- Смерть смерти рознь. Одно - когда все сделали, но не смогли помочь, и другое - когда ничего не сделали или сделали все неправильно. Куда мы спишем пять-семь смертей, случившихся только по вине "Скорой"? Я говорю только о тех случаях, когда жалуются. Я не знаю о бесшумных смертях, когда баба с возу - родственникам легче. Навалом глупых смертей. И кто в этом виноват? - он сердито, даже зло посмотрел на меня.
- Интересно - кто же может быть виноват? - с вызовом, даже нагло спросил я.
Главврач погладил череп, как бы интересуясь, достаточно ли он гладок, и с удовлетворением кивнул.
- Два человека в этом виноваты…
- Вы и Алферов? - помог я ему.
- Нет, я и вы.
- Ах, как это интересно. Назначаете человека вы, поддерживаете его вы, не даете в обиду вы, а виноват, значит, я. Хотя я еще летом предупреждал вас, что будут платить ни в чем неповинные люди. Нет, я умываю руки.
- А что вы сделали, чтоб вас услышали? Летом пришли ко мне? С той поры вон сколько воды утекло. Да, с Алферовым я промахнулся. Вины с себя не снимаю. Но вы-то? Вам надо было вопить, а вы помалкивали. Он умывает руки! Удобная позиция. Чистота рук - залог здоровья.
Это меня разозлило.
- Я думаю, Алексей Федорович, что Алферова надо выгнать. Но я не думаю, что нам при этом следует переходить на лозунги. Вот вы намекаете, что человек должен за все отвечать. А я думаю, человек должен отвечать за то, за что он может отвечать. К примеру, за свою работу. Но для этого надо быть профессионалом. А чтоб отвечать за все, надо быть не профессионалом, а демагогом. Назначив Алферова, вы поступили непрофессионально. Желание спокойной жизни - желание именно демагога, а не профессионала. Так что я здесь ни при чем.
- Вы уж так круто не берите - я старше вас, - он хотел накалиться, но сдержал себя, видно, я ему для чего-то нужен. - Не испытывайте мое терпение - оно еще понадобится. До пенсии два года. Это, по правде говоря, меня и спасло, - уж как-то очень доверительно жаловался он. - Алферову и вашему педиатру влепили по строгачу за девочку. На областной лечебно-контрольной комиссии нас просто выпотрошили. Неизвестно, будет ли судиться мать девочки. А с Алферовым расстаемся.
- Он не уйдет.
- Считайте, уже ушел. Заявление на столе. Будет работать в городе линейным врачом.
- Стоило мне заболеть, и сразу волшебные перемены.
- Вы довольны?
- Да.
- Что ж не радуетесь?
- А я должен визжать от счастья?
- Ладно. За двадцать лет совместной работы мы с вами говорили только о деле. Не будем нарушать традицию. Алферову я предложил уйти, и он ушел. Людмила Владимировна считает, что ваше здоровье таково, что в ближайшие полгода дежурить вам неполезно. Режим труда, сон, прочее. Сейчас начало декабря. У вас две недели амбулаторного лечения. Затем примете мой новогодний подарок - заведование "Скорой помощью". Это все! - опершись на стол кулаками, он резко поднялся - разговору конец.
- Могли бы спросить согласие, - обиделся я. - Вдруг я откажусь.
- Вы не откажетесь, - строго, как учитель нерадивому ученику, внушил мне главврач. - Много дров наломали. А поучать мы все горазды. Мол, врач и учитель - это врач и учитель, у них нет карьеры. Это очень красиво. И главное - удобно. У меня готового человека нет. Вот вы и исправляйте. Кончатся жалобы, наладите работу - другое дело. Найдете себе замену, тогда и будете вспоминать про удобные расклады.
- Там хорош юный доктор - Сергей Андреевич.
- Он мальчик. Пару лет покатается, тогда будет видно. А пока вы. Все!
- А чего такая спешка?
- Меня через полчаса исполком слушает. Меры приняты, отвечу, назначен Лобанов. Его знают и любят - это всех устроит.
Он так и ушел, не спросив моего согласия.
Конечно, дров наломано много, но когда остался один, я старался понять, почему все-таки согласился стать заведующим, и не мог дать ответ, который удовлетворил бы меня самого.
Нет, для окружающих мотив был готов: здоровье не позволяет дежурить сутками, но это был мотив лишь для посторонних. Я-то знал, что мне пошли бы навстречу и ставили бы дневные и вечерние часы: как же, как же, мы опытных работников ценим, тем более на законных основаниях.
И я не потому согласился, что считал себя способным на лучшее заведование, чем Алферов (это само собой). Я не сомневался, что буду хорошим заведующим. По правде говоря, я не сомневался, что был бы хорошим главврачом и даже завоблздравом. И это не мания величия, но ясное понимание, что при нынешнем состоянии дел желание блага, профессионализм и отсутствие корыстного интереса - достаточные качества для руководителя.
Не мог же я, в самом деле, не понимать, что дело не во мне, не в Алферове и даже не в главном враче. И я превосходно помнил, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и все-таки согласился. В чем же дело?
И еще в тот день я постоянно думал об Алферове. Вот что удивительно - мне его было жаль. Да, было удовлетворение, что моя взяла, но так оно и должно быть: я профессионал, а не только демагог.
А вот радости или злорадства не было. Даже и удивлялся этому: ведь человек унижал меня, чуть не ногами пытался ходить по мне, но верх брала жалость к нему.
Потому что я представлял, каково ему сейчас. Все считали его человеком средненьким, даже маленьким, и он пытался доказать, что вовсе он не маленький, и пытался выбиться из общего, ненавистного ему ряда, и этот единственный шанс не использовал.
Крах надежд. Теперь всю жизнь полагать будет себя изгоем, неудачником, жертвой моих козней. Да хоть бы кто другой сел на его место, а то ведь я, ненавистный. Да, я не хотел быть в нынешней его шкуре.
Вскоре должен был прийти Павлик, и я пошел встретить его.
Снова потеплело, снег растаял, под ногами влажно блестел асфальт двора, чернели мокрые ветки деревьев.
Я все свои силы направил на то, на что и направлял последние две недели - на уговоры самого себя. Таким образом пытался вернуть испарившийся мой оптимизм. Ничего, уговаривал себя натужно, все будет хорошо. Инфаркт еще когда объявится, мне бы только вывести себя из состояния унылости, вернуть ту прыть, что была еще полгода назад. Сейчас я себе напоминал мяч, из которого выпустили воздух: оболочка есть, ударить по нему, конечно, можно, но он не зазвенит от удара и, понятное дело, не полетит. Именно состояние тупой унылости.
Да, меня оставила подъемная сила или, как сказали бы в цирке, пропал кураж.
В таком вот привычном состоянии я и бродил по двору, как вдруг заметил, что от лаза в заборе спешит ко мне женщина в клетчатом пальто, и легким, тусклым обрывом сердца я узнал ее и заспешил к ней.
- Простите меня, Всеволод Сергеевич, я виновата, я стерва, но вы простите меня, - задыхаясь от волнения, говорила Наташа.
- Ну, что ты, что ты, не надо, прошу, - бормотал я растерянно.
- Вы только простите меня. Я уже две недели в это время пересекаю этот двор в надежде увидеть вас. Вот - повезло.
Господи, а губы дрожат, и вся она на нервном взводе, и малое мое касание, и она зарыдает.
- Да за что же мне тебя прощать? Все было хорошо. Все нормально, - так это тускло говорил я, словно бы старичок, внушающий пережившей первые разочарования любви десятикласснице, что все пройдет и все будет хорошо.
- Тебе, небось, сказали, что у меня инфаркт, - вдруг догадался я.
- Да, - кивнула она и коротко всхлипнула.
- Но у меня нет инфаркта.
- А весь город говорит - инфаркт.
- Это указывает лишь на то, что в городе ко мне неплохо относятся. А если бы прошел слух, что я умер, это означало бы, что меня по-настоящему любят.
- Если бы с вами что случилось (следовало понимать - если бы я умер), я бы не перенесла, - сухо, как о деле окончательно решенном, сказала Наташа.
- Это, пожалуй, ты высоко взяла. Казалось, что нам друг без друга никак. Но, заметь, живем, и по всему судя жить станем дальше.
Я сумел посмотреть на нас как бы со стороны, к примеру, из окон второго этажа, из своей палаты: стоит дядька в темном пальто, из-под пальто видны полосатые больничные штанцы, дядька тускл и хладнокровен, и перед ним нервничает, борется с рыданиями молодая красивая женщина. Да, она красива, посторонним умом понимал я - нервное подвижное лицо, и эта смутная чуть проступающая улыбка, готовая мгновенно прерваться рыданиями.
А что же меня-то заботило в тот момент? Стыдно признаться, но в тот момент меня заботило, что вот сейчас придет Павлик, а его отец стоит в центре двора с какой-то чужой женщиной.
- Отойдем немного, - предложил я.
Мы прошли по аллее к серым домикам подсобных помещений. Там остановились.
- Со мной все ясно. Ты-то как? Выходишь замуж? - спросил я.
Она вдруг подняла ко мне лицо - глаза были полны слез.
- Вы ненавидите меня, Всеволод Сергеевич? - отчаянно спросила Наташа.
- Что ты, что ты, девочка, - растерялся я. И что-то уже стронулось в моей душе, поплыло, начало заливать легким теплом волнения.
- Или вы только презираете меня? - а глаза-то потерянные, а на лице-то болезненная - перед взрывом - улыбка, ах ты, боже мой, да за что же, почему снова хотят рвать мою душу, ну, довольно, довольно.
- За что ж мне презирать тебя, - а уж и сам не смог сдержать волнения, - за что презирать? За то, что хочешь жить лучше? Кто ж тебя судит? Страшно одиночество, нужно растить девочку, я не опора и не защита, а нужна именно опора и защита. Тут все нормально.
- А выйти замуж за человека, которого не любишь, тоже нормально?
- Да, нормально. Потому что привычно.
- Это когда никого не любишь. Но ведь я же вас тогда любила. И тогда, в последнее свидание, любила отчаянно.
- Это для меня слишком сложно, - и я показал на полосатые свои штанцы. Порушился тусклый мой покой, и появилось раздражение - вот если б любила, я не стоял бы в больничном дворе да в казенной одежде, - нет, видно, женская логика выше моего понимания.
- Что ж здесь непонятного? - удивилась она - ну, я прямо каким-то чурбаном стал, не понимаю очевидные вещи. - Да знаете ли вы, что такое отчаянье?
- Да, мне известно отчаяние, - сухо сказал я. - Это когда неохота жить, и потому рвется сердце.
- Так почему же вы не понимаете меня? Я была оглушена отчаяньем. А жилье - это так, последняя капля. Я не сдержала себя, и это был бунт против вас.
- А что против меня бунтовать? Я - безобидное существо.
- Нет, не заблуждайтесь, вы - не безобидное существо. Вы любите свой покой, устоявшийся быт, и вы ничего не хотите менять в своей жизни, и это вовсе не безобидно.
- Конечно, это страшно для человечества, - рассердился я. - Только отчего-то сердце чуть было не расползлось именно у меня. Хотя я, разумеется, и не знаю, что такое отчаянье.
- Да вы не знаете, что такое любить и страдать оттого, что никогда не быть вместе. Любить человека - и видеться украдкой, и с кем-то его делить. Невозможно. Я хотела рожать вам детей, помогать, а если понадобится, служить вам, но это было не нужно, - а глаза сухие, а смута прошла, лицо решительное, говорит то, о чем много думала - это несомненно.
- Ах, милая, да я не стою такой страсти. Считал, что ты предала меня. Но отчаянье от любви - если это отчаянье от любви - дело другое. И спасибо тебе. Полгода любви - разве это не везение? Этого могло не быть, но случилось чудо, и оно останется на всю жизнь.
- Да вы же меня совсем не любите, - удивленно и горько сказала она.
- Да, я не могу сказать, что люблю. Но не могу сказать, что не люблю. А только в тот момент, когда ты сказала, что нам надо расстаться, все во мне помертвело. Если спросить сейчас, какой я сейчас, я отвечу - никакой. Меня оставила подъемная сила, и мне стало скучно. Только тем и утешаюсь, что это временное состояние. Вот и вся правда, девочка. Утешаюсь надеждой, что еще проснусь. И тогда я затоскую по тебе.
- И это будет? - с надеждой спросила Наташа.
- А что мне остается? Только надеяться.
И тут я заметил, что к отделению торопится Павлик, и сказал:
- Сын. Я пойду.
- Ты не меняешься, - горько сказала Наташа.
Мы сняли пальто, я сел за стол, а Павлик стоял перед мной, почему-то держа правую руку за спиной.
Я вспомнил, как просидел с ним десять дней - в шесть лет у него была ангина, и мы спросили, с кем бы он хотел сидеть, и Павлик выбрал меня. Как же тогда сердилась Лариса Павловна - эпидемия гриппа, а он, здоровяк, уселся с ребенком. Но уход с работы Нади был тяжелее моего ухода, и Лариса Павловна смирилась.
И то были десять дней непрерывного счастья. Тогда мы были повязаны так, что я физически ощущал малейшие повороты души Павлика, и тогда я, несомненно, был всесилен.
Мы весь день лежали рядышком, да так, чтоб касаться головами, точнее, ушами - именно на этом настаивал Павлик - и я все дни напролет читал ему сказки Афанасьева.
Да, тогда мое всемогущество было для Павлика, конечно же, сильнее окружающей жизни, ее законов, ее обстоятельств.
Лишь год назад у него начало проклевываться самостоятельное зрение, и он с удивлением начал замечать, что отец не всесилен, и знания его не так уж необъятны: в английском он переплюнул меня в прошлом году, и я уже не помню многих имен из истории, чем очень и очень удивляю Павлика.
Но что ни говорите, сознание, что папаша не всесилен - это одно, а понимание, что он ничтожество и предатель - это совсем другое.
- Как английский?
- Нормально.
- Слова выучил? Римма Робертовна (англичанка) не сердилась?
- Все в порядке. Сказала, что через месяц возьмемся за Агату Кристи.
- Адаптированную?
- Вам обязательно надо обидеть человека, отец?
- Неплохо. А почему ты держишь руку за спиной? Что у тебя там?
Тогда Павлик победно выбросил руку вперед, и в руке он держал новую модель самолета.
- А вот что! - восторженно сказал он, полагая, что я разделяю его восторг.
- Новая?
- А как же? Сразу после школы и закончил. А после английского забежал за ней. Потому и задержался.
- А сколько там мест? - ткнул я в кабину.
- Так ведь два.
- То есть для тебя и для меня? - предложил я игру.
- Точно - ты впереди, я позади, - подхватил он.
- Нет уж, твой самолет, тебе за него и отвечать. Ты впереди, я позади. Ты - мой ведущий, и я надеюсь на тебя.
- Пусть так. Но летать будем вместе.
- Я не знаю данных этого самолета. Долго ли можно на нем летать?
- Да, очень долго.
- Хоть всю жизнь?
- Ну, это ты хватил.
- Но все равно долго?
- Конечно, папа, - серьезно ответил Павлик, и голос его задрожал, - на этом самолете можно летать очень долго.
Об авторе
Притула Дмитрий Натанович. Родился в 1939 году в Харькове. Окончил Ленинградский 1-й медицинский институт. Первая публикация - в "Неве" в 1967 году. Автор нескольких книг прозы. Работает врачом "Скорой помощи". Член СП. Живет в Ленинграде.