- Если извинилась, - кричала она, - то класс должен наказать ее - перестать с ней говорить!
Надя Франк вдруг отделилась от толпы и взбежала на кафедру. Рыжеватые волосы ее, попав в луч солнца, горели червонным золотом, лицо с тонкими чертами было бледно, серые глаза с расширенными зрачками глядели сухо и злобно.
- Вы хотите знать, в чем дело? Извольте: я просила прощения у Вильгельмины Федоровны, да, затем и ходила, вот что!
- Вильгельмина Федоровна! Это еще что за новости?! Скажите, какие телячьи нежности! Ах, дрянь этакая Франк, да как она смеет? Рыжая, хитрая! Франк вечно из себя разыгрывает рыцаря!
Девочки окружили кафедру и кричали все разом. Просить прощения было делом унизительным, более того - чудовищным, и злило всех как измена традициям. А Франк стояла на кафедре и повторяла:
- Да, да, просила прощения, и она меня простила, пусть теперь сунется кто-нибудь ее травить. Вы знаете, что это за цветы и кто их собирал! Она при вас сказала: ее старая слепая мать. Вы только поймите, слепая рвала цветы и прислала их своей дочери. Вчера ты фыркнула, Бульдожка, на это, ну а вот теперь, здесь, днем, перед всем классом фыркни-ка еще раз! Ага, не можешь? Свою маму вспомнила? Вот так-то и я, как подумала, что у нее мама добрая да слепая, да как увидела, как она бережно цветы расправляет, вот так у меня сердце и повернулось. И чего мы ее травим-то? Что она нам сделала?
Девочки молчали.
- Она мне раз дала пастилу, - объявила Бульдожка.
- А за меня раз просила прощения у Кильки, которой я нагрубила, - проговорила Пышка.
- Да, она не злая, - пробормотала Назарова.
- Все равно! Все равно! - крикнул кто-то из задних рядов. - Она живет в "Чертовом переулке", значит, нам враг, и ты не смела просить прощения, если она нас обидела!
- Ну, в этом мне никто не указ! - Франк соскочила с кафедры. - А ты, Вихорева, не должна была бы этого кричать, помнишь, ты солдата за пеклеванником и за патокой посылала. Он нес да мне и передал, а меня Корова поймала, я стоя за отдельным столом обедала. Что, хорошо было? А ведь я тебя тогда не выдала! Что же ты теперь на меня накидываешься?
- По-моему, Надя права! - сказала молчавшая до сих пор Шкот. - Ведь она не за вас просила прощения у нее, а за себя, дайте же каждому свободу судить самому свои поступки. По-моему, Вильгельмина Федоровна никогда нас не трогает.
"Какая эта Шкот умная и как хорошо говорит!" - подумала Франк.
- На месте Франк я бы сделала то же самое, - заявила Лосева, - она не имела права трогать чужие цветы.
Франк снова вернулась на кафедру и, опершись на нее локтями, следила за классом. Поднялся горячий спор, мнения разделились, девочки одна за другой переходили на сторону Шкот и Франк, наконец на стороне негодующих осталось только пять-шесть учениц, бравших уроки музыки у Метлы и не любивших ее только за то, что не любили и обязательные, скучные уроки музыки, к которой не имели ни малейших способностей.
- Вы только посмотрели бы на нее во время урока музыки, какая она злющая! - доказывала Вихорева.
- Да ведь тебя можно роялем по голове ударить, когда ты дубасишь свои гаммы!
- Три года врешь все на одном и том же месте!
Спор перешел в хохот.
- Вот что, mesdames! - на кафедру рядом с Франк взобралась Назарова. - Травить или не травить Метлу?
И общим голосом решено было не травить.
Резкий звонок прервал шум, в класс вошла классная дама, и почти вслед за нею учитель русской словесности Попов.
Это был уже далеко не молодой человек, маленького роста, с большими, выпуклыми, как пуговицы, глазами, в очках, с носом попугая, но толстым и красным от постоянного нюхания табака. Пестрый фуляр, засморканный и пропитанный табачными пятнами, всегда, как флаг, болтался у него в левой руке или висел из кармана. Говорил он ясно и витиевато, стихи читал прекрасно и, в сущности, был добрый человек и хороший, полезный учитель. Сочинения были его коньком, и он их задавал на всякие темы.
Войдя в класс, он положил на кафедру связку тоненьких синих тетрадок с последним классным сочинением на тему "Восход солнца".
- Ну-с, - начал он, семеня по обыкновению коротенькими ножками, разгуливая между кафедрой и первым рядом парт. - Сегодняшние сочинения меня не обрадовали. Как, никто из вас не видал восхода солнца? Никто не наблюдал величественной картины оживления природы?
Вот на скале новорожденный луч
Зарделся вдруг, прорезавшись меж туч,
И розовый по речке и шатрам
Разлился блеск и светит там и там…
Вы не знаете этого стихотворения Лермонтова, оно мне сейчас пришло на память! Вот как поэты описывают восход солнца, а вот как пишут у нас - возьмем, например, сочинение mademoiselle Вихоревой. - И он раскрыл синенькую тетрадь.
Восход солнца
Я никогда не видела восхода солнца; в институте мы всегда в это время спим, а потому, когда меня отпустили летом домой на неделю, я обратилась вечером к своей maman: "Maman, позвольте мне завтра утром глядеть восход солнца - мне надо писать на эту тему сочинение". Maman посмотрела на меня с удивлением. "Ты напиши лучше "Закат солнца", дружок, закат - это у нас бывает каждый вечер на пуанте Елагина острова, и я могу свезти тебя посмотреть. Но восход… я, право, не знаю, где его смотрят. Надо спросить papa!" Я обратилась к papa , но он сказал мне, что при восходе солнца в Петербурге даже собак ловят арканами, чтобы они так рано не бегали, а порядочные люди все спят. Вот почему я не видела восхода; я поехала смотреть закат, для которого maman себе и мне купила новые шляпки. Мы приехали на Елагин, в прекрасную аллею, и сели на мысике, открытом к морю. Там много скамеек, у maman оказались знакомые, все они обратили на меня внимание, и потому мне было очень стыдно. Я все время глядела вперед, вдалеке были какие-то точки и черточки; maman сказала, что это Кронштадт. Когда мы приехали, то солнце уже почти сидело, то есть было очень низко, как раз между далекими, неясными очертаниями и Петербургом; оно садилось прямо в воду, все глубже и глубже и наконец нырнуло совсем, а вода стала такая красивая, золотая и красная. Я заметила много лодок, которые плыли в сторону солнца, вероятно, они хотели видеть, куда именно оно село. Когда мы ехали назад, maman сказала мне: "Восход солнца - это совершенно одно и то же, только теперь оно шло сверху вниз, а утром оно идет снизу вверх, я думаю, ты можешь описать это…"
Вихорева
- Что это такое, я вас спрашиваю, и где тут восход солнца?! Или вот сочинение г-жи Салоповой…
Салопова, кривобокая, подслеповатая девочка, густо покраснела и замигала. Она имела дар плакать по любому поводу, потому заранее уже начала вытаскивать носовой платок.
"Аврора розовым перстом развязала свой пояс, а Феб выехал на огненной колеснице. Тогда взошло солнце, и на земле все стало светло; молодая поселянка, с венком из душистых васильков, вышла на поле и с громкими песнями начала убирать хлеб".
- Что это такое? Во сне вы, что ли, видели что-то подобное?
Но Салопова уже всхлипывала и сморкалась:
- Господин Попов, я тоже никогда не видела восхода солнца, только не смела этого сказать.
- Maman идет, Maman! - пронеслось вдруг по классу; дежурная, сидевшая у входной двери, бросилась ее отворять.
В класс вошла Maman. На этой апоплексически толстой особе было синее шелковое платье с большой пелериной, белый кружевной чепчик, подвязанный под третьим подбородком желтыми лентами; за Maman шел ее неразлучный спутник - толстый, неимоверно важный мопс. Девочки встали, присели плавно и низко, проговорив в голос: "Bonjour, Maman!", дежурная подала ей рапортичку, отчеканив ясно:
- J'ai l'honneur de vous présenter le raport du jour. La seconde classe contient 30 élèves, pour le présent toutes en bonne santé.
Maman кивнула головой, но не сказала, как всегда: "Bonjour, mes enfants!" Затем величественно ответила на поклон учителя и села на стоявший у стены стул. На стуле рядом, с которого вскочила классная дама, поместился мопс.
Maman была в чепце с желтыми лентами - плохая примета, отметили институтки. Сердца многих забились - вспомнилась вчерашняя угроза Коровы.
Попов немедленно вызвал одну за другой трех хорошо декламировавших девочек. Одна прочла оду Державина "Бог", всегда приводившую Maman в умиление, другая сказала, звонко отчеканивая рифмы:
Отуманилася Ида, Омрачился Илион,
Спит во мраке стан Атрида,
На равнине мертвый сон.
Третья очень мило проговорила любимую басню Maman "Кот и повар". Но все было напрасно: Maman сидела как истукан, и на ее добром широком лице теперь был виден гнев. Попов больше не знал, чем занимать редкую посетительницу, и, боясь начать скучный диктант, стал вдруг проводить параллель между Пушкиным и Лермонтовым. Он говорил хорошо, живо и даже с пафосом продекламировал "Пророка" - того и другого… Наконец раздался ожидаемый звонок, и учитель, быстро раскланявшись, исчез. Maman встала, за нею и все девочки.
- Mesdemoiselles! (она почти всегда говорила по-французски) Мария Федоровна Билле мне передала вчера ваше недостойное поведение, я очень недовольна, и завтра, в воскресенье, весь класс без родных.
Maman вышла. Плаксы заплакали, но буйные головы молчали - надо было дать Maman время убраться из коридора; зато потом, когда посланные лазутчики донесли, что Maman "закатилась", гвалт поднялся невообразимый. Наказание было настолько серьезно, что голоса разделились и половина начала робко заявлять о "прощении".
Теперь торжествовала Надя Франк: вот к Корове уж она не пойдет просить прощения, пусть хоть весь класс пойдет, а она не пойдет, хоть бы ее совсем, навсегда, до конца жизни оставили "без родных"!
Все остальное время девочки были неузнаваемы, рассеянны, отвечали невпопад, многие совершенно неожиданно получили кол, никто не говорил по-французски, и бедная "чужеземка" (дама, дежурившая временно из чужого класса), заменявшая m-lle Нот, охрипла и уже с каким-то сипением время от времени повторяла как во сне:
- Mais parlez donc français, mesdemoiselles, parlez français!
В шесть часов начиналась всенощная, и после обеда, в четыре часа, девочек повели наверх поправить волосы и вымыть руки. Церковь была домовая, в верхнем третьем этаже, в глубине средней площадки лестницы, разделявшей два широких коридора с дортуарами младших и старших классов.
Когда стали строиться, класс укоротился на две пары, три девочки отказались идти в церковь под предлогом мигрени, Бульдожка без всяких объяснений залегла под кровать: она предпочитала пролежать там всю всенощную, разостлав под собой теплый байковый платок.
Из церкви девочки вернулись усталые и в ожидании чая расселись по табуретам - на кроватях сидеть запрещалось. Разговор шел все о том же, чуть не все перессорились, смеху и шуток не было слышно вовсе. В восемь часов, по звонку, отправились в нижний этаж ужинать и вернулись опять наверх спать. Классная дама не могла дождаться, пока они улягутся: девочки раздевались лениво, заплетали друг другу волосы, молились подолгу, каждая "своему Боженьке", пришпиленному в головах к чехлу кровати, и, наконец, легли.
- Parlez donc français! - подошла еще раз классная дама к Наде Франк, спорившей о чем-то с соседкой.
- Ну уж нет, я не могу спать с чужим языком, - отрезала девочка, - после молитвы я всегда употребляю русский.
- Vous serez puni… - начала та, но два-три голоса крикнули:
- Чужеземка, вон!
И классная дама, не желая поднимать нового скандала, сделала вид, что не слышит, и вышла.
На другое утро, в воскресенье, девочки встали несколько позже; все были в корсетах и перетянуты "в рюмочку". Надевая передник, девочка обыкновенно обращалась к двум-трем другим: "Mesdames, перетяните меня", - и те, завязав ленты первым узлом, тянули их, сколько могли, затем, смочив посередине, чтобы затяжка не разошлась, быстро завязывали бантом.
Кровати были уже постланы, покрыты пикейными белыми одеялами, в трех углах громадной комнаты топились в первый раз печи. Килька вошла в дортуар; все были готовы, кроме Пышки, тянувшей еще свой корсет.
- М-lle Королева, не стыдно ли вам стоять раздетой при мужчине?
Девочка взвизгнула и присела между кроватями.
- Где мужчина? Какой мужчина? - кричали другие, осматриваясь кругом.
- Да разве вы не видите, что топят печи!
- Так ведь это солдат, m-lle, - отвечала Пышка, вылезая и спокойно продолжая шнуроваться. Солдата, прислуживавшего в коридоре и при печах, ни одна девочка не признавала за мужчину и никогда его не стеснялась.
После общей молитвы и чая девочек привели в класс и всем были розданы шнурки с кисточками, которые они повязывали вокруг головы, оставляя кисточки болтаться над левым ухом. Красный шнурок обозначал хорошее поведение, за дурное шнурка лишались, а самая "парфешка" получала синий шнурок. Второй класс был весь лишен шнурка.
После обедни пошли завтракать, после завтрака, в два часа, начинался прием родных. Волнение девочек росло. Составлялась партия, решившая сдаться на капитуляцию; с каждой минутой к ней примыкали все новые члены. Скоро на стороне оппозиции осталась только рыженькая Франк да еще пять-шесть человек, к которым и без того никогда никто не приходил.
У бедного Баярда был жутко на сердце - сегодня к ней должен был прийти старший брат, красавец Андрюша, и, может быть, он придет уже прощаться, потому что отпуск его кончался и он уезжал далеко, в свой полк. Девочка, бледная, взволнованно ходила по коридору - прощения она просить не станет ни за что, и вот других простят, а ее накажут еще и на четверг - за упрямство и дерзость.
Слезы навертывались на ее глаза, и она все ходила и ждала. Вот раздался звонок, возвещавший о начале приема. По коридору мимо Франк пробежала дежурная со списком девочек, к которым пришли. Во втором классе послышалось сморкание и всхлипывание; нервы были напряжены донельзя. Килька, видимо, не желала делать никаких уступок, с каждой минутой на лице ее яснее выражалась злорадная усмешка.
- Медамочки, пошлем депутацию к Maman, может, она простит!
- Пошлем, пошлем, - подхватили все это предложение. - Пошлем Франк, пусть объясняется по-французски!
- Бульдожка, иди ты - ты так похожа на ее Боксика, что она разнежится!
- Дура, ты сама похожа на обезьяну!
- Mesdames, mesdames, вот нашли время браниться! - кричала Чернушка, утирая слезы.
В это время по коридору прошла Корова.
- Вы зачем здесь? - крикнула она Франк. - Ступайте в класс.
И вслед за девочками вошла туда и сама. Девочки все вскочили со своих мест: приход Коровы зародил в их сердцах надежду.
Корова сказала длинную речь, сводившуюся к тому, что кто грешит, тот и должен терпеть. Минуты, дорогие минуты из двухчасового свидания уходили, родные и посетители ждали в большой зале, а у детей надрывались сердца от нетерпения и тоски.
- Сестра моя, Вильгельмина Федоровна, - заключила Корова, - пришла сегодня утром ко мне и со слезами упросила меня идти к Maman и ходатайствовать за вас, моя добрая и кроткая сестра, с которой вы всегда обходитесь так дерзко; ей вы обязаны радостью видеть сегодня ваших родных. Maman вас простила!
- Merci, m-lle, merci, m-lle, nous remercions m-lle votre soeur! - раздались радостные голоса, и девочки толпой ринулись к дверям.
- Подождите, - торжественно заявила Корова, - вам еще дадут шнурки.
Эта "награда" задержала всех еще на пять минут. Девочки готовы были кричать, плакать, топать ногами со злости, но, как укрощенные дикие зверьки, метали только злобные взгляды, ловили, чуть не рвали "награду" и торопливо повязывали ее на голову, затем построились в пары и вышли в залу.
В это воскресенье, как и всегда к двум часам, громадная швейцарская института была уже полна родными. Швейцар Яков, в красной ливрее с орлами, в треугольной шляпе, стоял великолепным истуканом и только изредка приветствовал коротким "здравия желаю" особенно почетных посетителей. Помощник его Иван отбирал "большие" гостинцы и, надписав имя воспитанницы, укладывал их в бельевые корзины. В залу позволялось проходить только с коробками конфет или мелочью, помещавшейся в ручном саквояже.
Ровно в два часа раздался звонок, и родные поднялись по лестнице во второй этаж. В дверях приемной залы они прошли, как сквозь строй, между стоявшими по обе стороны входа двумя классными дамами, двумя пепиньерками, двумя дежурными воспитанницами и двумя солдатами, стоявшими "на всякий случай" в коридоре.
Входившие обращались направо или налево и называли фамилию. Классная дама передавала имя пепиньерке, та - дежурной девочке, которая и бежала по классам вызывать "к родным".
В зале всегда преобладали матери, тетки, вообще женщины. Отцы приходили реже, они чувствовали себя как-то не в своей тарелке в этом чисто женском царстве. Посетительницы, за очень небольшим исключением, принадлежали к кругу небогатого дворянства средней руки; для этих визитов все старались одеваться как можно лучше. Неопытному глазу девочек трудно было уловить тонкие оттенки туалетов, а потому все матери казались в чем-то похожими друг на друга.