Докторъ, по всему было замѣтно, очень обрадовался. Что касается до меня, то мнѣ уже надоѣла эта нерѣшительность, эти ожиданія и перемѣны. Къ умной Гайдушѣ за всю эту недѣлю я расположился всѣмъ сердцемъ и очень любилъ слушать ея пѣсни, остроты и разсказы. Доктора тоже пересталъ бояться. Я охотно остался бы въ этомъ просторномъ домѣ и сидѣлъ бы часто у окна, любуясь на зеленую площадь, покрытую старыми плитами еврейскаго кладбища, на турецкую большую караульню и на прохожій и проѣзжій народъ.
Я и сказалъ отцу наединѣ:
- Отецъ, отчего жъ бы и здѣсь не остаться, если докторъ хочетъ?
- Оттого, что не надо, - отвѣчалъ отецъ, и я замолчалъ.
Отчего жъ не надо? Что́ за перемѣна? Я пересталъ бояться, а отецъ испугался чего-то. Безнравственности? Отношеній доктора съ Гайдушей? Но Гайдуша хрома, худа, постарѣла. Примѣръ не искусительный, и, живя одинъ въ городѣ, посѣщая друзей и молодыхъ товарищей, я увижу, если захочу, какіе-нибудь пороки болѣе соблазнительные и страшные своей привлекательностью? Не то это было!
Отецъ испугался, это правда; но чего? Онъ за эти дни узналъ отъ людей, отчего у Гайдуши на лѣвой щекѣ шрамъ небольшой, отчего у нея ротъ чуть-чуть искривленъ, когда она улыбается, и какъ года два тому назадъ у доктора горѣлъ домъ. Я тоже замѣтилъ и шрамъ и улыбку странную, слышалъ что-то еще въ Загорахъ объ этомъ пожарѣ, но не обратилъ ни на то, ни на другое большого вниманія.
Года два тому назадъ и прежде еще хаживалъ къ доктору въ домъ одинъ молодой столяръ. Онъ чинилъ потолки, мебель, двери, окна и съ Гайдушей былъ очень друженъ. Однажды послѣ полуночи, на самую великую утреню Пасхи, когда почти всѣ христіане были по церквамъ, увидалъ одинъ еврей пламя въ зеленомъ домѣ имама. "У Коэвино горитъ!" закричалъ онъ, и тогда вмѣстѣ съ нимъ бросилось двое турецкихъ жандармовъ изъ караульни и нѣсколько гречанокъ сосѣднихъ. Дверь выломали и погасили огонь. Докторъ былъ въ церкви, и домъ казался пустымъ. Но, заглянувъ въ одну изъ комнатъ, люди съ ужасомъ увидали на полу окровавленное тѣло Гайдуши. У нея на шеѣ и на щекѣ были раны; волосы вырваны клоками, и крови вытекло изъ нея такъ много, что платье и тѣло ея были прилипши къ полу. Однако замѣтили въ ней признаки жизни; побѣжали люди въ разныя стороны. Пришли доктора; пришли турецкіе чиновники; англійскій драгоманъ и кавассы. (Коэвино былъ подданный Іоническихъ острововъ.) Гайдуша ожила, и началось слѣдствіе. Убійца былъ столяръ; онъ и не долго отпирался; но увѣрялъ, что Гайдуша пригласила сама его этою ночью, чтобы вмѣстѣ ограбить доктора и убѣжать съ нимъ ("такъ какъ она меня любила", сказалъ въ судѣ столяръ); онъ увѣрялъ еще, что она напоила его пьянымъ и потомъ деньгами захотѣла завладѣть одна. Это показалось неправдоподобнымъ. Гораздо было естественнѣе и проще объясненіе Гайдуши: она признавалась, что можетъ быть и была нѣсколько расположена къ столяру, что онъ даже хотѣлъ на ней жениться; но грабить онъ вздумалъ самъ; началъ ломать ящикъ комода, въ которомъ у Коэвино лежало золото; она вступилась за собственность своего "хозяина, отца и благодѣтеля, который (такъ она и въ судѣ выразилась) ее дурой деревенской и сиротой въ домъ взялъ и человѣка изъ нея сдѣлалъ". Она вступилась, и тогда завязалась между нею и грабителемъ борьба на жизнь или смерть. Докторъ пламенно отстаивалъ вездѣ Гайдушу, и предъ турками и у консуловъ, прося ихъ поддержки. Столяра осудили работать въ тюрьмѣ янинской въ цѣпяхъ на нѣсколько лѣтъ и уплатить Гайдушѣ изъ заработковъ значительную сумму.
Однако дѣло многимъ все-таки казалось темнымъ. "Отчего же она не звала на помощь? Отчего она не кричала? говорили иные люди… Борьба видимо была долгая и тяжелая; Гайдуша ужасно смѣла и сильна, несмотря на свою худобу и малый ростъ". Такъ разсуждали иные люди… Отецъ готовъ былъ больше вѣрить доктору и Гайдушѣ; онъ говорилъ, что столяръ могъ съ начала самаго зажать ей ротъ или сдавить ей горло; и, видѣвъ преданность ея доктору и его хозяйству, вспоминая ихъ долгую жизнь вмѣстѣ, отецъ говорилъ: "Не думаю, чтобы женщина, которая не беретъ жалованья у человѣка за столько лѣтъ, вздумала грабить его! Но… но… лучше подальше отъ домовъ, гдѣ случаются подобныя дѣла!"
Позднѣе онъ объяснилъ мнѣ и больше.
- Ты тогда только что сталъ подрастать и былъ уже очень красивъ. Гайдуша женщина страстная, рѣшительная, бурная… Я боялся, дитя мое, за тебя.
Вотъ была та неизвѣстная мнѣ тогда причина, которая вооружила отца моего противъ докторскаго дома.
Мнѣ было очень это досадно тогда; я хмурился и грустилъ размышляя:
"Два дома веселыхъ въ Янинѣ, я слышу, есть: консульство русское и докторскій домъ, и въ нихъ-то мнѣ жить не дозволено! Нѣтъ, видно, мнѣ бѣдному счастья хорошаго въ этомъ городѣ!"
Послѣ того, какъ было получено изъ Тульчи письмо о пожарѣ, отецъ дня два только и думалъ, что о драгоманствѣ и о дѣлѣ Исаакидеса; но, кончивъ все это, онъ принялся думать опять обо мнѣ и даже ходилъ со мной вмѣстѣ смотрѣть мнѣ квартиру. Долго мы не могли найти ничего по нашему вкусу. Тамъ далеко отъ училища, тамъ очень дорого; здѣсь семейство не такъ-то хорошо; а тамъ по сосѣдству все цыганки живутъ, танцовщицы изъ оконъ выглядываютъ, нарумяненныя женщины на порогахъ сидятъ и смѣются.
Опять все та же Гайдуша сказала намъ: "Я васъ въ хорошее мѣсто сведу!" И привела она насъ въ церковь св. Николая, къ отцу Арсенію, старому священнику, у котораго мы и нашли маленькую комнату, окномъ на дворъ.
Отецъ Арсеній былъ вдовый старикъ, воспитывалъ при себѣ двухъ внучатъ, и кромѣ этихъ дѣтей и пожилой параманы никого у него и не было въ домѣ. Въ комнаткѣ моей стѣны были чистыя, бѣлыя, одинъ простой диванъ, шкапы въ стѣнахъ по-турецки; на окнахъ занавѣски бѣлыя, предъ окнами снаружи по стѣнѣ большія лозы винограда; столикъ и стулъ. Чего же лучше? Мнѣ полюбился сразу тихій церковный дворъ, мощеный плитками; а когда я остался на минуту одинъ въ той комнатѣ, которую мнѣ назначили, и облокотился на открытое окно, сухіе листья виноградной лозы вдругъ зашелестѣли отъ вѣтра; я вспомнилъ Загоры, и сердце мое сказало мнѣ: "здѣсь тебѣ жить!" Такая же точно лоза вилась у бабушки подъ окномъ, такъ же шелестѣли на ней осенью сухіе листья, и точно такая же трепетная тѣнь падала отъ нихъ на бѣлую занавѣску!..
"Здѣсь тебѣ жить!" сказало мнѣ сердце. Старикъ священникъ былъ сѣдой, почтенный, веселый, ласковый. Въ городѣ его уважали. Цѣну онъ взялъ небольшую за комнату и пищу мою. И такимъ образомъ все вдругъ хорошо устроилось. И отъ училища недалеко, и недорого, и тихо, и удобно, и нравственно. Отецъ радовался, и я былъ радъ и про себя еще прибавлялъ: "и отъ русскаго консульства очень близко".
По возвращеніи домой отъ отца Арсенія отецъ мой тотчасъ же сталъ сбираться въ путь. Ему хотѣлось уѣхать, не начиная дѣла съ Шерифъ-беемъ. Доставъ себѣ на всѣ непредвидѣнные расходы 200 лиръ отъ Исаакидеса, онъ разсчитывалъ такъ: "надо уѣхать внезапно и оставить Исаакидесу записку съ извиненіями и обѣщаніемъ скоро вернуться, въ Тульчѣ кончить поскорѣе всѣ дѣла, возвратиться въ Янину и тогда уже, вникнувъ хорошенько въ сущность тяжбы Шерифъ-бея, рѣшиться либо начать ее, если въ ней нѣтъ мошенничества со стороны Исаакидеса, а если есть, то сказать ему, что раздумалъ, и возвратить ему тогда безъ труда эти 200 лиръ, которыя теперь намъ такъ дороги и необходимы". Обмануть Исаакидеса, такъ сказать, внутренно, оставаясь по внѣшности правымъ, и возвратить ему позднѣе его деньги, казалось отцу менѣе низкимъ, чѣмъ грабить въ судѣ заодно съ этимъ безсовѣстнымъ интриганомъ хорошаго человѣка. Но надежда перехитрить аѳинскаго патріота не осуществилась. Человѣкъ этотъ былъ вовсе не уменъ; но онъ былъ тѣмъ, что́ мы зовемъ "кутопо́ниросъ" - глупо-хитрый человѣкъ. Когда дѣло касалось его денежныхъ выгодъ или политическихъ интригъ, онъ былъ неутомимъ, бдителенъ и ни на минуту не терялъ изъ вида своей главной цѣли. Онъ какъ-то сумѣлъ узнать о сборахъ отца на Дунай; прибѣжалъ взволнованный къ дому Коэвино и, не смѣя взойти внутрь, просилъ, чтобъ отецъ вышелъ на улицу.
Отецъ, въ оправданіе свое, показалъ ему письмо дяди; но Исаакидесъ сейчасъ же вспомнилъ, когда пришла послѣдняя почта, и сказалъ отцу:
- Письмо это вами уже нѣсколько дней тому назадъ получено, а вы мнѣ ничего не сказали. Оно было получено, сознайтесь, прежде, чѣмъ вы просили меня итти къ Бакѣеву по дѣлу вашего драгоманства?
- Это правда, - сказалъ отецъ, - но я не считалъ себя обязаннымъ говорить вамъ о пожарѣ. Это дѣло касалось только меня одного.
Исаакидесъ потребовалъ, чтобъ отецъ тотчасъ же шелъ къ нему на домъ писать прошеніе въ русское консульство о начатіи дѣла противъ Шерифъ-бея подъ русскимъ покровительствомъ; отецъ, колеблясь, вздыхая и сокрушаясь, уступилъ. Исаакидесъ нашелъ въ тотъ же день для веденія дѣла безъ отца ловкаго повѣреннаго, съ которымъ согласился въ цѣнѣ за хлопоты; написалъ самъ прошеніе и отвелъ отца въ консульство. Бакѣева не было дома, и они объяснили, о чемъ идетъ рѣчь, Бостанджи-Оглу. Отецъ сознавался мнѣ послѣ не разъ, что онъ очень страдалъ въ этотъ день. Онъ часто говаривалъ потомъ, что считаетъ этотъ поступокъ свой хотя и вынужденнымъ обстоятельствами, но все-таки очень дурнымъ, очень грѣшнымъ, худшимъ изъ всѣхъ своихъ поступковъ въ жизни.
Бостанджи-Оглу, который досадовалъ на то, что отца моего, а не его сдѣлали вторымъ драгоманомъ, принялъ прошеніе неохотно и сказалъ даже Исаакидесу:
- Что́ это вы, въ самомъ дѣлѣ, точно всѣ условились разорять эту турецкую семью! Куско-бей на старика Абдурраима напалъ, а вы на бѣднаго Шерифъ-бея. Вы погубите ихъ!
- Ты птенецъ еще безгласный, мой другъ, - отвѣчалъ ему Исаакидесъ грубо. - Молчи, любезный! Во-первыхъ, развѣ ты не понимаешь, что разорять и губить всячески турокъ есть долгъ всякаго хорошаго христіанина? Не можемъ мы съ тобой взять оружія и проливать вражію кровь? Если такъ, то по крайней мѣрѣ инымъ путемъ мы должны уничтожать враговъ отчизны. Да! А къ тому же, что́ тутъ до тебя? Ты долженъ подать эту бумагу г. Бакѣеву, вотъ и все твое назначеніе. Понимаешь, дружокъ?
Отецъ возвратился домой опять убитый и разстроенный, его мучила совѣсть, онъ цѣлый вечеръ вздыхалъ и, возводя глаза къ небу, говорилъ: "О, Боже! всѣ мы люди! всѣ человѣки!"
Я не смѣлъ спросить, что́ съ нимъ такое, и только гораздо позднѣе узналъ всѣ тайныя пружины и подробности этого дѣла, которое его такъ смущало.
На другой день отецъ уѣхалъ въ Тульчу; я провожалъ его одинъ до хана. Докторъ проспалъ; Чувалиди занимался съ турками во время рамазана по ночамъ, а днемъ отдыхалъ. Исаакидесъ вѣрно не хотѣлъ пріѣхать. Погода опять немного поправилась въ день отцовскаго отъѣзда.
Въ хану, въ двухъ часахъ разстоянія отъ города, мы простились съ отцомъ, я поцѣловалъ его руку, и онъ сказалъ мнѣ: "Учись, матери чаще пиши; о пожарѣ и о глазахъ моихъ ей теперь не пиши, а только старику Стилову; церковь не забывай. Что́ же тебѣ еще сказать? Какъ бы это мнѣ сказать тебѣ - не знаю. Полагаю, что у тебя уже есть свой разумъ?"
Я отвѣчалъ, что разумъ уже есть у меня. Тогда отецъ сказалъ мнѣ такъ: "А если разумъ есть, то связей не бросай; ходи въ хорошіе дома, бери полезные въ нихъ примѣры образованности и благородства, а на то, что́ твоему возрасту непристойно и что́ несообразно со строгою нравственностью добраго православнаго, отъ того устраняйся. Вотъ тебѣ мое слово отеческое. Я сказалъ, а ты это помни!"
Отецъ сѣлъ на мула и скоро скрылся со своими пѣшими провожатыми за горой; а я сперва долго плакалъ, сидя одинъ у дверей пустого хана; а потомъ тоже сѣлъ на мула и поѣхалъ не спѣша и въ горькомъ раздумьѣ въ городъ, на свою новую квартиру.
"Что-то ждетъ меня тамъ? Что-то ждетъ меня, молодого, глупаго, робкаго, одинокаго и всѣмъ теперь въ этомъ городѣ чужого?" спрашивалъ я себя, проливая слезы.
III.
МОИ ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНІЯ
И УСПѢХИ,
СОБЛАЗНЫ И ДѢЛА.
I.
Я снова беру перо, мой добрый другъ. Я обѣщалъ тебѣ когда-нибудь, когда придется, еще и еще разсказать о моей юности, о первыхъ и робкихъ шагахъ моихъ на жизненномъ пути земномъ, загадочномъ пути, тернистомъ и прекрасномъ; на этомъ пути неудержимаго теченія, котораго и самый близкій, завтрашній ночлегъ сокрытъ для насъ за страшною завѣсой никѣмъ не разгаданной тайны…
Ты похвалилъ мои первые отрывки. Они понравились тебѣ больше, чѣмъ я ожидалъ, сознаюсь нелицемѣрно. Тѣмъ лучше. Твое сочувствіе ободряетъ меня. Не искусство мое нравится тебѣ, мой другъ, повѣрь мнѣ; тебѣ нравится правда жизни, изображаемая мной.
Я буду продолжать; но прошу тебя, не думай, чтобъ это было такъ легко и просто, какъ ты можетъ быть полагаешь.
Все это далеко отъ меня; съ тѣхъ поръ прошло лѣтъ десять. И я иной, и все вокругъ меня другое.
Теперь мнѣ скоро тридцать лѣтъ. Я женатъ уже второй разъ, женатъ по любви; я счастливъ въ бракѣ, ты знаешь - я не бѣденъ, я богатъ скорѣе. У ногъ моихъ играютъ наши дѣти.
Предъ окнами моими не долина Янины, не безлѣсныя горы тихаго, суроваго и живописнаго Эпира: предъ ними течетъ Дунай, извиваясь въ камышахъ по плоскимъ полямъ Добруджи и Молдавіи; не мулы, тяжело навьюченные, всходятъ медленно по каменнымъ уступамъ; здѣсь пароходы спѣшатъ опередить другъ друга съ шумомъ, свистомъ, дымомъ и толпой. Здѣсь паруса кораблей бѣлѣютъ предъ самымъ домомъ моимъ, а не снѣга далекихъ и родныхъ высотъ.
Другая жизнь, другіе люди, встрѣчи, чувства вовсе новые, иные, чѣмъ были тамъ, тогда!..
Ты помнишь ли, на чемъ остановился мой первый разсказъ?
Ты помнишь - я остался въ городѣ одинъ безъ отца и безъ матери, безъ покровителей и почти безъ денегъ… Добрый отецъ мой благословилъ меня и уѣхалъ въ Тульчу.
"Что-то ждетъ меня въ Янинѣ? Что-то ждетъ меня молодого, глупаго одинокого и всѣмъ теперь въ этомъ городѣ чужого?" такъ думалъ я, когда разстался съ нимъ въ хану.
Проливая слезы, возвращался я шагомъ на мулѣ къ городу, который такъ красиво разсыпался туда и сюда тихими и веселыми предмѣстьями по узкой и зеленой долинѣ, между двумя высокими стѣнами обнаженныхъ горъ. Озеро было тихо, и въ лазурныхъ водахъ его суровою и прекрасною твердыней воздвигалась турецкая крѣпость на дикихъ скалахъ, поросшихъ древнимъ плющомъ и кустарникомъ. На тонкомъ минаретѣ крѣпостномъ звалъ ходжа мусульманъ къ полдневной молитвѣ, и его голосъ, звучный, сильный и пріятный, издали долеталъ до меня…
Подъ городомъ мирно паслись стада овечекъ, бряцая позвонками; и весь городъ какъ будто бы весело покоился въ радостномъ сіяніи яснаго зимняго полудня. И мое взволнованное сердце понемногу утихало и открывалось для болѣе утѣшительныхъ чувствъ…
Подъѣхалъ я къ высокой стѣнѣ, за которой была скрыта церковь св. Марины, сошелъ съ мула и сказалъ себѣ: "Теперь смотри, море́ Одиссей!.. Ты самъ отцу сказалъ, что у тебя есть свой разумъ; а ты самъ знаешь, несчастная твоя голова, что начало всякой премудрости есть страхъ Божій. Смотри же теперь!"
Я разсѣдлалъ мула, поставилъ его на мѣсто и пошелъ поклониться отцу Арсенію. Старикъ принялъ меня благодушно и даже радостно.
- Теперь-то мы тебя яніотомъ настоящимъ сдѣлаемъ! - сказалъ онъ.
И и сталъ жить у него. Очень скоро привыкъ я къ тихому церковному двору. Мнѣ пришлись по вкусу его просторъ, его чистота, большія каменныя плиты, которыми онъ былъ мощенъ; понравились мнѣ и могилы около церкви: онѣ всѣ имѣли видъ деревянныхъ саркофаговъ, и во всѣхъ нихъ съ одного конца была стеклянная дверка, въ которой родные умершихъ зажигали лампадки. Когда вечеромъ въ темнотѣ за церковью сіяли эти кроткія звѣзды родственной любви, я думалъ, глубоко вздыхая, о чемъ-то и печальномъ, и пріятномъ, о чемъ-то дальнемъ, дальнемъ, и утѣшительномъ, и страшномъ… О чемъ?.. Теперь я понимаю, тогда я понять и сказать не умѣлъ.
Началъ я въ училище ходить. Увидалъ я тамъ множество дѣтей и большихъ юношей, такихъ же, какъ и я. Учителя хвалили мои познанія. Одинъ изъ нихъ заставилъ меня изложить на новомъ и простомъ греческомъ языкѣ отрывокъ изъ Гомера. Я изложилъ. Учитель былъ доволенъ и спросилъ: "Ты не ученикъ ли господина Несториди?" Я сказалъ: "Да, господинъ учитель, я ученикъ господина Несториди". - "Браво тебѣ, паликаръ ты мой, браво и наставнику твоему почтенному… Высокословесный человѣкъ твой наставникъ господинъ Несториди, онъ похвальба и слава нашему знаменитому Эпиру!.. браво тебѣ, браво!"
Потомъ учитель оставилъ меня и спросилъ у другихъ большихъ учениковъ:
- А что́ же это за боги эти у Гомера, которые всѣ бранятся между собой, какъ наши лодочники и носильщики, и всякому смраду грѣха и невоздержности всею безсмертною душою своей предаются?
Всѣ молчали. Одинъ изъ учениковъ сказалъ, наконецъ:
- Это все неправда. Это все глупости и сказки!
Хитрый учитель помолчалъ и потомъ вдругъ, обратясь ко мнѣ, сказалъ:
- Ты, загорецъ, скажи мнѣ одну вещь: ты кто такой… турокъ ты, или нѣмецъ, или армянинъ?..
Я помнилъ всѣ уроки Несториди и быстро воскликнулъ:
- Я эллинъ! господинъ учитель, я эллинъ! Мы всѣ здѣсь эллины…
- Прекрасно! однако, чему же ты радъ?.. Эллины древніе были ослы или неразумныя малыя дѣти… такъ говоритъ вотъ этотъ товарищъ твой. Они, говоритъ онъ, все глупости сочиняли.
Такъ изловчился учитель лукавый; но на этого рода вещи и у меня были, какъ говорится, очень "открытые глаза".
Я минуточку, только одну минуточку помедлилъ въ недоумѣніи и потомъ вдругъ сказалъ такъ:
- Нѣтъ, господинъ, учитель, простите! Наши великіе предки, знаменитые эллины, были одарены возвышенною мудростью. Но они не были просвѣщены вѣрой истинною. Они поклонялись собственнымъ слабостямъ и страстямъ; они боготворили злыхъ духовъ и демоновъ злобы, блуда, лжи и коварства…
Учитель отступилъ отъ меня на шагъ съ удивленіемъ и сказалъ еще разъ:
- Браво тебѣ, загорскій юноша! браво тебѣ! А откуда ты это знаешь, скажи мнѣ, молодой мудрецъ?
Я опустилъ глаза и сказалъ краснѣя:
- Вотъ знаю!..
Учитель улыбаясь настаивалъ; я тогда поднялъ на него смущенные отъ радости глаза мой и сказалъ:
- Я читалъ объ этомъ въ житіи св. Екатерины Великомученицы. Она была царскаго рода и очень образована. Она все знала…
Тутъ у меня голосъ прервался отъ стыда и волненія; но учитель самъ покраснѣлъ отъ удовольствія и, потрепавъ меня ласково по плечу, сказалъ:
- Сиди! сиди!.. Успокойся! Изъ тебя выйдетъ, я вижу, такой именно человѣкъ, какихъ намъ нужно теперь. Кланяйся отъ меня господину Несториди, когда будешь ему писать, и скажи ему, что мы всѣ давно его ждемъ сюда и что я первый жажду его просвѣщенной бесѣды, какъ елень источниковъ водныхъ!
Такъ помогъ мнѣ Богъ въ этотъ день! И, возвращаясь домой, я сказалъ себѣ опять: "Эй, море́-Одиссей несчастный!.. Все хорошо пока, все хорошо!"