Ну зачем, Лиля? Маша никогда ей не отвечала. По-моему, она не обижалась. А Лилю это злило еще больше.
Подавая, Маша успевала пригладить Лешке вихор, Алешке подтянуть бант.
В этот день толстая повариха (честное слово, у нас повариха толстая, как преимущественно и всюду) сказала Маше:
- Дети у тебя хороши! А сама ты!
- Что я? - непонимающе спросила Маша.
- Да ты посмотри на себя. Посмотри!
Через весь зал Маша, как привороженная, двинулась к зеркалу. Школьные ее туфли давно были заменены на тапочки. И она бесшумно приближалась к своему отображению, почти вплотную подошла к нему и стала рассматривать, чего-то не узнавая. Из-под края тугой белой косынки вылезли пряди волос. Маша поправила их, заткнув под косынку. Усталые тени темнели под глазами. Этого не поправишь. Клеенчатый фартук, порыжевший от жирных брызг, может быть, напомнил ей про другие наряды, и она завела тонкие руки за спину и затянула узел потуже. В это время Алешка, следившая за ней, перевернула тарелку с борщом, и как раз из своего кабинетика рядом с кухней вышел Квахадзе.
- Некультурно получается, - сказал он.
- Она маленькая, - заступился Лешка.
- Я не маленькая, я нечаянно, - возмутилась Алешка.
Со стола на пол опустилась струйка борща.
- Зачем они сюда ходят? - спросил Квахадзе.
- Я им свой обед отдаю, - сказала Маша, кинувшись промокать пятно на столе и загибая углы скатерти. - Я их днями не вижу.
- Э! - сказал Квахадзе. - Корми там!
Он водил рукой, как регулировщик, в сторону кухонного коридора, где стоял я.
- Илларион Константинович!
- Доктор! Дети - хорошо, но рэ-эсторан, понимаешь, скоро будет! Рэ-эсторан!
На этот раз любимое слово он сказал с издевкой над собой, и все лицо его изобразило страдание. Он был доведен неудачами до отчаяния.
- Уходите! - крикнул он детям. - Цаца!
Маша дернула завязку и кинула фартук на стул, за ним - косынку, за ней - халат. Глаза ее заплыли чернотой.
- Маша! - сказал я.
У дверей, держа Лешку и Алешку за руки, она оглянулась:
- Не кричите на них!
- Что с ней? - спросил Квахадзе.
А Лиля крупным шагом вдруг пошла за Машей к качающимся дверям.
И опять, как на немом экране, я увидел в большом окне Машу с детьми и Лилю, которая загородила им дорогу. Лиля подхватила Алешку и понесла сюда, в столовую. Маша растерянно опустила глаза на Лешку и следом повела его за руку.
- Компот! - крикнула Лиля от дверей.
- Компот! - сказал Квахадзе, хлопнув в ладоши.
Лиля двигалась на него, как танк.
- Пожалуйста, - сказал Квахадзе, когда повариха подала ему компот.
- Ешьте, - сказала Лиля ребятам.
- Ешьте, - повторил Квахадзе.
- Ешьте, - кинул от дверей веселый басок Демидова.
Никто и не заметил, как он вошел. Маша искоса глянула на него и наклонилась к детям, разрешая.
- Ешьте.
Из глаза ее капнула на скатерть слеза. Теперь я понял, почему она плакала, когда я наведывался к Сережке. И сладко, и трудно, когда тебя не оставляют наедине с бедой. Ведь она все одна, одна…
А Лиля сняла с себя халат, спокойно сунула его за стойку буфета, спокойно поправила кружевной воротничок перед зеркалом, надела пальто, сняв его с вешалки у дверей, и взяла Демидова под руку:
- Пойдем.
Я смотрел на них в окно.
Они долго шли сначала улицей, потом берегом, спустившись с обрыва к самой воде. Может быть, она его упрекала, а может, нет. Может быть, она говорила, что соскучилась, а он подтверждал, что тоже… Может быть, она спрашивала, отловился ли он, а он отвечал, что да… А может, он сказал ей, что они завтра сыграют с ней свадьбу, потому что подошел свадебный сезон.
13
А я решил пригласить Машу в кино. Когда я вышел из клуба с двумя билетами, столовая уже была закрыта. Значит, Маша прибрала в зале, потушила свет и отправилась за Сережкой. Обычно она мыла пол, сложив перевернутые стулья на сдвинутые столы, а потом все расставляла по местам. Сквозь стекло было видно, как она полоскала тряпку, роняя ее в ведро и выкручивая своими тонкими руками так, что они выгибались, и ямки на ее локтях обозначались еще отчетливей. Когда она наклонялась, юбочка не обтягивала, а облипала ее, и рыбаки и виноделы, проходя мимо, отпускали:
- Ядреная штучка!
Сами-то небось тряпок не крутят. Корабельную палубу драят шваброй. Это такая штука, вроде веника из веревок на длинной палке. Ее выкручивают, наступив на концы веревок ногой. Нет, мужчины, они - рационализаторы…
Я прошел мимо бетонного козырька новой автобусной остановки. Скоро нас соединят с Песчаным, и в Камушкин пожалует первый регулярный автобус. Жизнь неудержимо прогрессировала…
А строители от нас уезжали. Они перебазировались. Ближе к Песчаному. До свиданья, ребятишки, покоряющие горы. До свиданья, Рита.
Мне почему-то грустно.
Прямо перед моим носом открылась дверь яслей, и с приступочки осторожно сошла Маша с Сережкой на руках. Я сделал вид, что оказался тут без умысла. Мы поздоровались и пошли рядом, и я никак не мог сказать про билеты в кино.
- Дорожники завтра уезжают, - бросил я.
- Да, уже едут, - сказала Маша.
Сережка тоже пытался что-то сказать, но не мог, вроде меня.
- В клубе сегодня будет что-то такое, проводы… - сказал я.
- Они заслужили, - сказала Маша.
- Агу! - сказал я Сережке.
И тут мы уже подошли к калитке, а у калитки стоял Демидов. Выбритый, приодевшийся, он стоял, как новый. Даже в шляпе. Он курил, но, когда подошла Маша, посмотрел на Сережку и бросил окурок под ботинок.
Маша остановилась, ожидая, что он, наверно, объявит сейчас - вот вернулся, мол, домой, не пора ли и вам восвояси? Маша не доставала Демидову до плеча и поэтому смотрела вверх.
Я заметил, что от него попахивает винцом. Он косил на меня, а я помахивал чемоданчиком: ведь я еще не заходил с работы домой. И тогда Демидов сказал Маше при мне:
- А я билеты в кино купил.
И показал на ладони два синих билетика, какие были и у меня в кармане.
- Какое там кино? - совсем беспомощно спросила Маша.
- Художественный фильм, - сказал он.
- А Лешка с Алешкой? - зацепилась Маша, как за спасение.
- Они в шашки играют, - ответил Демидов. - Я им шашки принес.
Маша снова подняла на него глаза, и что-то небывалое, озорное сверкнуло в них первый раз: наверно, она была чертовская девчонка когда-то.
- Заболтают о нас, - сказала она с усмешечкой.
- А чего болтать? - в тон ей отозвался Демидов. - У меня невеста есть!
- Ну, я пошел, - напомнил я о себе и раскланялся самым настоящим образом, нелепо, как на сцене.
- Они оба посмотрели на меня, не ответив.
У меня бывают приступы веселости. Я прыгал по ступеням, пел без слов какое-то "ту-ру-ру", смешивая мотивы разных песен, подкидывал чемоданчик и, раздувая щеки, исполнял партию самой большой трубы в воображаемом духовом оркестре, я шел домой, как вдруг передо мной возник силуэт девушки. Представьте себе, это была Рита, строительница нашей дороги. Я почти налетел на нее. И представьте себе, я ей сказал:
- Здравствуйте, Рита. Да вы не удивляйтесь, пожалуйста. У нас тут все подряд здороваются.
- Здравствуйте, - ответила она мне.
- Вы идете в кино? - спросил я.
- Нет, - сказала она.
- Почему?
- Из-за этого вашего Зайца, - сказала она.
- Из-за какого-то Зайца лишать себя удовольствия? - сказал я. - Глупо!
- Не хочу его видеть, - сказала она.
- А у меня как раз два билета, - сказал я. - Вы ведь завтра уезжаете…
Возможно, я был так храбр именно потому, что она завтра уезжала. И, возможно, потому же она так храбро согласилась:
- Ну что ж! Пойдемте.
Ведь это нас ни к чему не обязывало. Накануне разлуки люди бывают ужасно откровенны и смелы, я это сразу почувствовал.
- Пожалуй, надо приодеться, - сказал я небрежно.
- Пожалуй, - согласилась она.
Наконец-то и в Камушкине пригодился мой галстук.
Мы пришли в вестибюль клуба, когда там топтались, то есть танцевали. Наверху, в зале, уже были расставлены скамейки, а внизу кружился слегка подвыпивший народ. Рыбаки не пьют в море. Никогда. А сегодня весь день возвращались рыбаки, весь день, ковыряясь в волнах, к причалу шли и шли сейнеры, ну а с возвращением полагается выпить… и как следует. Дорожники уезжали, ну а отъезд тоже всегда был поводом, и законным… Оркестр сменила гармошка.
Лиля, раскрасневшаяся, вся сиреневая, в сшитом на заказ платье, вся дрожа, отбивала разбитной ритм частушки перед чубатым парнем, распевая:
Я и так, я и сяк,
Я и каб-лу-ком,
А и как мне не плясать
С таким маль-чи-ком?
Мальчик потряхивал чубом до бровей. На коленях другого чубаря выплясывала свое гармонь. Рядом со мной стояла Рита. Я вам не сказал? У нее было продолговатое лицо, гладкие, очень загорелые щеки и голубые-преголубые и того мало, какие-то голубейшие глаза, удивительные при этой шоколадной коже.
Я хотел спросить у нее, откуда такие глаза, ведь я все мог позволить себе, раз она уезжала, но я не спросил.
Я хотел сказать, как это я до сих пор не замечал ее, но ничего не сказал.
Я вообще сказал только:
- Тут тесно.
А немного погодя спросил, читала ли она последние стихи Андрея Вознесенского в журнале "Молодая гвардия". Она согласилась, что тесно, и стихи она читала, и я приготовился поговорить о них, но тут зазвонил звонок, и мы пошли в зал.
Все уже расселись, но свет еще не потух, когда вошли Маша и Демидов. Такой Маши я еще никогда не видел. Волосы ее, гладко зачесанные назад, были - заплетены в косу, свернутую на затылке. Я еще не говорил, что у Маши были длинные волосы, но она их просто скручивала как придется, а то и сплетала в прямую школьную косу с бантиком. В ушах зеленели длинные серьги. Она точно бы знала, что все на нее будут смотреть. И приготовилась. А сама шла, ни на кого не глядя.
Случайно или нарочно, из-за ее маленького роста, Демидов купил билеты в первый ряд. Они сели. А по залу зашушукали. Или оттого, что одни притихли, стало слышно, как другие зашушукали. А кто-то даже присвистнул, когда они сели, и кто-то сказал:
- Ситуация.
А Туся, сидевшая за спиной Демидова, постучала в нее, как в дверь, и пожаловалась:
- Думаете, мне видно? Я за вами, как за горой.
Свет все не гас, словно киномеханик тоже смотрел, чем это кончится, а Туся все приставала. И тогда Демидов молча встал и поменялся с ней местами. Но тут же сзади него подскочила моя хозяйка:
- Ты чего, милый? Я пришла на твою спину смотреть? Нет! Я в кино пришла!
Его стали перегонять из ряда в ряд, пока голос Ивана Анисимовича не сказал:
- Ступай, браток, на свой шесток.
Я оглянулся, как и все. Сзади, как раз в створе прохода, на последнем сплошном ряду у стены сидела Лиля. Возле нее был свободный стул. Демидов пошел туда, и все повернулись к ним лицами, потому что это было интересней любой кинокартины, только Маша и Рита, не шевелясь, смотрели на пустой белый экран.
Наконец свет медленно стал таять и растаял, словно бы испарился, и с экрана ударил марш, под который издавна начинаются новости дня. И тут все услышали шаги Лили и увидели, как ее тень проплыла по экрану. Лиля вышла из зала.
- Молодец, Лилька! - сказал кто-то.
Тогда поднялась и Маша. И тоже пошла. Теперь круглый узелок ее косы заслонил на миг стальные болванки, ныряющие под катки блюминга. Потом они и вовсе пропали: это прошел Демидов. А за ним встал я, сказав Рите, что сейчас вернусь. Я нагнулся и вынырнул из зала. Мне казалось, я сейчас все налажу.
На лестнице Демидов говорил Маше:
- Не знают они тебя.
- Знать-то нечего, - сказала она и легко отстранила его с дороги своей несильной рукой.
Хлопнула уличная дверь. Это Маша ушла совсем. Еще раз хлопнула дверь - это, кажется, рванулся за ней Демидов. И Лили не было. А я почувствовал, что на меня кто-то смотрит сзади. Я всегда это чувствую. На лестнице стояла Рита.
- И вы уходите? - спросил я.
- Я видела эту картину, - сказала она. - Названия никогда не объявляют заранее, хитрецы.
Может быть, правда потому у нас так часто вывешивали афиши без названий, чтобы люди не знали, когда повторение. Художественный фильм, и все.
Еще раз хлопнула дверь. Я подумал: вернулись Демидов с Машей. Нет, вошел Заяц. Рита двинулась прямо на него, как будто его и не было. Растопырив руки, Заяц загородил ей дорогу и пьяно сказал:
- Сколько хочешь с меня? Все отдам!
- Заяц! - грозно крикнул я.
- Ты, клистир, - ответил он, сузив глаза. - Я же мотоцикл на руках ношу.
- Все равно ты дрянь, - сказал я.
- Невежливо, - усмехнулся он. - Так сколько, Ритонька?
И вдруг я его ударил. Я вспомнил, как в детстве еще читал, что боксеры бьют весом всего тела. - Мне главное было попасть ему в лицо. У меня, тоже с детства, боязнь ударов в лицо. Я не знаю, как это можно бить по лицу человека. Ведь это - варварство какое-то, это стыдно. Но я прыгнул прямо с лестницы, выпрямив руку, и всей тяжестью своего корпуса придавил Зайца, потому что Заяц упал. Я поднялся, а он лежал, ерзая лицом по полу.
Рита переступила через него и пошла.
- Я вас провожу, - сказал я.
- Не надо.
- Рита!
- А я вовсе и не Рита, - сказала она, уходя.
По лестнице спускался Иван Анисимович. Его уже вызвал кто-то из дежурных по клубу, то ли не зная, что делать со мной, то ли боясь, что Заяц встанет и убьет меня, то ли боясь Зайца. А может, Иван Анисимович тоже видел картину. Он спускался трусцой и спрашивал, глядя на Зайца:
- Что с ним?
- Это я его нокаутировал, - сказал я.
Тут как раз Заяц приподнял голову, и стала видна кровь, стекающая с уголка его рта.
- Что же это? - злорадно спросил Иван Анисимович. - Образованный молодой человек… Медик… И рукоприкладство? Нонсенс!
- Между прочим, - сказал я, обминая кулак, - в Чили не бывает боя быков. А город Гуаякиль находится в Колумбии.
Я толкнул дверь плечом, потому что рука у меня болела.
Я свернул прямо к Степанычу, чтобы рассказать ему о рукоприкладстве. Он сначала усадил меня пить чай, а потом спросил:
- За что ж вы Зайца ударили, Сергей Гаврилович?
- За дело, - сказал я.
- Ну что ж, - заметил он, помешивая ложечкой в стакане, - мне всегда казалось, что вы деловой человек.
- Степан Степанович, - неожиданно спросил я. - А есть на свете любовь?
- Для кого есть, - сказал он, - для кого нет.
- Почему? - не понял я. - Что она - по выбору? Я ведь без шуточек. Ведь любовь - это так много в жизни… Она…
Он потряс головой, прикрыв свои усталые глаза.
- Она - это человек. Она - это характер.
- Например, Маша, - сказал я.
- Возможно.
- Но почему это всегда так трудно? Говорят - без любви трудно, а получается - трудно с любовью. Когда - так-сяк, то это легко, но ведь для счастья нужно не так-сяк.
- Для счастья много нужно, - сказал Степаныч, похлопав меня по плечу своей длинной рукой. - Работа по призванию. Чувство юмора. Здоровье. Да, да, здоровье, когда все нипочем. От здоровья пахнет счастьем, как от хлеба.
- И любовь, - сказал я.
- Все это не ново, - улыбнулся он. - Мир очень стар.
Он стал подкладывать мне варенья.
В этом доме всегда чай пили с разными вареньями. Из черешни, сливы, смородины, абрикосов и яблок.
- А мы молоды, - сказал я. - Мы должны хоть чему-то научиться у старого мира. Маша уехала от мужа, потому что он обманул ее. Андрей Демидов, кажется, влюбился в Машу, но та никогда не согласится ответить ему, потому что есть Лиля, хотя Андрей Лилю не любит. Одно из двух - или все это предрассудки, или надо неограниченно повысить любовь в правах, пока медики не изобрели таблеток, излечивающих от нее, как от головной боли. Взял таблеточку, запил теплой водой, и через час все прошло. Сколько было бы спасено людей. Ого! Сколько незримых, неучтенных жертв предотвращено. От любви погибают больше, чем от всех катастроф на транспорте. В результате - или люди победят ее, как зло, или она…
- Сделает нас лучше, - сказал Степан Степанович.
- Как?
- Вы рассуждаете…
- Как медик, - торопливо подсказал я. - Меня интересует психическое состояние людей.
- А я думал, вы влюбились, - улыбнулся Степан Степанович. - Ешьте варенье…
Он словно предлагал мне помолчать, потому что о любви не говорят без любви, а зря болтают.
- Маша уедет, - сказал я.
- Жаль.
- Глупая гордость? - спросил я.
- Может быть, Маша нашла лучшее лекарство. Не от любви, которой вы так боитесь, а для нее…
- Какое?
- Бескомпромиссность.
- Кто вам сказал, что я боюсь?
- Ну, о которой вы мечтаете. Все люди мечтают о ней, Сережа. Особенно молодые. Не надо стыдиться.
- А Маша сбежала от стыда… От соседей… От толков… От людей…
- Видите, - сказал Степаныч, сцеживая из чайника себе в стакан остатки заварки. - Как это ни глупо, но человеку действительно бывает стыдно, когда он несчастлив, когда ему тяжело. Может быть, потому, что человек создан для счастья, как птица для полета? И вот вместо того чтобы бежать к людям, он бежит от них. От сочувствия. От мещанской готовности унизить беззащитного. От утешений, от злословий, жалости. От подлости, словом. Бежит за тысячу километров или хотя бы за двести… Без оглядки. Все равно куда. Туда, где тебя не знают. За перевал… Это как инстинкт самосохранения. Но вот какая история! - Степан Степанович вдруг расхохотался, ну прямо с какой-то наивной ребячливостью. - Ведь Маша нашла именно то, от чего бежала. Сочувствие. Не показное, а нормальное. У нас в Камушкине. И только это помогло ей отстоять свое достоинство… Люди… люди всегда готовы прийти на помощь… потому что… пока живешь только для себя, чувствуешь себя бездельником. Маша-то в серьгах сегодня, говорите, была?
- В серьгах.
- Хорошо.
- На нее так зашикали…
- Что ж вы думаете, в Камушкине - съезд одних идеальных личностей? В этом мире все станет лучше. Люди тоже.
Он опять показался мне наивным, как ребенок. А может быть, во всех своих надеждах люди больше всего - дети?
Я спросил:
- Почему вы тогда терпите Сыроегова?
- Иван Анисимович - хороший терапевт.
- Одного из двух старикашек, - усмехнулся я, как мог саркастичней, - которых он называл симулянтами, вы отправили в областную больницу… Я смотрел анализы…
- Вы демагог, Сереженька, - перебил он меня, то ли распутывая, то ли приглаживая ладонью с растопыренными пальцами седину на голове.
- Почему?
- Кем заменить Ивана Анисимовича? До вас к нам приезжали двое молодых. Где они?
- Но Иван Анисимович тоже давно на Гавайских островах.
- Ему же хуже, - сказал Степаныч. - С его неумением жить зимой повеситься можно… Зимой он вяжет…
- Нет, правда? - спросил я.
- От людей бежать нельзя, - сказал Степаныч, извиняясь своей мягкой улыбкой за нравоучительную фразу. - Это надо всем понять. Вот посмотрим, как вы у нас приживетесь…
Я помолчал.