2
Штудиенрату Эберхарду Штарушу пришлось заняться лечением зубов, дантист предпринял вмешательство, коснувшееся нижней и верхней челюстей пациента, с тем чтобы исправить его прикус.
Закончив лечение нижней челюсти, зубной врач договорился со штудиенратом о двухнедельном перерыве; штудиенрат покинул кабинет дантиста со словом "перерыв" на своем опухшем языке. И с ощущением того, что местная анестезия постепенно отходит.
- Вы ведь знаете, что вам еще предстоит. Попытайтесь хоть немного передохнуть.
Когда штудиенрат подъезжал на такси к своей улице, две таблетки арантила, которые он принял в кабинете зубного врача, еще не подействовали. Выходя из такси и вставляя в замочную скважину свой ключ от парадного, он чувствовал боль. Перед домом рядом с пуговками звонков - по шесть квартир на каждом из восьми этажей - штудиенрата ожидал ученик, который хотел с ним поговорить: ученикам нередко надо поговорить со своими учителями.
- Срочно, - сказал он.
Штудиенрату пришлось открыть рот при температуре минус Два.
- Только не сейчас, Шербаум. Я возвращаюсь от зубного врача. Это так спешно?
Ученик Шербаум ответил:
- До завтра может подождать. Но разговор все-таки срочный. - Он держал на поводке собаку, длинношерстную таксу.
Прежде чем я вошел в дом, они убежали.
Он учил, ходил гулять, готовился к, надеялся на, подводил итоги, приводил примеры, оценивал, воспитывал.
Учитель - это понятие. От учителя чего-то ждут. От определенного учителя ждут еще большего. Учителей не хватает. Ученики садятся за парты и глядят перед собой в пространство.
Когда учителю пришлось обратиться к зубному врачу, он сказал ученицам и ученикам: "Подумайте о своем бедном преподавателе, он попал в лапы зубодера, он страдает".
Учитель как таковой. (Сидит под стеклянным колпаком и проверяет сочинения.) Учитель, разложенный по полочкам: учитель начальной школы, педагог реального училища, штудиенрат, учитель в школе-интернате, учитель профессионального училища. Воспитатель или педагог. (Когда мы здесь говорим об учителе, мы подразумеваем германского учителя.) Он обитает в Педагогической провинции, размер которой никто так и не узнал, которая, еще будучи в проекте, уже нуждалась в реформах и которая, несмотря на ограниченность, претендовала на мировой масштаб.
Учитель - это фигура. Раньше учителя были чудаками. Даже сейчас не задумываясь говорят "училка", вспоминая о своем учителе; впрочем, и я называл своего зубного врача "зубодером", желая придать ему эдакую садистскую черту. (Когда мы болтали с ним, мы воспринимали "зубодера" и "училку" как нечто абстрактное, не задумываясь над грубостью этих слов.)
Он сказал:
- Конечно, существует множество разных анекдотиков, в которых вся соль вот в чем: дантист, дескать, чуть ли не палач. Словом, коновал.
Я заметил:
- Перед учителем всегда стоит - независимо от того, в какой класс или в какой школьный двор он входит, независимо от того, на каком родительском собрании дает объяснения, - перед ним стоит фигура Учителя. Учителю надо всегда помнить о своих предшественниках. Не только о тех, кто преподавал ему самому, но и о литературных образах. О докторе Виндхебеле писателя Клуге или о персонажах Отто Эрнста. Да, так называемый обобщенный образ учителя является мерилом для нас. Вот, например, учитель у Иеремии Готхельфа. (До сих пор нас еще меряют радостями и горестями его сельского учителя.) Учитель - сын другого учителя, как, скажем, у Раабе в его "Хронике Воробьиной улицы". Уверяю вас, все эти учителишки: Вуц, чахоточный Карл Зильберлёффель, даже Флаксман как воспитатель, - все, кто бросал нам педагогические крохи со своего богатого стола, к примеру, шульрат Поллак и учитель Карстен, преподававший в глуши, а также учитель Гримма Рёльке, вообще все штудиенраты, о которых говорят, они филологи, а стало быть, находятся в особом положении, штудиенраты у Вихерта и у Биндинга,- все они засели в нашем сознании, и именно по ним мерят нас, грешных. И говорят: "Мой был совсем другим…", "Мой напоминает…", "Чтобы понять моего, надо прочесть, Фельдмюнстера"". Вот почему я и утверждаю, те учителя, какие мне запомнились, вели себя совсем не так, как ведут себя их собратья в книгах или в кинолентах: разве бедного учителя Вендта можно сравнивать с его коллегой Гнусом; как-никак Вендт читал о Гнусе, а Гнус о Вендте - нет… Интересно, с кем будут сравнивать меня мои ученики? Ведь и я, наверно, останусь у них в памяти.
На все это мой зубной врач ответил, что в моем перечне не хватает учителя из книг современных авторов.
- Впрочем, ничего странного я в этом не вижу, ведь и зубные врачи почти не встречаются сейчас в литературе, даже в комедиях. (За исключением, может быть, детективов: например, "Микрофон в мостовидном протезе".) Мы никого не интересуем. Точнее - в данное время мы никого больше не интересуем. В лучшем случае - мы играем второстепенные роли. Мы работаем слишком незаметно и не причиняем боли. Благодаря местной анестезии мы уже не кажемся оригиналами.
При том в приверженности моего дантиста к эволюционному развитию я видел что-то чудаковатое, очевидно, и он воспринимал мои бунтарские порывы тоже как нечто комичное или просто глупое. Он придумал поголовную профилактику. Я придумал глобальную Педагогическую провинцию. Два утописта, не видящие недостатков в своем деле, один - чокнутый, другой - дурень. (Неужели я правда такой? Вызывает ли тот, кто учит, кто чувствует себя ничтожным по сравнению со своим предметом, который он преподносит буквально по крохам, вызывает ли он насмешку у собственных учеников?)
Мои ученики посмеивались, когда я начинал сомневаться в учебниках.
"В них нет смысла, только внешне упорядоченный хаос… Почему вы улыбаетесь, Шербаум?"
"Потому что вы, несмотря ни на что, продолжаете преподавать и - как я не без оснований полагаю, - несмотря ни на что, ищете смысла в истории".
(А что мне остается делать? Сбежать с уроков, встать посреди школьного двора или на ближайшем педсовете и закричать: Прекратите! Прекратите! "Правда, я сам не знаю, что правильно, еще не знаю, что правильно, но это надо прекратить…")
На бумажке написано: "Этого ученика я люблю. Он меня беспокоит. Чего он хотел? Что именно может подождать до завтра?"
(Согласен ли он наконец заняться школьной газетой? Согласен ли стать ее главным редактором?)
Часто Шербаум относится ко мне не без снисходительности.
"Не надо воспринимать все столь трагически, историю и прочее. Ведь и весна бессмысленна. Разве нет?"
Может быть, я и впрямь чудак. Мне надо было пропустить мимо ушей известие о том, что у моего ученика возник план.
Зубному врачу я сказал по телефону:
- У одного из моих учеников возник план. Послушайте-ка. После урока мальчик подошел ко мне и сказал: Я кое-что задумал". Я спросил: "Могу я узнать, что именно? Уж не хотите ли вы эмигрировать?" А он ответил: "Я сожгу своего пса". Я произнес: "Тактак", что могло означать: "Довольно-таки странно". Тогда он пояснил: "Сожгу на Курфюрстендамме перед кафе Кемпинского. И притом после обеда, когда там полно народу". Тут я должен был бы покачать головой. ("Ваше дело, Шербаум".) Или просто повернуться к нему спиной. ("Хватит болтать глупости".) Но я не ушел, я спросил: "А почему именно там?"
"Чтобы пронять этих дам в модных шляпках, которые жрут у Кемпинского пирожные".
"Собак нельзя сжигать".
"Людей тоже нельзя".
"Согласен. Но причем здесь собака?"
"При том, что в Западном Берлине любят только собак, и никого больше".
"Но почему как раз вашу собаку?"
"Я привязан к Максу".
"Стало быть, жертва?"
"Предпочитаю назвать это "наглядное просвещение"".
"Собаку сжечь не так просто".
"Я оболью ее бензином".
"Но ведь она живое существо. Речь идет о живом существе!"
"О бензине я позабочусь. Созову газетчиков, телерепортеров и вывешу плакат: "Это всего лишь бензин, а не напалм…" Пусть поглядят. Когда Макс загорится, он побежит. Вспрыгнет на столы с пирожными. Может, что-нибудь подожжет. Надеюсь, они поймут тогда…"
"Что им надо понять?"
"Поймут, что значит сжигать".
"Вас убьют на месте".
"Не исключено".
"Вы этого хотите?"
"Нет".
Я говорил с Шербаумом минут десять. По правде, я был уверен, что его таксе ничего не угрожает. Но своему дантисту я сказал:
- Как вы считаете, к этому надо отнестись серьезно или только сделать вид…
Он спросил, не прошло ли воспаление, как мои десны, заживает ли маленькая ранка от ожога на нижней губе. А потом прочел мне целое наставление:
- Спросим себя сперва, почему вообще что-нибудь должно случиться? Раз ничего не случается, что-нибудь да должно случиться. Помните слова Сенеки о боях гладиаторов? "Ведь сейчас перерыв… Значит, пора перерезать людям глотку, чтобы заполнить пустоту!" Для заполнения перерыва годится и огонь! Хотя публичные сожжения не отпугивают, они пробуждают похоть.
(Это я скажу Шербауму, это я скажу Шербауму…)
Сделай, что ты задумал. Когда никто ничего не делает, все идет своим чередом. Я на твоем месте точно сделал бы и еще кое-что посерьезней. Вот, например, та плавучая база для подводных лодок. Тогда шла война. Всегда идет война. Для этого хватает причин. Хватало. Правда, я не уверен, что это были мы, а не ученики у Шихау, которые под предводительством Мооркене создали свой собственный ферейн, их пускали на территорию верфи, ведь плавучую базу поставили в сухой док на ремонт, но на ней осталась команда; пожар занялся сперва на палубе, потом перекинулся внутрь, фенрихи и кадеты пытались было протиснуться через иллюминаторы, люди говорили: они так орали, что их пришлось расстреливать с баркасов. Доказать насчет нас (и насчет тех ребят) оказалось невозможно. Да, мы и не то еще делали. И у нас был свой талисман. Мы называли его Иисус. Иисус помогал от огня…
На школьном дворе я сказал Шербауму:
- Публичные сожжения не отпугивают, они пробуждают похоть.
Он стоял, склонив голову набок.
- Когда сжигают людей, это, возможно, так и есть. Но, ручаюсь, западные берлинцы не выдержат вида горящей собаки.
Я дольше собирался с мыслями, чем он.
(Веро Леванд зигзагами вела свой велосипед по школьному Двору.)
- Вы, значит, решили? - (Она со своим велосипедом втиснулась между нами.) - Представляете, какой вой поднимут газеты, к примеру "Моргенпост".
- Ну и что? - Это сказала Веро.
- Все давно известно. - Это сказал Шербаум.
- Люди скажут: он трус. Пусть бы лучше сжег себя, если хотел предостеречь от напалма.
- Раньше вы уверяли, что сожжение людей пробуждает похоть.
- И продолжаю стоять на этом. Давайте вспомним давнее прошлое. Жестокие бои гладиаторов. Сенека сказал…
(Веро прервала меня, повторив: "Ну и что?")
Шербаум заговорил тихо, но убежденно:
- Горящая собака их проймет. Ничто другое их не проймет. Они могут читать все подряд, рассматривать иллюстрации с лупой или придвигаться вплотную к телеку, бормоча: "Плохоплохо". Но когда они увидят, как горит мой пес, то пирожные вывалятся у них из пасти.
Веро Леванд предостерегла его:
- Внимание, Флип. Теперь он начнет тебе заливать насчет объективности…
В ответ я стал рыться, так сказать, в анналах истории:
- Послушайте меня, Шербаум. Во время войны - я имею в виду последнюю войну - в моем родном городе саботажники подожгли плавучую базу для подлодок. Команда - сплошь фенрихи и кадеты - попыталась было покинуть судно через иллюминаторы, но люди застряли, протиснувшись только наполовину… Огонь охватил их снизу… Вы представляете себе? Или, например, Гамбург; там бросали зажигалки, и загорались целые улицы, горел асфальт. Люди выбегали из горящих домов и попадали прямо в огонь. Вода не помогала. Горящих людей закапывали в песок, чтобы прекратить доступ воздуха. Но как только воздух опять проникал, они снова начинали гореть. Теперь это никто не может себе представить. Вы меня понимаете?
- Точно. И именно потому, что это никто не может себе представить, я должен облить бензином своего Макса на Курфюрстендамме и поджечь, и притом в часы пик.
Мы по-прежнему связывались по телефону.
- Неужели я должен сообщить властям о Шербауме?
Зубной врач посоветовал не делать этого.
- Да я и не смог бы, при всем желании. Неужели я, именно я, буду сообщать? Да я скорее…
Он перемежал зубоврачебные рекомендации ироническими замечаниями, как бы в скобках.
- Давайте учиться у католиков, будем больше слушать.
После моего урока Шербаум сразу покинул класс. Я склонился над классным журналом. Из учительской был виден школьный двор. Ребята стояли кучками, Шербаум подходил то к одной, то к другой - раньше он избегал этого. Немного погодя он отошел в сторону с Веро Леванд к крытой велосипедной стоянке. Она что-то говорила, он молчал, склонив голову набок.
Мне хотелось завести разговор с Ирмгард Зайферт.
- Знаете, - сказала она, - иногда я надеюсь, что произойдет нечто такое, что разрядит атмосферу. Но ничего не происходит.
Зайферт оставила лютеранскую церковь - она совершила это в ту пору, когда у нас началось перевооружение, стало быть, более двенадцати лет назад, по ее словам, это был спонтанный ответ на согласие ее церкви с созданием бундесвера, - после этого гневного отречения она еще чаще стала мечтать об очистительной грозе. ("Сегодня, уже сегодня должно что-нибудь произойти!") Она слепо верила в своих семнадцати-восемнадцатилетних учеников, возлагала на них все надежды.
- Новое, ничем не отягощенное поколение, поверьте мне, Эберхард, покончит со всеми этими призраками прошлого. Нынешние парни и девушки хотят начать с самого начала. И они не станут, как мы, без конца оглядываться назад, они не побоятся реализовать свои возможности.
(Сейчас, как и прежде, она говорит так, словно перед ней гулкие залы.)
- Мы должны уповать на новое поколение, отважное, полное созидательных сил, и притом деловое.
Мне оставалось только одно: преподнести ей в ответ свои кислые замечания и стоять на своем.
- Оглянитесь вокруг. Война сделала нас трезвыми скептиками. Не правда ли? Разве мы не следили за каждым шагом взрослых, разве не встречали их слова недоверчиво? Но толку все равно чуть. В возрасте от тридцати пяти до сорока мы стали солидными бюргерами, которые не желают вспоминать о своих поражениях. Мы научились оценивать обстановку. Когда надо, расталкивать всех локтями, приспосабливаться, держать нос по ветру. Ни в коем случае не связывать себя. Теперь мы не только хитрые тактики, но и хорошие специалисты, которые стремятся достичь успеха и даже - конечно, если не возникнет непредвиденных трудностей, - и даже добиваются его. Вот и все, что из нас вышло.
Разговор начался в учительской, а продолжали мы его у меня дома. В моей "холостяцкой берлоге", как называет ее Ирмгард Зайферт. Все, что стояло в комнате, прислушивалось. Письменный стол с неоконченной рукописью. Полки с кельтскими черепками. Между ними были и римские черепки из предгорий Эйфеля. Книги, пластинки. На моем новом берберском ковре тоже валялись книги и пластинки.
Как всегда, мы сидели на диване, держа в руках рюмки с мозельским, сидели на некотором расстоянии друг от друга и - осмысленно или, наоборот, двусмысленно - не приближались друг к другу. Ирмгард Зайферт, глядя поверх рюмки, сказала:
- Я с вами согласна, хотя мне и не хочется в этом признаться. Несомненно, наше поколение оказалось банкротом. Но разве те, кто надеялся на нас, на самом деле ждали от нас избавления, а не искали тут удобной лазейки для себя? Нами пожертвовали, вот почему мы не смогли принести себя в жертву. Уже в семнадцать лет на нас было клеймо преступного режима, и мы не могли повернуть историю, да, мы не могли.
В этом она была вся… до сих пор еще она вся в этом.
Повернуть историю. Спасение. Очищающая гроза. Жертва. Но стоило мне заговорить о Шербауме и его плане, как она начала проявлять признаки рассеянности - протянула руку к книгам и пластинкам, опять положила их на ковер. С нетерпением она слушала, как я досконально разбирал план Шербаума со всеми вытекающими из него последствиями. Едва я кончил, как она уже снова принялась в высокопарном стиле изобличать порочность нашего поколения.
- Мы уже были сломлены, прежде чем успели начать строить заново. Теперь нас уберут с дороги.
- Кто нас уберет с дороги?
- Новые люди, еще не знаемые нами, грядущее поколение…
- Я думаю о своем ученике Шербауме…
- Нас выбросят на свалку истории…
- …который, кстати, и ваш ученик одновременно…
- …вместе с прочим мусором истории, оставленным…
- …когда я думаю о нем и его отчаянном плане…
- Вы должны понять, Эберхард. Мне минуло семнадцать. И я была, как выразились бы вы, правоверной ослицей из союза немецких девушек. Да, была уже мечена, они выжгли на мне свое клеймо…
- …тем не менее мы обязаны помешать Шербауму.
- …да, мне казалось, что я поступаю правильно, стремясь уничтожить в лице того крестьянина врага…
Я не дал Ирмгард Зайферт погрузиться с головой в воспоминания о лагере для эвакуированных детей, изменив тему разговора: мы проболтали о школьных делах за полночь. Сперва поговорили о градациях поощрений и о тестах для выявления способных детей, потом о наглядности учебного материала, не без иронии помянули о том, что воспитание это, в сущности, диалог, обсудили новые правила, по которым будет проводиться второй государственный экзамен на замещение учительских должностей. Не обошлось, конечно, и без анекдотов, они были в ходу, когда я и она работали стажерами. Весело, хоть и с несколько вымученным весельем, мы изобразили кое-кого из наших коллег. Я разыграл целую сценку - педсовет, на котором обсуждался "вечный вопрос": обеспечение учебными пособиями. Ирмгард Зайферт смеялась:
- Да, мы бедные трудяги на ниве просвещения…