6
У рыбного цеха, сунув руки в рукава, топчется Лука Авраменко. Когда едут грузовики с бочками, туда - с пустыми, оттуда - с тяжелыми, пахнущими рыбой и корицей, - он открывает и закрывает ворота. Такое дело мог бы запросто делать любой старик, но ведь на всех стариков ворот не напасешься, а Луке повезло.
Луке достались ворота, и он весел. Впрочем, он и так всегда весел, всегда поет. В его бороде вечно дрожит одна строчка, запуталась и никак не выпутается:
И потяга-али канаты смоленые…
Без отдыха поет Лука, всю жизнь. Разговаривает - мурлычет между словами, ест и пьет - мурлычет между едой.
- Привет пензионерам! - кричит он, завидев Харлашу.
Оба они сивые, оба знают, кого какой шторм унес, когда чью свадьбу играли. Только у Луки седина с рыжинкой.
- Витька пишет?
- А как же!
- Ну и хорошо!
- А чего ему не писать? - удивляется вслух Харлаша. - Сам-то как живешь?
- Как бог!
Лука маленький, до плеча товарищу, приплясывает на кривых ногах, словно на чем-то пружинистом.
- А в Норвегии пацанов на поводках таскают, как кутят…
Про Норвегию Лука вставляет к месту и не к месту. В годы войны попал он в плен и занесло его вон куда, в Норвегию, не как других! Нет, сильно моложе Харлаши Лука Авраменко. В эту бойню хоть как-то, да повоевал. Из Норвегии он добирался долго, а тут еще застрял в районном центре, вздумал проверять, ждет или не ждет его жена. Прислал знакомого, тот спросил без обиняков:
- А что, Николаевна, ждешь ли своего Луку?
- Я-то жду! - заголосила она. - Да где его возьмешь?
Все давно похоронили Луку Авраменко.
- Чем докажешь, что ждешь? - спросил гонец.
Николаевна вытащила из-под кровати две бутылки водки.
- Вот, припасла, - и заплакала, повалившись на подушки с оборками.
Гонец рассказал Луке все, как было, и Лука засуетился, засиял:
- Ждет!
И вернулся.
А теперь торчит возле цеха, как на привязи, командует воротами.
- Новый дом возле сельпо видал? - спрашивает он.
- Нет, - баском отвечает Харлаша.
- Пойди посмотри…
- Схожу…
Домов новых строят в поселке много. Кому-то еще поставили? Карпов старается…
- А на Витьку в партию напиши! - кричит вдогонку Лука.
С похмелья, что ли? Эх, Лука, Лука!.. Ну что ты понимаешь? Ведь не глуп же, а порешь, что бог на язык пошлет.
И потяга-али канаты смоленые…
Харлаша уходит, не оборачиваясь. Чудак человек Лука! Стоять тебе сто лет у ворот благодаря сынкам. Давно бы на пенсию пора, а не отпускают сыновья. Как-то снялся он с работы, день гулял по селу, а на второй пропал. Пропал и пропал, нет совсем Луки. Всех обспрашивали, берег на моторке обшарили, обкричались, Николаевна языка лишилась. А он уснул за сельпо, в тени, в ящике из-под пива, старикашка. Ну, его другими ящиками и заставили. Так и спал до вечера, пока не стали тару грузить.
Тогда пришли сыновья Луки к Карпову и потребовали, чтобы старика вернули к воротам.
- Для охранника он годков перебрал, засыпает ночью, - сказал Карпов, - а днем да при одних воротах держать - зарплаты нет.
- Сами будем платить, - сказали сыновья. - Пусть стоит.
И Карпов упросил старика вернуться к воротам, потому что Голубинский рыбцех без Луки вроде как корабль без капитана. Рыба прет и прет, и в будни и праздники Лука топчется у ворот, на людях, Николаевна не нарадуется, и не знает, старый бес, что спасают его три сына-молодца, один к одному, как по заказу: бригадир на сейнере, технолог в коптильном цехе и киномеханик. Вовек не дожить тебе, Лука, до пенсии, не выпить своего до донышка и не спать больше в ящике за сельпо. Так что же ты, если кто из них обидит тебя, сразу в партию? На таких сыновей?
И потяга-али канаты смоленые…
Поет Лука. На вечной должности. Трезвый.
Здесь не город. До начальства далеко. А Карпов мужик такой, ему неважно, что не по правилам, ему лишь бы по-человечески.
7
Голубиное и правда далеко. Оно стоит будто бы у конца земли. Но дальше всех живет Харлаша.
Обрывается ряд домов и шеренга столбов, по которым бегут блескучие провода.
Испуганно ныряет вбок, к причалам, дорога.
Дальше - только ветер, гуляющий без дорог, да тропа для Харлаши. Среди рыжего типчака и седой полыни петляет она над обрывом, огибает скалу и тогда упирается в одинокую калитку.
Харлаша смотрит непонимающе. Перед распахнутой калиткой стоит грузовик с откинутым бортом. Двое крепких парней - сыночки Луки - прут через двор старухин умывальник с мраморной доской и треснувшим зеркалом. И гогочут, как жеребцы. И умолкают, и глядятся в зеркало, поставив умывальник на полдороге. Чего это им захотелось поглядеться? Харлаша спешит к ним, разъяренный, а они бегут к дому. Это они его увидели в зеркало.
Из дверей дома торчит комод. Сам Карпов и немыслимый верзила шофер Саха толкают его и не могут вытолкнуть. Застряли.
- Чугунная бандура! - ворчит рукастый Саха, обнимая комод, как девушку. - Бросить ее тут?
- А ты ее сюда ставил? - огрызается Карпов.
- Ты чего затеял, Егор? - встревоженно спрашивает старик.
Карпов медлит с ответом. Он качает бесшеей головой, бьет кулаком по комоду и смеется, как можно благодушней:
- Не успели! А все из-за него! - и опять бьет кулаком по комоду. - Скала!
Шофер Саха вытирает пот и крутит длинную, в полметра, цепочку с ключами от машины, наматывая ее на толстый палец. Карпов еще цепляется за шутку, делая вид, что не замечает, как свирепа физиономия старика.
- Принесло тебя, Харлаша! Всегда по три часа у моря сидишь…
- Ты чего затеял? - повторяет старик.
И Карпов лезет по комоду во двор на четвереньках и объясняет:
- Понимаешь, Харлампий… Никаких подарков за твою жизнь мы тебе не дарили… А дом отгрохали… Тот, что возле сельпо…
Сыновья Луки подходят к старику, а Карпов спрыгивает с комода на землю и кончает весело:
- Хотели тебя сами перевезти… Наскочил! - И тоже вытирает пот с лица, - Ну командуй!
Вон, значит, кому построили дом возле сельпо. Старик смотрит вниз. Чувство благодарности - нелегкое чувство, кажется, оно пригибает, заставляет еще ниже опустить голову, и не знаешь, что сказать…
- Заноси обратно! - с неожиданным спокойствием говорит Харлаша.
Теперь у Карпова темнеет лицо, без того тяжелое, словно выбитое из камня.
- Ты что, Харлаша?
- Ну зачем мне новый дом? - спрашивает Харлаша тихим голосом, и в этом вопросе, и в самом голосе вся его негромкая сердечность, вся ласка, на которую способен он сейчас, когда надо поблагодарить людей за добро. - Заноси…
- А ну бери!.. - срывающимся голосом кричит Карпов.
И опять они волокут несчастный умывальник к полуторке и возятся у комода. Второй раз не поленился Карпов переползти его и толкает так, что пот бежит от натуги по его глазам.
- Его тут раньше поставили, а потом уж дом построили, - смеется старик.
Но в этот самый миг Карпов сдвигает комод с места, и Харлаша, оттолкнув Саху, налегает на бабкино сокровище с другой стороны, как на якорь спасения.
Они толкают комод друг на друга.
- Все равно я тебя отсюда спихну, старый, - грозится Карпов.
- Не спихнешь.
Комод сдергивается с места и предательски съезжает с крыльца.
- Меня ж ты не увезешь насильно… - говорит старик.
- Сколько ты собираешься еще тут жить? - спрашивает Карпов, подходя к нему вплотную и глядя в самое его лицо, как незрячий.
- Пока дом стоит…
- Надо будет, и дом сломаю.
- Не сломаешь…
- Пойми ты, - говорит Карпов, - жить тебе тут нельзя… Да просто… просто тут и света нет! Ну как я тебе сюда свет проведу? Лесу нет!
- Я спать рано ложусь, - отвечает Харлаша.
Он отходит к скамейке под окном, устало и прочно садится на нее. Карпов идет за ним, шаг в шаг, и опускается рядом. Долго они работают одними большими пальцами, крутят две козьих ножки.
- Ну, не пишет тебе Витька, - с нелегкой прямотой начинает Карпов, но старик останавливает его взглядом. И они раскуривают свои цигарки. - С людьми жить будешь, Харлаша!
Ссутулясь, старик идет к полену, в котором застрял топор, берет его и начинает стучать о колоду. Слышно, как покряхтывает бревно.
Карпов хотел бы сказать речь, но разучился.
- Заводить, что ли? - спрашивает Саха, разматывая на толстом пальце цепочку с ключами.
И Карпов машет рукой.
Бацает дверца грузовика так, что непонятно, как петли выдержали, сердито отфыркивается мотор…
А когда уносится грузовик и рассеивается облако пыли, накрывшее двор, и снова становится тихо, старик опускает корягу с топором и стоит, никуда не глядя. То ли он слушает море, то ли свое сердце…
Он бросает корягу и бредет к дому. Комод у входа мешает ему, и сильным рывком он пытается отодвинуть его в сторону. Но рывка не получается, и старик долго и помалу отпихивает его к стене…
8
- Что ж ты, Виктор? Разве можно не писать отцу?
Он и не слышит, что спрашивает это вслух, в голос.
Виктор смотрит на него с подоконника, от горшка с засохшим цветком. Глаза у него шальные. А у старика - неподвижные. Неподвижные и живые. У Виктора они - смеющиеся, скачущие и бумажные. Старик берет карточку в руку. Теперь они смотрят друг на друга близко, глаза в глаза, один с тяжелой немыслимой тоской, а другой с остановившейся улыбкой. И хочет старик смять эту улыбку и отбросить.
Вместо этого он ставит фотографию к горшку и сдергивает с гвоздя у двери кожаный картуз. Шаркая ногами, все дальше уходит от дома, оставляя за спиною разгромленное жилье…
Сразу за домом Харлаши лежит полынная степь. Он обходит ею поселок. И теперь уже совсем один шагает в бескрайнем просторе…
Здесь соседствуют две стихии, разделенные кромкой прибоя: степь и море. И от широты моря, и от широты степи в сердце возвращаются надежды. Говорят, они нарождаются, как утро после долгой ночи. Каждый раз наново. Но это неправда. Они возвращаются к тому, кто не устает ждать.
Старик пешком пересекает степь до асфальта, который лет десять тому назад покрыл дорогу, называвшуюся в дни его молодости большаком…
На асфальте он ждет машину, каждый раз невысоко поднимая руку, когда шумит мотор. Ревущие животные двадцатого века проносятся мимо, как ракеты, не сбавляя скорости. И не первая и не вторая машина наконец подбирает его.
9
Он сидит в кузове, на доске, перекинутой поперек бортов, вроде скамьи, и смотрит, как суслик улепетывает в траву, как низко-низко над землей скользит сизоворонка, зелено-голубая птица неправдоподобной, попугайской расцветки, и грач сидит на кривом, скорчившемся от жары столбе, и бабы голосуют стыдливо и даже виновато, но шофер не подбирает их, потому что скамьи больше нет, а в кузове возить людей просто так, как грибы, нельзя.
Рядом со стариком еще какой-то народ жмется друг к другу, и ближе всех смазливая девочка в большой соломенной шляпе. Она держит поля руками, пригибая их, и лукавый парнишка в кепочке, сбитой на ухо, все время заглядывает под ее шляпу, уперевшись руками в расставленные коленки и наклоняясь ниже и ниже.
В тот самый момент, когда парнишке удается занять выгодную позицию, старик пускает ему в глаза едкий дым своей цигарки. И парнишка отмахивается от него обеими руками, как от осы. И опять наклоняется. И опять морщится и говорит:
- Ну, дед, ты даешь!
- А? - спрашивает Харлаша, улыбается и бросает цигарку за борт. Но тут же сворачивает новую…
Грузовик самодовольно урчит. Машин становится больше. Ярче и громче день…
Деревянная зенитка шлагбаума бьет в небо, но перед самым носом вдруг перекрывает шоссе, защищая бесконечный товарняк с вагонами, исписанными мелом.
Пока ползет, постукивая и побрякивая, товарняк, Харлаша вспоминает, как в таких же вагонах вернулись домой солдаты. Вокзал был еще в развалинах, только одна стена торчала, и то не вся, обломок стены с часами и колоколом, и под ним стоял Харлаша. Люди шли отовсюду с детьми на руках, с цветами… Многие успели потоптаться у ларька - первой постройки на пустой площади - и смотрели вдаль затуманенными хмельком глазами. Нет-нет, кто-то нетерпеливо выходил из толпы, присаживался на корточки и прикладывал к рельсам ухо.
И вдруг спрыгнул на перрон из вагона, стоявшего в тупичке и оборудованного под временный вокзал, железнодорожник и крикнул шепотом:
- Едут!
Грянул марш духовой оркестр Морского порта. И Харлаша, не помня себя, зазвонил в колокол.
Подкатившие теплушки тоже были исписаны мелом: "Мы победили!", "Едем домой из Берлина!", "Здравствуй, мама!"
А мамы-то и не было… Не дожила, не хватило сил…
- Виктор! - закричал Харлаша и пошел, протягивая руки, еще не видя кому.
Ему все кажется, что и сейчас стоят на вокзале люди и ждут…
Девочка в соломенной шляпе слезла у переезда и пошла вдоль полотна, не оглядываясь. А парнишка в кепочке вздохнул ей вслед и посмотрел на Харлашу:
- Папаша! Дай закурить!
Со свистом, в облаках пара, пронесся встречный паровоз, торопясь как угорелый.
За переездом ударил в уши звон корабельной клепки. Моря не было видно, корабли висели на стапелях, будто плыли по крышам, и корпуса их, в сурике, краснели издалека.
Большой мир охотно впускал в себя Харлашу, не замечая его. Дома обступили шоссе и пошли менять одежки, голубые, белые, желтые, и подрастать, пока на перекрестке не открылось наполовину стеклянное здание с надписью: "Почтамт".
Здесь Харлаша стучит по кабине, слезает и отдает шоферу заранее приготовленную мятую руб-левку.
- Спасибо, сынок.
10
У окошка, прорезанного в стекле и окруженного веерами открыток, на которых и розы, и сирень, и маки, Харлаша долго и сердито топчется. Этот ядовитый цветник его раздражает. Сделали стекло и заляпали: не увидеть человека. А Харлаше необходимо доброе лицо. Он же знает, что ему есть письмо, если поискать.
В третий раз Харлаша стоит в очереди, а, достоявшись, не знает, как начать. Уже купил марку с Гагариным и ненужную открытку с розами.
За окошком вздернулась курносая мордашка с челкой и косицами, торчащими из-за ушей в разные стороны, как рыболовные крючки.
- Здравствуй, дочка.
- Чё вам?
Так она и говорит "чё", покороче.
- На Голубиное почту отложили?
- Куда-куда?
Старик подсовывается поближе:
- На Голубиное.
- Вся почта сортируется.
- Письмо должно быть, - доверительно сообщает ей старик, отгораживаясь от очереди плечами. - Свириденко Харлампию…
- Ну и получит его в своем Глубинном.
- Голубином.
- Какая разница!
Курносая дочка сухо стучит ногтем по стеклу, как наперсточком, подгоняя очередь. Харлашу отжимает от окна мужчина в шляпе, и он стеснительно отодвигается, ругая себя за неуменье, а девушка говорит про него тому, в шляпе:
- Странный какой-то!
И тот ей объясняет:
- Старики все странные.
Как будто сам не будет стариком.
Харлаша снова заходит в конец очереди и снова терпеливо ждет, суется в окошко и застенчиво объясняет:
- Это я и есть… Свириденко Харлампий…
- Ну и что? - спрашивает девушка, не сразу поднимая на него крапчатые глаза. - Получите свое письмо в этом самом… там, где живете.
- Пропадают они, - говорит Харлаша, словно бы горько размышляя вслух. - Письма… они ж маленькие…
И девушка вдруг возмущается так, что дрожат острые кончики ее косиц:
- Ничего не пропадают! Кому есть, тому доставляются!
На Харлашу теперь налегает грудью толстая женщина с базарной сумкой. Она давит на него, двигает свою сумку к окошку по прилавку, так что кустики укропа и петрушки щекочут бороду старика, а сама советует:
- Вы сходите к начальству! Ничего от них не добьетесь.
- Посмотрела б, дочка, - просит Харлаша, нечаянно уцепившись своими клешнями за прилавок и опять просовывая медное лицо сквозь укроп.
- Да где смотреть-то! - всплескивает руками в пятнах от чернил его безымянная дочка. - Я ж вам человеческим языком говорю!
- Так ведь и я к тебе по-человечески…
- Бестолковый! - восклицает девушка и впервые по-настоящему взглядывает на старика, но он уже стоит к ней спиной.
И в спине его с опущенными плечами, с растопыренными лопатками, лезущими из-под обвисшей тужурки, столько горя, что никак не распрямиться старику под этой ношей. Он стоит и ждет, когда вернется хоть немного сил. Но силы не возвращаются, и он делает шаг и садится у круглого столика, отодвинув локтем баночку из-под клея.
- Что там за письмо вы ждете? - спрашивает его рассерженный голос.
Курносая, с косицами, возникает перед ним. Она возникает постепенно, как будто создается на его глазах. Сначала Харлаша видит ее парусиновые тапочки, потом чулки в рубчик и синий халатик, застегнутый на все пуговицы, от колен до горлышка, и последняя пуговка под круглым воротничком отвисла на длинной нитке, а дальше уже воинственный носик, и пшеничная челка, и острые косицы, изогнутые по фасону: "Будь готов!"
Харлаша рассматривает ее сквозь свои бесцветные, давно выгоревшие в незащищенных морских просторах ресницы, они удивленно хлопают, и от них хлопают перед глазами старика почему-то длинные тени, такие длинные, что бьют через весь зал, по противоположной стене, и он видит девушку, как изображение в старом мигающем кинематографе, и не сразу соображает, что она живая.
А тогда уж говорит:
- От сына.
- Пойдемте, - резковато зовет его девушка.
Он встает и слышит, как ее ругают. Очередь кричит, что это безобразие, почему она бросила работу, но девушка идет впереди него, не оглядываясь, а свое окошко она заставила счетами. Курносые все храбрые. У него жена была такая же, Катя.
По узкой лестнице они погружаются в недра почтамта. Из этих таинственных недр выныривают почтальоны и толкают Харлашу толстыми сумками.
- Ты куда его? - спрашивает у дверей полувоенный, нервный, как щенок на привязи. - Явление!
- Ты мне веришь, Гаврик? - Девушка прикладывает руку к халатику на груди, - Он около тебя постоит. Открой.
Не спуская глаз с ее халатика, Гаврик толкает дверь, и Харлаша делает шаг в большую комнату и застывает у порога, где ему велено стоять.