каждое слово:
- Кто ты?
Беглец разлепил глаза.
- Белгородской я, батя... Убег от помещика. Не человек он - зверь. Захворал я, и тут неподалеку отсюда остановился в одном селе, а меня схватили и волокут обратно. Беда моя...
- Плохо твое дело, сынок, но ты крепись, простуда пройдет, поправишься - и беги снова... За Дунай. Там наши, приютят... Как звать-то?
- Певцов Алексей. Алеша Певцов.
- Помни, Алеша, - за Дунай!.. А пока - крепись, сынок.
- Э, лекарь, чего шепчешь? - спросил рябой. - Не позволено.
- Творю молитву... о спасении раба божьего Алексия...
- Кончай творить. Ехать надобно...
- Я кончил. Возьмите, господа служба, вот эту посуду и дайте напиться больному еще два раза сегодня и завтра... Это настой травы, пособит ему. А на дорогу - хлебца и таранки немного. - Харитон положил на воз принесенный сыном сверток.
Полицейские забрали глечик, умостили его в передок, в сено, забрали и сверток. Харитон поклонился больному до земли, тот слабо усмехнулся, поблагодарил.
Иван, стоявший все время молча, вдруг сорвался с места и, пока воз не тронулся, порылся в кармане, вытащил пятиалтынный, сунул в руку Певцову:
- Бери... Пригодится... Помни о Дунае! - добавил совсем, казалось, ни к чему, но Певцов услышал, уставился синими глазами:
- Спасибо, барин! Бог тебя не забудет!
- Я не барин... - прошептал Иван. - Поправляйся, Алеша!..
На губах беглеца появилась улыбка, щеки зарозовели, он откинул со лба волосы и, приподняв руку, помахал ею в воздухе. Воз между тем тронулся и покатил. Иван и Харитон шли некоторое время следом.
Когда воз отъехал на несколько шагов вперед, Харитон крикнул:
- Пей водицу, хлопче!.. Она добрая!
Едва воз выехал за ворота, хозяин корчмы тотчас поспешно закрыл их, ни разу больше не выглянув: был рад, что избавился от таких постояльцев.
- Поехал, - вздохнул Иван, - бедолага.
- Бедолага и есть. Доедет, а пан, может, собаками затравит, забреет в солдаты. Все может быть. Только все одно душу не убьет, и хлопец побежит снова. Побежит!.. Э, да, кажись, и нам пора. Дорога ждет нас, пан учитель.
6
Сквозь негустой, низко стелившийся туман Иван разглядел разбросанные то здесь, то там черные хаты, они гурьбой сбегали куда-то вниз, то робко поодиночке взбирались на пригорок, почти сразу прячась за желто-зеленым убранством деревьев. Во дворах сиротливо покачивались колодезные журавли. Кое-где, едва видимые над соломенными крышами, дымились трубы, дымок смешивался с туманом и серыми клочьями застревал в ветках деревьев.
Через дорогу переметнулась тропка и юркнула в переулок, будто в рукав, порванный на локте; в прорехе - разоренном плетне - качнулись срезанные стебли подсолнухов и между ними - словно пики, составленные на солдатском привале, - конопля.
Запах, любимый с детства, защекотал в горле, снова напомнил Мазуровку, где вот так же осенью, на огородах, ставятся конопли, потом их мочат, снова сушат и где-то после покрова начинают трепать - на Кобыжчанах, на Панянке грохот не умолкает от зари до зари. А отвердеет земля, выпадет первый снег, пройди под окнами - и услышишь, как гудят, поют извечную песню неутомимые прялки. Чуть позже - в крещенские морозы, кое-где и раньше - начинается ткацкий сезон, зимняя страда. А по весне, едва схлынет последний ледок на Ворскле, девчата в заводях и в озерцах мочат вытканное за зиму приданое, сушат его, белят на майском солнце, стелют дорожки из "десятки" и "одиннадцатки" - самого тонкого белого полотна.
- Агов, пан учитель, - обернулся вдруг Лука. - Не спишь? Гляди - село наше!
Как ни устал человек, как ни тяжко ему живется, а вернулся домой, разглядел окна своей хаты - и повеселел, быстрее, жарче забилось сердце. Почуяв запах вкусного дымка, в предчувствии скорого отдыха после долгого пути прибавили в шаге и лошади, без принуждения побежали под гору.
- Ишь, бисовы диты, - довольно бормотал Лука, отпуская между пальцами вожжи, - быстры стали. Ну, бегите!
Он бы и сам побежал, если б мог.
- Значит, доехали?
- Можно сказать, дома. Заждалась моя Устя. Да и я... - Лука запнулся, махнул рукой влево, на пригорок, тянувшийся за рядами тополей. - А вон там и ваша хата.
Возок затрясло, Ивана швырнуло вправо, откинуло назад. Он выпрямился, ухватясь обеими руками за грядки, и, когда выехали на ровное, внимательно присмотрелся.
Дом, стоявший на пригорке, выглядел, против крестьянских хат, щеголем, красовался лепными карнизами, невысокими колоннами у входа. С непонятным чувством тревоги всматривался молодой учитель в полукруглые, холодком блестевшие окна. Что ждет его в этом доме? Как встретят его? Найдет ли он здесь то, чего ищет? А дом между тем, по мере приближения к нему, терял свою щеголеватость, становился приземистее, превращаясь в подобие крепости с массивным забором вокруг.
Никто, кроме дворовых, учителя не встретил. Один из слуг - пожилой дядька в кафтане - проводил его через множество коридоров и переходов в дальнюю комнатку, сказал, что господа уже легли отдыхать и потому ужинать ему придется в людской, пусть он сойдет туда, как только управится после дороги, а ежели не желает идти, то ему принесут.
- Нет, - ответил Иван, - нести не нужно. Умоюсь с дороги, переоденусь - и буду готов. Да, вот как пройти в людскую?
- Коридором до конца и налево вниз. Кухарка Дарья вас накормит. Она знает...
Двое дворовых втащили весь его багаж - ящик с книгами, сундучок с вещами и корзину с мелочью. Составили все это у двери и, поклонившись, тотчас ушли. Ушел и дядька в кафтане.
Лишь теперь, оставшись один, Иван присел к столу и огляделся. Комната небольшая, но в ней, кажется, есть все необходимое одинокому человеку. В углу - кровать, напротив - комод красного дерева, на нем - небольшое круглое в резной рамке зеркало. Позади комода - этажерка для книг. Стол с выдвижными ящиками - у самого окна, подсвечник и три свечи в нем. При входе - большая лохань и глиняный кувшин с водой, там же, на крюке, - полотенце. Встал, облокотился о подоконник. Осенний сад, засыпанный листвой, неярко освещенный лунным светом, уходил куда-то в густую темень, пропадал за бугром. И здесь, в доме, и там, в саду, - ни звука, тишина первозданная, только сторож, ходивший по двору, изредка нарушал ее, постукивая в колотушку.
Вот куда забросила его судьба - в настоящий медвежий угол, оторвала от знакомых, родных, друзей. Но ведь он сам хотел этого, и, стало быть, некого и незачем упрекать...
Сбросив верхнюю одежду, Иван помылся, надел все свежее и собрался идти в людскую, но, по совести говоря, он, кажется, не так уже и голоден, чтобы торопиться, а главное, как идти, не разобрав книг, не проверив, в порядке ли они, не подмокли в дороге и что с бумагами? Подвинув к этажерке стул, поставив поближе подсвечник, он открыл ящик.
Вот они - книги. Одна возле другой. Дорога нисколько не повредила им. Дождь не подмочил. Херасков, Княжнин, Шекспир. Два списка сатир Антиоха Кантемира и его же переводы из Горация и Анакреонта. "Телемахида" Тредиаковского, "Вергилиева Энеида, вывороченная наизнанку" Николая Осипова, которую по случаю год тому назад перекупил у Миклашевского, а последний достал ее в Харькове, у своего дядюшки. Учебники: русской грамматики, арифметики, "Правила пиитические" Аполлоса Байбакова. А вот римляне: Гораций, Вергилий... И тетради. Теперь он сможет писать. В дороге успел лишь кое-что набросать на случайных клочках. Песню о Зализняке, притчу о панах и пидпанках, еще одну песню, услышанную от того же Харитона Груши, несколько анекдотов, присказки и те две строчки, записанные на стоянке вблизи Майорщины.
Всю дорогу из Полтавы в Коврай - все эти восемь дней и ночей, - слушая попутчиков и случайных встречных, сердцем впитывая их рассказы, предания, песни о прошлом родного края, Иван неотступно думал об одном и том же: какой силы поэтическое слово достойно услышанного? Как рассказать о жизни, неустанной борьбе, думах, быте, нравах и обычаях своего народа? Писать по-русски и называть вещи своими именами? Это заманчиво, но, с другой стороны, вряд ли такое произведение добавит что-нибудь нового к тому, что уже известно в русской литературе. И кроме того, вещи называть своими именами небезопасно. Подобная поэма будет тотчас запрещена и, естественно, к людям не дойдет. Разве можно забыть печальной известности историю книги Александра Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву"? Изданная три года тому назад, эта страдалица, как только стала известна двору, была тотчас сожжена. Подумать только - сожжена, предана аутодафе. Автора же - этого бесстрашного, великого Духом мужа - "всемилостивейшая" императрица велела казнить, а потом смертную казнь заменила ссылкой в Сибирь, в Илимский острог "на десятилетнее безысходное пребывание". А какова история пьесы Капниста "Ябедник"? Не та ли участь постигла и ее? Правда, автор не был сослан, но путь к зрителю его произведению преградили.
Нет, иные дороги искать надобно, иные способы привлечь для той же цели. Но какие? Где они? Не раз и не два возвращался к этому, думал, мучился, хотя сердцем, разумом чувствовал: он близок к истине, и все же твердо сказать, что нашел тот единственный верный путь, которым надлежит идти, не мог.
Как бы хорошо теперь посоветоваться с отцом Иоанном! Но Станиславский далеко: до Полтавы - неделя пути, трудно угадать, когда они сядут за один стол снова, пойдут бродить по улочкам и переулкам родного города. Писать же ему о своих поисках, сомнениях вряд ли можно. Матушке он тоже об этом писать не станет. Ей важно знать, что сын ее уже при месте, в дороге не простудился, здоров, и ничего ей больше не нужно, он сообщит ей об этом, еще сегодня отпишет подробное письмо. Кому же писать о своих терзаниях? Может, Миклашевскому? Раньше он бы не раздумывал, написал, но то было давным-давно, сто лет тому назад, в семинарии, теперь же он этого не сделает. Боже мой, как нынче пусто вокруг, ни одной родной души рядом!..
И совершенно неожиданно, будто молния, сверкнула мысль и осветила душу. А Лука Жук, Харитон Груша, их сыновья - Савка и Лаврин! Как смел он забыть о них хотя бы на мгновенье? Они многое доверили ему, увидели в нем человека, близкого им по духу. Можно ли равнодушно отнестись к этому, не оценить? Конечно же они поймут его сомненья, сокровенные мечты. Да, поймут! И таких много - и здесь, и в Полтаве...
Так размышляя, вспомнил "Энейду" Осипова. Он читал ее в дни службы в Новороссийской канцелярии, читал и дивился слабости перевода - Вергилия Иван знал почти всего и в подлиннике. Осиповский язык казался бедным, каким-то нарочитым, вымученным, и весь сюжет "Энейды" был построен на ничтожно смешном приключении, рассчитанном на смех, и только. А как этого мало! Один лишь смех без глубокой мысли - пустая забава, игрушка на час.
Еще в Полтаве после долгих бесед с отцом Иоанном, я затем в дороге, имея достаточно времени на размышления, Иван не однажды задумывался над тем единственным, что его в последнее время занимало все больше и больше, лишало покоя: как бы самому попытаться вывернуть Вергилиеву "Энейду" наизнанку, переложить ее на свой язык, на котором издавна говорит народ всего края, и к тому же наполнить ее новым содержанием, используя для этого знакомые с детства обычаи, быт, нравы? Не о том ли просил, не того ли требовал и отец Иоанн, когда советовал переложить на язык высокой поэзии песни и думы родного народа? Слов нет, это трудно, ведь до сего дня никто подобного не писал.
Ближайший предшественник - несравненный учитель и философ, поэт и музыкант Григорий Саввич Сковорода - писал превосходные стихи, сочинял прекрасные песни, но их язык и слог были еще весьма далеки от живой разговорной речи. Он же, Котляревский, должен пойти дальше. "Всякое начало трудно", - говорили великие римляне и любнл повторять отец Иоанн, но ведь не было и нет на свете легких путей, если иметь в виду настоящее дело, а не пиитические побрякушки.
Иван помнит ранний осенний вечер где-то вблизи Майорщины. Тогда, сидя возле жарко пылавшего костра, разложенного предусмотрительным Лукой, он записал возникшие сами собой две строки:
Еней був парубок моторний
I хлопець хоть куди козак...
Листок плотной грубой бумаги лежал перед ним на коленях, он покусывал по привычке перо и думал: как продолжить, чем закончить строфу? Между тем дядька Лука пригласил к ужину - только что сварился кулеш. Иван взял поданную Савкой ложку, но к казану не потянулся, и дядька Харитон не преминул заметить:
- Поганый знак, коли охота до кулеша пропадает. Знать, душа неспокойна или, не дай господи, захворал человек. Ешьте, пока можно!