Зеленая дверь закрылась; затем приоткрылась опять – на этот раз не более чем на полдюйма.
– Ку-ку! – пробормотал Питер.
Дверь оставалась неподвижной, а затем до него донесся напряженный прерывистый шепот.
– Один парень!
– Что он делает?
– Сидит просто.
– Лучше бы куда-нибудь убрался. Нам надо взять еще бутылку. Питер слушал, и понемногу в его сознании стало что-то вырисовываться.
"Так, – подумал он, – очень интересно".
Он почувствовал волнение. Он ликовал! Он чувствовал, что наткнулся на какую-то тайну. Сделав вид, что ничего не заметил, он поднялся, пошел было вокруг стола – и вдруг, быстро обернувшись, дернул нараспашку зеленую дверь, и в комнату стремительно ввалился рядовой Роуз.
Питер поклонился.
– Как поживаете? – произнес он.
Рядовой Роуз поставил одну ногу чуть впереди другой, приняв позу, в которой он был готов и к битве, и к бегству, и к переговорам.
– Как поживаете? – вежливо повторил Питер.
– Неплохо.
– Позвольте предложить вам выпить?
Рядовой Роуз бросил на него проницательный взгляд, пытаясь оценить, не дурят ли его.
– Давайте, – наконец ответил он.
Питер указал на стул:
– Присаживайтесь.
– У меня друг, – сказал Роуз. – У меня там друг. – Он показал на зеленую дверь.
– Ну так пускай же и он как можно скорее войдет!
Питер подошел, открыл дверь и пригласил войти рядового Кея – крайне настороженного, сбитого с толку и чувствовавшего себя виноватым. Нашлись стулья, и троица заняла места вокруг чаши с пуншем. Питер поднес каждому по стакану и предложил сигареты из своего портсигара. Оба, немного робея, приняли угощение.
– А теперь, – запросто продолжил Питер, – разрешите мне поинтересоваться, джентльмены, отчего вы предпочли провести часы досуга в помещении, которое, если мне не изменяет зрение, в основном меблировано половыми щетками? И это в то время, когда человечество достигло такого уровня прогресса, что ежедневно, за исключением суббот, в мире производится по семнадцать тысяч стульев… – Он умолк. Роуз и Кей смотрели на него непонимающими глазами. – Скажите же мне, – продолжал Питер, – почему вы предпочли отдыхать на предметах, которые обычно используются для переноски с места на место воды?
В этот момент Роуз внес свою лепту в разговор, крякнув.
– И наконец, – закончил Питер, – поведайте же мне, почему, находясь в здании, увешанном прекрасными и огромными светильниками, вы предпочли провести эти вечерние часы при свете одной-единственной тусклой электрической лампочки.
Роуз посмотрел на Кея; Кей посмотрел на Роуза. Оба засмеялись; оба разразились хохотом; они просто не могли без смеха смотреть друг на друга. Но они не смеялись вместе с этим человеком – они смеялись над ним. Человек, говоривший в таком стиле, с их точки зрения, мог быть только в стельку пьяным либо же буйнопомешанным.
– Смею предположить, что вы – выпускники Йеля? – сказал Питер, допив свой стакан и наливая следующий.
Они опять рассмеялись:
– Не-а!
– Неужели? А я подумал, что вы, наверное, принадлежите к той низшей ступени университетской иерархии, называемой "научной школой Шеффилда".
– Не-а!
– Гм… Н-да, как нехорошо… Вы, значит, питомцы Гарварда, изо всех сил пытающиеся сохранить свое инкогнито в этом, как говорят газеты, "царстве сине-фиолетового"?
– Не-а, – с издевкой произнес Кей, – мы тут просто кое-кого ждем.
– О, – воскликнул Питер, подняв и наполнив их стаканы, – как интересно. Свидание с уборщицами, полагаю?
Оба с негодованием отвергли это предположение.
– Да бросьте вы, – подбодрил их Питер, – не нужно оправдываться. Уборщица нисколько не хуже любой другой дамы. Как говорит Киплинг, "и знатную леди, и Джуди О’Грэди без платья нам не различить".
– Точно, – ответил Кей и, не таясь, подмигнул Роузу.
– Вот, например, что случилось со мной, – продолжил Питер, допив стакан. – Я сюда приехал с одной избалованной девушкой. С самой чертовски избалованной девушкой из всех, что я знаю. Отказалась со мной целоваться, и безо всякой причины! Сознательно внушала мне, что хочет целоваться, и вдруг – хлоп! Взяла и бросила меня! Куда, спрашивается, катится юное поколение?
– Да уж, не повезло, – сказал Кей, – ужасно не повезло.
– Мать честная! – сказал Роуз.
– Еще по бокальчику? – предложил Питер.
– А мы вот почти что ввязались в драку, – сказал Кей после паузы, – но это было слишком далеко.
– Драка? Вот это да! – сказал Питер, покачнувшись на стуле. – Бей их всех! Я служил в армии.
– Там были эти, как их… Большевики!
– Вот это да! – с воодушевлением воскликнул Питер. – Полностью согласен! Бей большевиков! Всех уничтожить!
– Мы американцы! – произнес Роуз, демонстрируя здоровый и дерзкий патриотизм.
– Точно! – сказал Питер. – Величайшая нация мира! Все мы американцы! Еще выпьете?
Они выпили.
VI
В час ночи в "Дельмонико" прибыл популярнейший оркестр – популярнейший даже в те дни популярнейших оркестров! – и его члены с высокомерным видом расселись вокруг пианино, взяв на себя тяжкий груз музыкального сопровождения бала студенческого братства "Гамма Пси". Оркестр возглавлял знаменитый флейтист, прославившийся по всему Нью-Йорку благодаря умению стоять на голове, пританцовывая плечами в духе шимми и при этом наигрывая на своей флейте новейшие джазовые мелодии. Во время его выступления люстры были погашены, лишь на флейтиста был направлен луч прожектора, а второй прожектор блуждал по залу, меняя цвета, как в калейдоскопе, и отбрасывая мерцающие разноцветные тени на тесно сгрудившихся танцоров.
Эдит утанцевалась до такой степени, что все стало казаться ей нереальным; она устала, как дебютантка, и чувствовала легкое приятное головокружение, будто аристократ после нескольких бокалов. Ее мысли плыли сами по себе во власти музыкального ритма; партнеры в красочных движущихся сумерках менялись, будто фантомы из другой реальности, она будто впала в кому, и ей стало казаться, что она танцует уже несколько дней подряд. Она разговаривала урывками на разные темы с множеством мужчин. Один раз ее поцеловали, шесть раз ей объяснились в любви. В начале вечера она танцевала с разными студентами, но теперь, как и у всех популярных девушек на балу, у нее сформировалась собственная свита, то есть с полдюжины кавалеров танцевали исключительно с ней, лишь изредка изменяя ее очаровательному обществу под действием чар какой-нибудь другой избранной красавицы; во время каждого танца они с регулярной и неизменной последовательностью, извиняясь, отбивали ее друг у друга.
Несколько раз она видела Гордона – он долго сидел на лестнице, подперев рукою голову, уставившись тусклыми глазами куда-то вдаль, в направлении танцевального зала. Он выглядел очень подавленным и пьяным, но Эдит всякий раз торопливо отводила глаза. Все это казалось теперь далеким прошлым; ее разум бездействовал, а чувства успокоились, будто она находилась в гипнотическом сне; лишь ноги продолжали танцевать, а голос – по-прежнему поддерживать неопределенно-чувствительные добродушные беседы.
Но не так уж сильно утомилась Эдит, чтобы не испытать праведного гнева, когда ее пару разбил, пригласив ее на танец, величественно пьяный и абсолютно счастливый Питер Химмель. Она глубоко вдохнула и посмотрела ему в глаза:
– Боже мой, Питер!
– Я немного подогрелся, Эдит.
– Питер, ну ты и красавчик! Не кажется ли тебе, что это гадко – так себя вести, когда ты со мной?
Тут она невольно улыбнулась, потому что на нее уставились глаза чувствительной совы, с лица которой не сходила глупая судорожная улыбка.
– Милая Эдит, – пылко начал он, – ты ведь знаешь, что я люблю тебя, правда?
– Ты это наглядно продемонстрировал.
– Я тебя люблю; и я всего лишь хотел, чтобы ты меня поцеловала, – печальным голосом добавил он.
Его смущение, его стыд – все это исчезло. Она была самой прекрасной девушкой на свете. Самые красивые глаза, будто звезды небесные. Он хотел попросить прощения – сначала за то, что самонадеянно пытался ее поцеловать, затем за то, что выпил, но ведь он был так расстроен, думая, что она на него рассердилась…
Их пару разбил рыжий толстяк, который, посмотрев Эдит в глаза, лучезарно улыбнулся.
– Ты пришел сюда со спутницей? – спросила она.
Нет. Рыжий толстяк пришел один.
– Тогда не… Только если, конечно, тебя не сильно затруднит… Не подвезешь ли ты меня сегодня домой? (Эта крайняя робость была очаровательным притворством со стороны Эдит – она прекрасно знала, что рыжий толстяк немедленно растает от нежданного счастья.)
– Затруднит?! О господи, да я буду чертовски рад! Поверь, просто чертовски рад!
– Огромное спасибо! Так мило с твоей стороны!
Она посмотрела на свои часики. Была уже половина второго.
И как только она произнесла про себя "половина второго", ей вдруг пришло на ум, что брат рассказывал за завтраком, как каждый день уходит из редакции газеты не ранее половины второго утра.
Эдит резко повернулась к танцевавшему сейчас с ней партнеру:
– Скажи-ка, а на какой улице находится "Дельмонико"?
– На какой улице?! Разумеется, на Пятой авеню.
– Я имела в виду, какая поперечная улица?
– А… Дай вспомнить… Да, Сорок четвертая!
Он подтвердил ее мысль. Редакция Генри должна была находиться на другой стороне улицы, прямо за углом, и она тут же подумала, что можно ненадолго ускользнуть и сделать ему сюрприз – неожиданно заскочить, "поднять ему настроение": в новом малиновом манто она словно мерцающее чудо! От таких нешаблонных и веселых поступков Эдит всегда получала удовольствие. Идея полностью захватила ее воображение; немного посомневавшись, она все-таки решилась.
– Моя прическа вот-вот развалится, – весело сказала она партнеру, – не возражаешь, если я схожу, приведу себя в порядок?
– Ни в коем случае!
– Ты чудо!
Пару минут спустя, закутавшись в малиновое манто, она спорхнула вниз по служебной лестнице; щеки ее горели в предвкушении небольшого приключения. В дверях она столкнулась с какой-то парой: о чем-то жарко спорили ярко размалеванная юная дама и официант с безвольным подбородком; открыв входную дверь, она вышла на улицу, в теплую майскую ночь.
VII
Ярко накрашенная юная дама проводила ее быстрым злым взглядом, а затем опять повернулась к официанту с безвольным подбородком и возобновила перебранку.
– Иди-ка лучше наверх и скажи, что я пришла, – с вызовом сказала она, – или же я пойду сама!
– Никуда ты не пойдешь! – строго сказал Джордж.
Девушка сардонически улыбнулась:
– Ах не пойду? Прямо так вот и не пойду?! Да будет тебе известно, что я знаю столько парней из университета, сколько ты в жизни не видал, а еще больше из них знают меня, и все они были бы счастливы пригласить меня на свою вечеринку!
– Может, и так…
– Еще бы не так! – перебила она. – Конечно, таким, как вот эта, которая только что тут бегала – бог знает, куда ее понесло! – раз их пригласили, можно бегать туда-сюда, когда им приспичит! Зато, когда мне нужно повидаться с другом, прямо передо мной ставят какую-то дешевку, какого-то официантика – "гав-гав, хозяин! вот твоя палочка, дай сахарок!", – который меня не пускает!
– Слушай, ты, – возмущенно произнес Кей-старший, – я не хочу потерять работу. Вдруг этот парень, которого ты ищешь, совсем не хочет тебя видеть?
– Ну вот еще – конечно, хочет!
– И вообще: как я его в этой толпе найду?
– Да здесь он, здесь! – уверенно сказала она. – Спроси любого, где Гордон Стеррет, и тебе всякий покажет. Они тут все друг друга знают, эти ребята.
Она вытащила сумочку из плетеной нити, достала долларовую банкноту и протянула ее Джорджу.
– Вот тебе подарочек, – сказала она. – Найди его и передай ему мои слова. Скажи, что, если через пять минут он здесь не появится, я сама поднимаюсь наверх.
Джордж пессимистично покачал головой, на некоторое время задумался, резко покачнулся и удалился.
Не успели пройти назначенные пять минут, как вниз спустился Гордон. Он был гораздо более пьян, чем в начале вечера, и в совершенно другом настроении. Алкоголь, казалось, покрывал его жесткой коркой. Он тяжело двигался и разговаривал, спотыкаясь на каждом слове, понять его было очень сложно.
– Привет, Джевел, – заплетающимся языком произнес он. – Сразу же пришел. Джевел, денег я достать не смог. Все попробовал.
– При чем здесь деньги? – резко оборвала его она. – Мы с тобой десять дней не виделись. В чем дело?
Он медленно покачал головой:
– Мне очень плохо, Джевел. Я заболел.
– А почему ты мне не сказал, что заболел? Не так уж мне нужны эти деньги. Я ведь даже не заговаривала с тобой об этом, пока ты не решил меня бросить.
Он опять покачал головой:
– Я тебя не бросал. Вовсе нет.
– Ну да, "нет"! Ты со мной не встречался три недели, если не считать тех дней, когда ты был так пьян, что даже не соображал, где находишься!
– Я заболел, Джевел, – повторил он, поглядев на нее измученными глазами.
– Однако хватило здоровья прийти сюда и развлекаться со своими светскими дружками ночь напролет! Ты же обещал, что мы вместе поужинаем, и сказал, что принесешь мне деньги! А сам даже не соизволил мне перезвонить!
– Я не достал денег.
– Я разве только что не сказала, что это не важно? Я хотела встретиться с тобой, Гордон, но ты, кажется, предпочел мне кого-то другого… или другую?
Он резко отверг это предположение.
– Тогда бери шляпу и пошли, – скомандовала она.
Гордон колебался, и она вдруг подошла к нему ближе и обвила руками его шею.
– Пойдем со мной, Гордон! – сказала она почти шепотом. – Сходим в "Девайнери", выпьем, а потом пойдем ко мне.
– Я не могу, Джевел…
– Можешь! – настаивала она.
– Мне совсем плохо!
– Ну что ж, тогда тебе тем более не стоит оставаться на танцах.
Гордон все еще колебался; он обвел все вокруг взглядом, в котором смешались облегчение и отчаяние; затем она неожиданно притянула его к себе и поцеловала мягкими, мясистыми губами.
– Ладно, – тягостно произнес он, – схожу за шляпой.
VIII
Выйдя в чистую синеву майской ночи, Эдит обнаружила, что на улице было пустынно. Витрины больших магазинов не светились; двери были закрыты толстыми железными решетками и походили на двери мрачных склепов, в которых покоилось дневное великолепие. Посмотрев в сторону Сорок девятой улицы, она заметила сливавшиеся в единое пятно света огни ночных ресторанов. Над Шестой авеню ревел монорельс, будто вспышка пламени между протянувшимися вдоль улицы в резко очерченную тьму мерцающими параллельными полосами света на станции. Но на Сорок четвертой улице было очень тихо.
Укутавшись поплотнее в манто, Эдит перебежала на другую сторону Пятой авеню. Она нервно вздрогнула, когда мимо нее прошел одинокий мужчина, хрипло шепнувший ей: "Куда спешим, малышка?" Ей сразу вспомнилось, как в детстве она однажды вышла в пижаме на улицу, обошла весь квартал, а с показавшегося ей в темноте огромным заднего двора какого-то дома вдруг завыла собака.
Через минуту она уже достигла своей цели: двухэтажного, относительно старого здания на Сорок девятой, в верхнем этаже которого она с облегчением заметила облачко света. На улице было достаточно светло, чтобы разглядеть рядом с окном вывеску: "Трубный глас Нью-Йорка". Она вошла в затемненный холл и секунду спустя разглядела в углу лестницу.
И вот она уже в вытянутом помещении с низкими потолками, меблированном множеством столов, увешанных со всех сторон подшивками газет. В помещении находились только двое. Они сидели в разных концах комнаты, на лбу у каждого был зеленый козырек, оба писали при свете одиноких настольных ламп.
На мгновение она неуверенно остановилась в дверях, а затем оба мужчины одновременно к ней повернулись, и она узнала брата.
– Ну надо же! Эдит!
Он тут же встал и, изумленный, подошел к ней, сняв козырек. Он был высокого роста, худой, темноволосый, с черными проницательными глазами за очень толстыми стеклами очков. У него всегда был мечтательный взгляд, который, казалось, фокусировался где-то над головой собеседника.
Он взял ее за руки и поцеловал в щечку.
– Что-то случилось? – повторил он с тревогой в голосе.
– Я была на балу, Генри, недалеко отсюда – в "Дельмонико", – радостно сообщила она, – и не смогла устоять перед искушением взять и забежать тебя навестить.
– Очень рад. – Его тревога быстро сменилась обычной рассеяностью. – Но все же не стоит разгуливать ночью по улицам в одиночестве, правда?
Мужчина в противоположном углу комнаты смотрел на них с любопытством, и Генри подозвал его кивком головы. Мужчина был рыхлым и тучным, глаза у него были маленькие и блестящие – казалось, сними с него воротничок и галстук, и вот перед вами типичный фермер со Среднего Запада в воскресный вечер.
– Это моя сестра, – сказал Генри. – Забежала меня навестить.
– Добрый вечер! – сказал толстяк, улыбнувшись. – Моя фамилия Бартоломью, мисс Брейдин. Уверен, что ваш брат уже давно ее забыл!
Эдит вежливо рассмеялась.
– Н-да, – продолжил он, – у нас тут не то чтобы шикарно, но вы уж нас извините.
Эдит оглядела комнату.
– У вас здесь уютно, – ответила она. – А где вы храните бомбы?
– Бомбы? – переспросил Бартоломью, рассмеявшись. – Неплохо сказано. Бомбы! Ты слышал, Генри? Она желает знать, где тут у нас бомбы! Да, отлично сказано!
Эдит развернулась и уселась на край пустого стола, свесив ноги. Брат сел рядом с ней.
– Что же, – рассеянно спросил он, – как тебе нравится Нью-Йорк в этот раз?
– Неплохо. Я до субботы в "Билтморе", вместе с Хойтами. Может, позавтракаешь с нами завтра, а?
Он задумался.
– Я очень занят, – стал отказываться он, – да и женское общество в больших количествах я плохо переношу.
– Ладно, – спокойно согласилась она, – давай тогда позавтракаем без них, только ты и я?
– Отлично!
– Я позвоню тебе в полдень.
Бартоломью явно не терпелось вернуться за стол, но он, вероятно, считал невежливым покинуть их без какой-нибудь шутки на прощание.
– А знаете… – неуклюже начал он.
Оба повернулись к нему.
– Так вот, знаете ли, пришлось нам тут в начале вечера поволноваться!
Мужчины переглянулись.
– Пришли бы вы пораньше, – продолжил Бартоломью, приободрившись, – застали бы наш традиционный спектакль.
– Как, неужели у вас тут еще и театр?
– Консерватория, – сказал Генри. – Нам поют серенады! Внизу на улице собралась толпа солдат и хором орала на нашу вывеску.
– Зачем? – спросила она.
– Толпа, – рассеянно ответил Генри. – Любая толпа должна что-то горланить. У них не было зачинщиков и лидера, иначе они, наверное, вломились бы сюда и все бы тут разнесли.
– Да, – ответил Бартоломью, снова повернувшись к Элен, – жаль, что вас здесь не было.