"Очевидно, не здешний…" - подумал Григорий, вслушиваясь в переборы гармошки и пьяный голос поющего.
Посадка на катер длилась минуты две-три. В трюм спускаться Галина не захотела. Парень с гармошкой был не один, с ним была девушка, и, как видно, оба засиделись за столиком где-нибудь в чайной или в гостях.
Отдав швартовы, старенький, видавший виды катер отчалил от пирса, прощаясь с берегом пронзительно-дребезжащим сигналом.
Деревня Галины, растянувшаяся своими садами и огородами на двух покатых холмах, была уже не видна. А огни города вырисовывались все расплывчатее и тусклее.
Заметив, как Григорий старательно застегивал на пуговицы свой пиджак, наброшенный на плечи Галины, парень поставил гармошку на скамью, одним рывком снял с себя пиджак и закутал в него свою девушку, которая в ситцевом платьице без рукавов так продрогла, что у нее зуб на зуб не попадал. И сразу же, чтобы показать свою лихость и удаль и что этот холодный днепровский ветерок ему только приятен, он подчеркнуто небрежно расстегнул ворот рубашки и подставил крепкую и широкую грудь навстречу ветру.
Галина что-то сказала, но слова ее потонули и резком гудке встречного парохода, который на приветствие своего младшего речного собрата, прогулочного катера, басовито и равнодушно огрызнулся, как огрызается старый бульдог, отвечая на заливистый лай комнатной болонки.
Теперь уже, когда сумерки затопили Днепр и утонувший вдали Киев был повит сверкающей короной огней, этот огромный город на обрывистом берегу казался Григорию похожим на сказочную колесницу, в которую впряжены лихие кони с развевающимися на ветру огненными гривами.
А внизу, под копытами вздыблено летящих коней, дремал Днепр, накрытый буркой звездной ночи. Как и тысячу лет назад, он спокойно и ровно дышал и катил свои воды к Черному морю.
"А ведь родился в крошечном озерце па Валдае, - подумал Григорий, вглядываясь в темень вод Днепра. - Уж не у его ли истока родилась песня "И колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой…"?"
- Опять о чем-то задумался? Что за воскресная прогулка! Весь день ты то философствуешь, то впадаешь в меланхолию. Больше не поеду с тобой за город.
Григорий оживился:
- Ты на Днепре родилась?
- На Днепре. А что?
- А ты все о нем знаешь?
- Странно… - Галина пожала плечами. - Что он - человек, что ли? Река как река, широкая, глубокая…
- И все?
- Разве этого мало?
- Хочешь, я расскажу тебе сказку о Днепре?
Галина зевнула, не успев прикрыть рот ладонью.
- Потом. Я сегодня дико устала. Даже слушать лень. Давай присядем.
Киев с его огнями окончательно потонул в вязкой ночной мгле. Впереди и слева в темноте тускло высвечивались редкие огоньки Галининой деревни. Галина и Григорий прошли по зыбкой палубе на корму, где все скамейки были пустые. Галина присела, а Григорий встал позади нее.
- Эту сказку ты нигде не прочитаешь. Ее сочинил я, когда был курсантом.
- Гришенька, сказки рассказывают на ночь. Вот доберемся до нашей мазанки, тогда и расскажешь. А сейчас сядь рядом, совсем замерзла.
Не расслышав слов Галины, Григорий проговорил:
- И все-таки родной матерью Днепра было и есть небольшое озерцо на Валдае. А ты ведь этого не знаешь.
- А дальше?
- Дальше на пути своем этот новорожденный богатырь примет в свои объятия десятки рек и сотни речушек. А когда он уже поднаберет силенок и молва о нем пойдет славная, в дружину его с правого фланга вольются войска Друти и Березины.
- А дальше? - Теперь в вопросе Галины Григорий уже почувствовал живой интерес.
- О, дальше у него будет серьезная стычка. Стычка не на жизнь, а на смерть. Когда он минует старинную Речицу, то на пути своем встретится с непокорной и своенравной Сожью. Померяется с ней богатырскою силою и возьмет над ней верх, подчинит ее своему имени и власти. После поединка с Сожью дружина Днепра станет еще сильнее. И дорога его станет шире.
Галина встала со скамьи с округленными от удивления глазами посмотрела на Григория.
- А дальше?
- Все это еще присказка, а сказка - впереди. Сама сказка начнется с того, как навстречу Днепру выйдет тихая красавица Припять. Низко поклонится богатырю и скажет: "Возьми меня сестрой милосердия, я буду тебе верной слугой. Я буду врачевать твои раны, я это умею делать хорошо". - Григорий закашлялся, поперхнувшись дымом. Видя, что Галина не сводит с него зачарованного взгляда, он речитативом, на манер былинного сказа, продолжал: - А под самым градом Киевом выйдет навстречу Днепру белокурая и бойкая красавица Десна, окинет своим ясным взглядом несметные полки Днепра и, гордо подняв голову, молвит ему: "Возьми меня, богатырь Днепр, в жены свои, я буду тебе верной подругой и пойду за тобой на край света. Плохо тебе одному, без жены, в пути твоем дальнем и тяжком". Могучий Днепр кивнет головой и даст знать: "Беру тебя, красавица Десна, в жены. Приглянулась ты мне и лицом своим и статью". - Глубоко затянувшись папиросой, Григорий нарочито сделал паузу, чтобы еще раз убедиться, что сказкой своей он расшевелил Галину. - Дальше рассказывать?
Галина в нетерпении взмахнула руками:
- Да ты что?! Конечно!
Катер подходил к пристани. Вахтенный матрос, в тельняшке, с трапом в руках, стоял на пирсе и, глядя в сторону вынырнувшего из темноты катера, делал стоявшему на мостике капитану какие-то знаки.
- О том, как богатырь Днепр приведет свою несметную рать к Черному морю, я доскажу тебе дома… - Последние слова Григория потонули в хриплом гудке пришвартовывающегося к пирсу катера.
Сразу же, как только Галина и Григорий поднялись на пологий холм и вошли в деревню, утонувшую в глухих, темных садах, на них с прохладным ветерком нахлынули дурманящие запахи крапивы. Откуда-то из-под ворот крайней хаты выскочили две шустрые неказистые собачонки и, чуть ли не хватая за пятки Григория и Галину, сопровождали их до середины деревни, где они свернули к Галининой хате. У калитки Григорий остановился и задержал на щеколде руку Галины.
- Хочешь, я испугаю этих дворняг так, что они до утра не вылезут из своих конур? - Григорий вытащил из кармана носовой платок и развернул его.
- А как?
- Очень просто, по-московски, как мы когда-то пугали Полкана нашего дворника. - С этими словами Григорий обеими руками резко выбросил перед собой развернутый носовой платок и, махая им вверх и вниз, стремительно кинулся на лениво побрехивающих собак, которые, стоя у дороги, продолжали свой хрипловатый дуэт.
При виде удирающих с поджатыми хвостами дворняжек, за которыми гнался Григорий, Галина залилась неудержимым смехом и даже вздрогнула, когда звякнуло кольцо калитки. Это была мать Галины, Оксана Никандровна. Она души не чаяла в зяте и терзалась, когда видела, как ее забота о нем и ухаживание смущали Григория.
- Куда это он кинулся? - спросила Оксана Никандровна, тревожно вглядываясь в темень улицы, в которой растаяли и собаки и Григорий.
- Та он же ненормальный! Собак вздумал пугать, - захлебываясь в смехе, ответила Галина.
Вернувшись к калитке, Григорий смутился: по глазам тещи он догадался, что Галина рассказала ей о его проделке. И чтобы как-то оправдаться перед тещей, Григорий, тяжело дыша, проговорил:
- А с ними только так. До того обнаглели, что за штаны хватают. Галину чуть не искусали.
На ужин Оксана Никандровна подала вареники со сметаной и достала из погреба большую чашку холодных моченых яблок. После того как Григорий неделю назад сказал, что в детстве он мечтал хоть раз в жизни досыта наесться моченых яблок, теща каждый раз к обеду и к ужину подавала чашку только что извлеченной из погреба моченой антоновки, которую Григорий, на радость Оксане Никандровне, ел с нескрываемой жадностью.
Когда после ужина выходили из-за стола, Оксана Никандровна метнулась вдруг в горенку и тотчас же возвратилась оттуда с синим конвертом в руке.
- Вот склероз!.. Чуть не забыла! Тебе, Гришенька. - И она протянула Григорию конверт.
Письмо было из Москвы, от деда, академика Казаринова. Читали его в мазанке. Задернув шторку окна, Григорий закрыл на крючок дверь, сел па кровать и разорвал конверт. Читал вслух. Затаив дыхание, Галина сидела рядом и тоже пробегала глазами по строчкам, написанным четкими, разборчивыми буквами.
Дед писал:
"Здравствуй, дорогой мой внук Гриша! С печалью сообщаю тебе, что на свадьбу твою приехать не мог по причине скорбной. Бабушка твоя Татьяна Аполлинарьевна скоропостижно скончалась от инсульта 5 марта 1941 года, за три дня до твоей свадьбы. На похороны тебя не звал и не сообщил эту горькую весть. Живет в народе поверье, что откладывать свадьбы - плохая примета. Но так как человек я старый, то и решил по старинке не смешивать свадьбу с похоронами. Похоронили бабушку на Новодевичьем кладбище, рядом с ее отцом. Трудно мне, Гришенька, сейчас одному. Да и годы мои уже немалые - в июне стукнет 78. А смерть бабушки заметно расшатала здоровье. Один остался, кругом один. Кроме тебя, из рода Казариновых больше никого у меня нет.
Приглашаю вас с молодой женой к себе в гости. Отдохнете на даче, покупаетесь, послушаете наших подмосковных соловьев.
Мой сердечный привет Галине Петровне. Остаюсь любящий тебя твой дедушка Д. Казаринов.
Когда будете выезжать - дайте телеграмму, я вас встречу.
Чтобы не омрачать этим разговором нашу предстоящую встречу, сообщаю тебе, Гриша, что две недели назад я составил в пятой нотариальной конторе г. Москвы завещание на тебя. Все, что мне принадлежит (квартира в Москве, дача в Абрамцеве, автомобиль, библиотека и ценности, а также сбережения в сберкассе № 1763 г. Москвы), после моей смерти будет принадлежать тебе, моему единственному кровному и законному наследнику.
А вообще ты не думай, что я тороплюсь на Новодевичье. У меня еще много незаконченных дел, которые важны для науки и для государства. Да и из роду-то мы, Казариновы, долгожителей. Дед мой, твой прапрадед, прожил сто три года.
Еще раз примите мой поклон и пожелания добра и счастья в вашей семейной жизни.
Жду вас. Очень жду".
Перед глазами Григория как живая предстала бабушка. Высокая, тонкая и почти всегда в черном.
Григорий спрятал письмо в планшет.
- Поедем? - спросил он, глядя поверх головы Га-липы.
- Решай сам.
- Нужно же мне показать деду его богатую наследницу, - с грустной улыбкой проговорил Григорий.
- Постыдился бы.
- Что-то душно. Открой окно.
Галина отдернула цветастую занавеску и распахнула окно. Они вышли в сад. Сели на скамейке под ивой, поникшие струи ветвей которой спускались к самой изгороди. Днем с этого места Днепр был виден далеко. Сейчас, ночью, он напоминал бархатно-черную бездну, усеянную россыпью огней.
- Ты хотел досказать сказку про Днепр, - напомнила Галина, кутаясь в платок.
- Я рассказал тебе про цветики Днепра, а ягодки уплыли в Черное море.
- Что это за ягодки?
- В волнах своих Днепр вынес в мировой океан все радости и печали славянских народов. Много крови и слез пролилось в его воды. Какие только не видел он баталии!..
В соседнем дворе прогорланил петух, испугав Галину. Ему откликнулся другой. По деревне прокатилась разноголосая петушиная перекличка.
Внизу, на Днепре, перемигивались красные маяки. Отцветающий сад дышал застоявшимся духовитым настоем. Григорий встал со скамьи и подошел к плетню, за которым начинался обрывистый спуск к реке, Неслышно ступая, сзади к нему подошла Галина. Снизу тянуло холодком.
- На катере мне в голову пришла одна мысль. - Вглядываясь в темень, повисшую над рекой, Григорий задумчиво продолжал: - Жизнь нас с тобой, Галчонок, будет бросать по морям, по волнам. И все-таки, где бы мы ни были, никогда не будем забывать этот днепровский берег, хату, где родилась ты, и нашу иву.
- Ты романтик.
- А разве это плохо? - Григорий притянул к себе Галину. - Послушай, только не перебивай. Представь себе, что нам по пятьдесят.
- В каком году это будет?
- В шестьдесят седьмом. Давай условимся: что бы с нами ни случилось, в шестьдесят седьмом году придем на эту кручу и поклонимся Днепру.
- А ты не разлюбишь меня старую, седую, пятидесятилетнюю?
- Мы никогда не будем старыми.
- Какое сегодня число? - с нежностью в голосе спросила Галина.
- Двадцатое мая.
- Запомним это число.
Разбудили их рано, на рассвете. В голосе матери, которая постучала в окно мазанки, Галина почувствовала тревогу.
- Галю, открой… Грише телеграмма.
Галина вскочила с постели и, спросонья не сразу нащупав крючок, распахнула окно. Проснулся и Григорий, Слово "телеграмма" сразу смахнуло сон. "Уж не случилось ли что с дедом?" - подумал он.
- "Приказываю немедленно прибыть часть тчк Отпуск прерывается тчк Командир части", - прочитал Григорий.
До конца отпуска оставалось еще двенадцать дней.
- Что же это такое, Гриша?
Григорий ничего не ответил. Он быстро натянул шаровары, на ходу сунул ноги в тапочки, набросил на плечо полотенце и побежал к Днепру.
ГЛАВА III
Академик Казаринов проснулся, как и всегда, между пятью и шестью часами. Сказывались годы.
Постоянное, не покидающее его беспокойство, что еще многое из того, что начато, не завершено, боязнь, что он не успеет передать своим ученикам то самое главное, чего он уже достиг, и то, что пока для пего самого еще только вырисовывалось в смутных контурах, заставляли старика торопиться. И это тревожное ощущение разнобоя между тем, что он может дать науке, и тем, что дает, угнетало академика.
Вот и сегодня не звенел еще Дмитрий Александрович подняться с постели, а мозг уже точила мысль: почему он вчера так резко и так неучтиво разговаривал с заместителем наркома, когда тот почти упрашивал его возглавить сектор физики в Высшей аттестационной комиссии?
Вспоминая подробности этого разговора, академик вдруг словно наткнулся на что-то болезненно острое.
"Война, Дмитрий Александрович!.. И, как видно, она будет большая и грозная… А поэтому многое из того, что нами запланировано, придется отодвинуть в сторону, до лучших времен. Подумайте хорошенько над моим предложением, я позвоню вам завтра". Сказав это, заместитель наркома попрощался и повесил трубку.
Уже двенадцать дней на земле шла большая война. Сданы врагу Брест, Львов… Немцы рвутся к Киеву. День и ночь бомбят Севастополь и Одессу. Черная стрела бронированных полчищ Германии уже нацелена на Ленинград. А где-то почти у самой западной границы у Дмитрия Александровича служит внук, Григорий Казаринов. Последнее письмо от него было в мае. Писал, что женился и очень огорчен, что дедушка не приехал на свадьбу. "Самый молодой из рода Казариновых… - подумал Дмитрий Александрович. Но тут же другая, горькая мысль, как плетью, подсекла первую: - А, собственно, сколько нас, Казариновых, осталось? Двое. Он да я. Убьют Григория на войне, зароют где-нибудь в земле украинской, а меня, старого, отнесут на Новодевичье кладбище… Вот и уйдет в песок род Казариновых". В том, что похоронят его на Новодевичьем кладбище, старик был почти уверен, другой мысли он и не допускал; такой уж ритуал сложился в государстве: полководцы, знаменитые артисты, крупные ученые - почти все они свой последний путь заканчивают на этом старинном московском кладбище. А месяц назад, после похорон академика Острожского, Дмитрий Александрович незаметно отстал от толпы и присел на могильной гранитной плите. Грустные старческие мысли увели его так далеко, что он ясно увидел себя в гробу обложенным живыми цветами. Увидел даже бархатные подушечки, па которых будут в траурной процессии нести его ордена. Отчетливо представил он печальные лица коллег но академии, - по университету, своих учеников - аспирантов, студентов… Даже старенькая вахтерша физфака, которую он знал с первого дня работы в университете, и та представилась в его воображении во всем своем скорбном облике, заплаканная, согбенная.
"Нет… нельзя Григорию погибать, иначе вымрет род Казариновых. Начисто вымрет…"
Дмитрий Александрович посмотрел в распахнутое окно, за которым мягко шелестел буйной зеленью вал цветущих лип, вершины которых доходили почти до пятого этажа. Окно кабинета выходило в тихий переулок, где первыми утренними звуками были шаркающая по асфальту метла дворника да звонкое цоканье стальных подков серого, в яблоках, тяжеловоза, впряженного в огромный хлебный фургон - на первом этаже дома находилась булочная.
Дмитрий Александрович чутко прислушался к звукам, вплывающим из переулка в кабинет, но, как и вчера, не услышал привычного в этот час шелеста дворничьей метлы, "Опять напился, старый бедолага… Опять вечером будет звенеть медалями за Порт-Артур и утирать рукавом рубахи слезы…" - подумал Дмитрий Александрович, и в тот же миг его ухо уловило цоканье подков могучего битюга. В постепенно нарастающих звуках ему даже померещилось отчетливо выговариваемое: "Война, война, война…"
И это ритмично нарастающее цоканье лошадиных подков быстро подняло старика с постели. Облачившись в теплую пижаму, он помахал в воздухе длинными худыми руками и подошел к окну. Огромный хлебный фургон, в который был впряжен тяжеловоз, вплывал в арку дома.
Всегда чистенькая мостовая последние дни выглядела захламленной. Старый дворник ушел в загул… На темно-сером асфальте белели окурки, валялись клочки оберток от мороженого и обрывки газет. С рекламной тумбы свисали клочья афиш.
Тихий переулок выходил на Садовое кольцо, откуда доносился равномерный гул непрерывно движущихся колонн грузовых машин.
"Началось… Началось страшное…" Казаринов подошел к столу и зачем-то принялся читать санаторную путевку, на которой были напечатаны правила поведения и режима больного, находящегося па лечении. Через два дня Дмитрий Александрович должен выехать в Кисловодск. Путевку академик получил двадцатого июня, за неделю до отпуска. Пятого июля он должен уже прибыть в Минеральные Воды, а оттуда электричкой или автобусом - в Кисловодск. "Севастополь бомбят, Одессу бомбят, было уже несколько налетов на Новороссийск. А это рядом с Кисловодском. Чего доброго, вместо Новодевичьего кладбища засыплет известняком где-нибудь у подножия Красных камней или Храма воздуха…"
Телефонный звонок резко оборвал мысли Казаринова.
Он только успел подумать: "Это еще что?! Так рано мне уже много лет не звонили". Но тут же, поднося трубку к уху, сам себя усовестил: "Война, академик, война!.."
Звонил секретарь парткома завода, коллектив которого в октябре 1937 года выдвинул академика Казаринова кандидатом в депутаты в Верховный Совет СССР. Последний раз Дмитрий Александрович был па заводе накануне Первого мая, сидел в президиуме торжественного собрания. Рядом с ним сидел секретарь парткома Парамонов.
Голос Парамонова Дмитрий Александрович вначале не узнал: с таким надсадом говорят или сильно простуженные люди, или люди, сорвавшие голос на крике.
Парамонов был краток. Вначале он извинился за ранний звонок, потом попросил разрешения заехать.
- Когда вам удобно? - спросил Казаринов.