Когда отецъ покушалъ и отдохнулъ, онъ разсказалъ намъ подробно, что́ случилось. Незадолго до отъѣзда его изъ Тульчи греческій консулъ уѣхалъ на два мѣсяца въ отпускъ въ Элладу и передалъ управленіе своего консульства англійскому консулу г. Вальтеру Гею. Валътеръ Гей этотъ родомъ изъ Сиріи (его мать была, кажется, православная изъ арабской семьи); человѣкъ онъ отчаянный и капризный, хоть и бѣденъ и семьей обремененъ большою, но всегда грубитъ всѣмъ и даже вовсе не въ духѣ своего правителъства пишетъ и дѣйствуетъ. Ему велятъ турокъ хвалить, а онъ ихъ порицаетъ и критикуетъ во всемъ. Ему велятъ быть осторожнѣе, а онъ, что́ ни шагъ, то опрометчивость, ссора, дерзость… Маленькій, желтый, сердитый. "Я самъ варваръ!" кричитъ онъ всегда. "Всѣ мы, европейцы, хуже азіатцевъ варвары! Оттого у насъ и законы хороши и строги на Западѣ, что изверга и разбойника хуже западнаго человѣка нѣтъ. Дай намъ волю, дай намъ волю только, и мы сейчасъ китайца за косу, негра повѣсимъ, пытки неслыханныя выдумаемъ, турку дышать не дадимъ, къ Пирею эскадру приведемъ изъ-за жида Пачифико. Варвары, изверги мы всѣ, европейцы, и хуже всѣхъ англо-саксонское свирѣпое племя… Дома мы смирны отъ страха закона… А здѣсь посмотри на насъ, кого мы только не бьемъ… За что́? За то, что насъ здѣсь не бьютъ". Однажды случилось, что австрійскій драгоманъ, сидя у него, замѣтилъ ему на это: "Невозможно, однако, согласиться безусловно съ этимъ". "Нѣтъ", говоритъ г. Вальтеръ Гей, "соглашайся безусловно!" "Не могу", говоритъ драгоманъ австрійскій. "Ну такъ пошелъ вонъ изъ моего дома! Развѣ за тѣмъ я тебя приглашаю въ домъ мой, чтобы ты противорѣчилъ мнѣ и безпокоилъ меня этимъ! Вонъ! Кавасы! выбросьте этого дурака за ворота!"
Австрійскій консулъ писалъ, писалъ по этому дѣлу множество нотъ и донесеній самому Вальтеру Гею и въ Вѣну; а лорду Бульверу, который самъ капризенъ былъ, нравились, видно, капризы г. Гея, и ничего ему не сдѣлали.
Вотъ какъ разъ около того времени, какъ г. Вальтеръ Гей принялъ въ свои руки греческое консульство, Петраки-бей поссорился съ отцомъ за церковный вопросъ и сталъ хлопотать въ Портѣ, чтобъ отца моего въ тюрьму посадили. Пока самъ паша былъ тутъ, дѣло не подвигалось, потому что паша былъ человѣкъ опытный и осторожный. Г. Вальтеръ Гей между тѣмъ далъ моему отцу комнату у себя въ консульствѣ и говорилъ ему:
- Здѣсь тебя никто не возьметъ, берегись только на улицу днемъ выходить. Самъ знаешь, что твой греческій паспортъ неправильный и турки его знать не хотятъ. Да и правы турки, потому что министры ваши эллинскіе за двадцать франковъ взятки сатану самого гражданиномъ признаютъ. Хорошо королевство! Это все Каннингъ нашъ безпутный и сумасшедшій лордъ Байронъ, котораго надобно было бы на цѣпь посадить, надѣлали! А я ужъ усталъ отъ ссоръ и больше ни съ кѣмъ никогда вздорить не буду! И ты на меня и на помощь мою не надѣйся, издыхай здѣсь въ комнатѣ, какъ знаешь самъ, пока твой консулъ вернется. Тамъ ужъ они съ пашой хоть въ клочки изорви другъ друга, такъ мнѣ ужъ все равно. Я старъ и боленъ и умирать скоро надо мнѣ; какое мнѣ до васъ всѣхъ дѣло!
Такъ говорилъ отцу г. Вальтеръ Гей, и отецъ около мѣсяца не выходилъ изъ англійскаго вице-консульства.
Наконецъ сталъ тосковать и началъ выходить по вечерамъ.
- Берегись! - говорилъ ему Вальтеръ Гей; - не буду я заступаться.
Замѣтилъ Петраки-бей, что отецъ ходитъ къ роднымъ и друзьямъ иногда темнымъ вечеромъ. Поставили турки въ угоду Петраки человѣкъ пять-шесть заптіе изъ самыхъ лихихъ арнаутовъ поблизости англійскаго вице-консульства. Только что сѣло солнце, вышелъ отецъ тихонько и идетъ около стѣнки. "Айда!" и схватили его арнауты и повлекли въ конакъ. Однако отецъ успѣлъ закричать кавассу англійскому:
"Османъ! море́! Османъ! схватили меня!" Османъ услыхалъ, мигомъ къ консулу. А Вальтеръ Гей въ халатѣ и туфляхъ… Ни шляпы не надо, ни сапогъ… въ туфляхъ, въ халатѣ, съ толстою палкой въ рукѣ; кавассъ за нимъ едва поспѣваетъ. Ужъ они на площади, на базарѣ, при всемъ народѣ, одного заптіе - разъ! другого - два! у третьяго ружье со штыкомъ изъ рукъ вонъ. Тѣ не знаютъ, что́ дѣлать! Какъ на консула руку поднять. "Консулъ!" одно слово. Опустили бѣдные турки голову, а Вальтеръ Гей взялъ отца подъ руку и кричитъ:
- А, варвары! годдемъ! варвары!.. Нѣтъ, врете, я хуже васъ варваръ! Я, варваръ, я!.. - И увелъ отца домой. А на другой день пошелъ въ конакъ, засталъ тамъ только того чиновника, который вмѣсто паши векилемъ былъ потому, что паша уѣхалъ въ Галацъ по дѣлу, и говоритъ ему:
- А, это ты, ты… посягаешь на чужихъ подданныхъ… Васъ просвѣщать хотятъ, а вы анархію варварскую сами заводите. Такъ вотъ я вамъ еще хуже анархіи заведу…
- Pardon, мусье консулосъ, pardon! - говоритъ ему несчастный векиль: - Кофе, эффенди мой, чубукъ одинъ, садитесь, садитесь, господинъ консулъ.
- Не сяду! не сяду! Сяду я дома и лорду Бульверу самому напишу сейчасъ, какъ ты, именно ты меня оскорбилъ и что я даже здѣсь больше служить не могу.
- Сядьте, успокойтесь, господинъ консулъ. Англія - великая держава.
- Нѣтъ, не великая, когда даже ты можешь ее оскорбить.
- Сядьте, умоляю васъ. Бре, кофе! бре, чубукъ… Нѣтъ! Чего же вы желаете? все будетъ по-вашему.
- Сяду я, - говоритъ г. Вальтеръ Гей, - съ тѣмъ, чтобы писарь сейчасъ написалъ тескере на проѣздъ Полихроніадесу на родину.
- Какъ турецкому подданому, эффенди мой, извольте…
- Нѣтъ, - говоритъ Вальтеръ Гей.
- Аманъ! аманъ! Что́ же съ моею головой будетъ, господинъ консулъ! Что́ съ нею будетъ, если я пропишу на паспортѣ его эллинскимъ подданнымъ, когда мое государство его таковымъ не признаетъ, и вы сами знаете, что онъ райя.
- Да, райя; а ты не пиши и не юнанъ тебааси, и не Османли тебааси, а просто эпирскій уроженецъ и торговецъ города Тульчи.
- Извольте, извольте, но что́ скажутъ его противники? Что́ закричитъ Петраки-бей послѣ этого? Эффенди мой, эти люди очень сильны у насъ! очень сильны!
- Такъ это у васъ девлетъ? Такъ это у васъ держава, чтобы носильщика, хамала, Стояновича этого, чтобы болгарскаго мужика Петраки-бея, предателя и вора, трепетать!.. Прочь чубуки! Прочь кофе!
- Пишемъ, пишемъ, какъ вы говорите, эффенди мой! Дружба - великое дѣло!
- Великое! великое! - говоритъ Вальтеръ Гей.
И кончилъ онъ такъ дѣло и отправилъ отца на родину, а Петраки-бею отъ себя велѣлъ сказать, чтобъ онъ ему на улицѣ не встрѣчался бы долго, долго, потому что онъ человѣкъ больной и легко раздражается.
Передъ отъѣздомъ своимъ отецъ, однако, чтобы сердце его было въ Загорахъ покойнѣе, упросилъ г. Діамантидиса (того двоюроднаго брата моей матери, который изъ Аѳинъ пріѣхалъ и въ Тульчѣ мельницу собирался строить) остаться за него поручителемъ передъ турецкимъ начальствомъ по дѣлу Стояновича. Не хотѣлось ему также при этомъ и турокъ оскорблять такимъ видомъ, что онъ ихъ знать не хочетъ и не боится и всю надежду возлагаетъ лишь на г. Вальтера Гея.
Векиль самъ ему много жаловался на англійскаго консула и спрашивалъ:
- Безумный онъ человѣкъ должно быть и очень грубый? Политики никакой не знаетъ, кажется?
Отецъ смѣясь сознавался намъ, что онъ векилю польстилъ и о своемъ спасителѣ отозвался безъ особыхъ похвалъ:
- Больной человѣкъ, - сказалъ онъ и благодарилъ векиля.
Затрудненіе процесса нашего состояло въ томъ, что признать отецъ этого долга небывалаго не могъ. А тиджаретъ два раза уже возобновлялъ дѣло это и оба раза находилъ средства рѣшать его въ пользу Петраки-бея Стояновича. Въ Константинополѣ Стояновичъ тоже былъ силенъ, а греческое посольство слабо. Проценты между тѣмъ все росли и росли въ счетахъ Петраки, и мы могли, наконецъ, если дѣло протянется еще долго и все-таки рѣшится не въ нашу пользу, потерять почти все наше состояніе. Были минуты, въ которыя отецъ готовъ былъ уже и на соглашеніе; но двоюродный братъ моей матери Діамантидисъ отговорилъ его. Прошли слухи, что въ Тульчѣ откроютъ скоро русское консульство. "Тогда, совѣтовалъ ему дядя Діамантидисъ, постарайся перевести какимъ-либо изворотомъ весь этотъ процессъ на имя кого-нибудь изъ русскихъ подданныхъ на Дунаѣ или самъ съѣзди въ Кишиневъ и возьми себѣ тамъ русскій паспортъ. Русскіе защитить сумѣютъ. А Вальтеръ Гей хорошъ, когда бить надо, на тяжбы же, самъ ты знаешь, какъ онъ безтолковъ и неспособенъ".
Послушался отецъ совѣта дяди и отложилъ мысль объ уступкѣ и соглашеніи.
Исторія г. Вальтера Гея, разумѣется, всѣхъ насъ поразвеселила, мы ей весь вечеръ смѣялись; но болѣзнь глазъ отцовскихъ и тяжба эта не только старшихъ огорчали, они и меня страшили; особенно когда отецъ говорилъ: "Я прежде не хвалилъ нашъ загорскій обычай рано жениться; а теперь завидую тѣмъ, которые женились почти дѣтьми. Если бъ я женился не поздно, Одиссею было бы теперь не шестнадцать лѣтъ, а двадцать и болѣе лѣтъ. И онъ могъ бы уже помогать мнѣ, могъ бы на чужбину поѣхать, а я бы здѣсь отдохнулъ, наконецъ, во святой тишинѣ и ѣлъ бы кривой-слѣпой старикъ свой домашній хлѣбъ.
Очень страшно мнѣ становилось думать о чужбинѣ и о борьбѣ со злыми и хитрыми чужими людьми.
"Если отцу тяжело, думалъ я, что́ же я, безсмысленный и стыдливый, и неопытный, что́ жъ я съ ними, съ этими хитрыми людьми сдѣлать могу?.. Нѣтъ! лучше бы такъ, какъ Несториди учитель совѣтуетъ - дальше Янины мнѣ не ѣздить и взять бы здѣсь за себя какую-нибудь красивую, добрую и богатую архонтскую дочку, красную архонтопулу, лампадку расписанную, изъ вилайета нашего, яніотису благородную, чтобы ходила она нѣжно, какъ куропатка ходитъ!"
Такія вещи, хоть и тихъ я былъ, а думалъ молча!.. И никто бы, я полагаю, и не догадался, какъ часто я начиналъ уже мечтать въ то время о "гвоздичкахъ" этихъ, о "лампадахъ" и о томъ, какъ ходитъ куропатка, красивая птица, и по какимъ мѣстамъ.
VIII.
Отцу моему понравился совѣтъ Несториди отдать меня въ Янинскую гимназію. Но о томъ, по какому пути меня послѣ вести, по торговому или ученому, онъ сказалъ, что времени еще много впереди и что самые недуги, посѣтившіе его, заставляютъ его колебаться.
- Хорошо бы единственнаго сына около себя въ Загорахъ или по крайней мѣрѣ въ Янинѣ удержать; хорошо и на чужбину вмѣсто себя отправить для торговли, если болѣзнь глазъ не пройдетъ.
Такъ какъ отецъ ни въ какомъ дѣлѣ спѣшить не любилъ и очень хвалилъ турокъ за ихъ поговорку: "Тихонько, тихонько, - все будетъ!" (Явашъ, явашъ, - эпси оладжакъ!), то можетъ быть и годъ еще цѣлый мы съ нимъ не собрались бы, если бы не пріѣхалъ къ намъ неожиданно въ Загоры изъ Янины новый русскій консулъ, г. Благовъ.
Затрудненіе отецъ находилъ въ томъ, гдѣ меня помѣстить въ городѣ. Собственный нашъ домъ въ Янинѣ былъ отданъ за хорошую цѣну внаймы англійскому консулу, такъ что чрезъ это одно вся семья наша съ избыткомъ содержалась въ Загорахъ, и отецъ цѣлыхъ два года на расходы не высылалъ намъ ничего съ Дуная и могъ употреблять свободно деньги, которыя пріобрѣталъ торговлей, на новыя выгодныя дѣла. Онъ нашелъ даже возможность, не обременяя ни насъ, ни себя, поправить и отдѣлать прекрасно за это время маленькій параклисъ во имя Божьей Матери "Широчайшей Небесъ", за селомъ нашимъ, въ небольшой дубовой рощицѣ, на холмѣ. Параклисъ этотъ былъ давно уже разрушенъ, во времена старинныхъ смутъ и набѣговъ; и я еще съ дѣтства слыхалъ, какъ часто отецъ, вздыхая, восклицалъ: "Когда бы сподобилъ меня Господь Богъ возобновить этотъ маленькій храмъ на мое иждивеніе!" Наконецъ онъ этого достигъ.
Итакъ, что́ дѣлать со мной родителямъ? Нанять мнѣ одну комнату - не трудно. Но у кого? Гдѣ? Кто будетъ смотрѣть за мной? Мать моя, замѣчая, что я ростомъ становлюсь уже высокъ, начинала ужасно бояться, чтобъ я не развратился. Кому въ городѣ поручить меня?
Былъ у насъ въ Янинѣ одинъ дальній родственникъ моей матери, полу-яніотъ, полу-корфіотъ, полу-итальянецъ, полу-грекъ - докторъ Коэвино. Онъ былъ холостъ и занималъ одинъ, какъ слышно было, большой и хорошій домъ.
Когда я еще былъ очень малъ (до отъѣзда матери моей съ отцомъ на Дунай), Коэвино жилъ нѣсколько времени въ Загорахъ, былъ друженъ съ отцомъ, былъ отцу моему многимъ обязанъ и даже долженъ былъ ему деньги. Живя во Франга́десѣ, онъ почти всѣ вечера просиживалъ у моихъ родителей, бесѣдуя иногда далеко за полночь, и считалъ нашъ домъ почти своимъ домомъ.
Отецъ думалъ у него попросить для меня одну комнату. Но мать боялась доктора. Я его вовсе почти не помнилъ но слышалъ о немъ отзывы какъ о безумномъ человѣкѣ.
Старикъ Константинъ говорилъ о немъ, качая головой: "На цѣпь! на цѣпь его!" Бабушка Евге́нко осуждала его за безвѣріе и за злой языкъ. - "Вотъ ротъ, такъ ужъ ротъ!" - говорила она, "вотъ языкъ, такъ ужъ языкъ!" А мать моя съ отчаяніемъ поднимала глаза къ небу, восклицая: "Пресвятая Владычица, Заступница ты наша! Избави насъ отъ такой нужды, чтобы ребенка невиннаго къ безумному и изступленному человѣку въ домъ отдавать!" И потомъ, обращаясь къ отцу, упрашивала его такъ: "Киръ Георгій! Мужъ мой хорошій! Я тебѣ, я, жена твоя, говорю вотъ какую рѣчь… что́ ты ждешь отъ человѣка, который хвалится, что мать его какого-то итальянца (прости мнѣ это слово) любила? "Я, кричитъ, не янинской, не эпирской крови!" Коэвино къ тому же, когда разсердится, можетъ и убить мальчика… Избави насъ Боже, избави насъ!"
Отецъ улыбался и отвѣчалъ ей успокоительно: "Хорошо. Подумаемъ, подождемъ, посовѣтуемся. Коэвино точно человѣкъ своеобычный и немножко безумный, хотя и очень добръ. Подумаемъ, посовѣтуемся и подождемъ".
Такъ мы съ мѣсяцъ все думали, все совѣтовались, все ждали. Пришелъ и конецъ октября.
Однажды, въ день воскресный утромъ, отслушавъ обѣдню, пошли мы со старикомъ Константиномъ нашимъ прогуляться за село. Взяли мы немножко сыра, вина и орѣховъ, погуляли и сѣли за стѣнкой одной, на горкѣ. Поѣли, запили виномъ, сперва пѣсенки кой-какія пѣли, а потомъ Константинъ мнѣ свои старые разсказы разсказывать сталъ.
Опять про Севастополь, про великую войну, про то, какъ цѣлый годъ, день и ночь, день и ночь гремѣли пушки; какіе русскіе терпѣливые; какіе казаки у нихъ молодцы. О томъ еще, какъ онъ самъ съ моряками и казаками русскими вмѣстѣ ночью воевать куда-то пошелъ и какъ оступался и падалъ съ горы и за кусты держался; какъ боялся, что прямо къ французамъ въ руки попадетъ… И какъ онъ услыхалъ около себя людей и притаился. Сердце бьется. А когда эти люди заговорили тихо: "Это не грекъ ли, Пендо́съ нашъ соленый?" какъ онъ обрадовался и сказалъ: "Пендо́съ! Пендо́съ!"
Я слушалъ.
И вотъ увидали мы оба съ Константиномъ, вдругъ - по Янинской дорогѣ, внизу въ долинѣ, со стороны села Джудилы, толпу всадниковъ. Они тихо спускались съ горы.
Скоро различили мы, что впереди ѣхали турецкіе сувари, конные жандармы, четыре человѣка. Ихъ можно было узнать по краснымъ фескамъ и чернымъ шальварамъ… За ними два человѣка въ красной верхней одеждѣ и бѣлыхъ фустанеллахъ. Потомъ ѣхалъ на рыжей лошади кто-то въ бѣлой чалмѣ и въ длинной одеждѣ, какъ кади или молла, такъ мнѣ издали казалось. А за нимъ еще люди, еще фустанеллы и вьючные мулы; пѣшіе провожатые съ боковъ прыгали по камнямъ.
Константинъ думалъ, что это какой-нибудь консулъ. Я полагалъ, что турецкій судья или другое мусульманское духовное лицо, судя по одеждѣ. Но старикъ нашъ настаивалъ, что это не турокъ, а непремѣнно консулъ какой-нибудь, и совѣтовалъ мнѣ побѣжать домой и сказать отцу. - "Можетъ быть и русскій, и отецъ въ домъ его приметъ".
Пока мы такъ совѣщались, всадники пріостановились въ долинѣ на минуту, сошли съ лошадей, и потомъ одинъ турокъ-сувари и съ нимъ одинъ молодецъ въ фустанеллѣ помчались во весь опоръ впередъ по нашей дорогѣ.
Тогда уже не было сомнѣнія.
Константинъ узналъ одного изъ кавассовъ русскаго консульства, Анастасія суліота. У него и грудь и поясъ блистали на солнцѣ серебромъ и золотомъ, какъ огонь.
Видно было, что и консулъ сѣлъ опять. Немного погодя, поскакалъ и онъ, а за нимъ и вся толпа. Только вьючные мулы и пѣшіе люди остались сзади.
Я побѣжалъ домой сказать отцу, но на пути уже меня обогнали кавассъ и сувари. Я показалъ имъ домъ отца, и они повернули къ намъ.
Какъ пожаръ у насъ сдѣлался въ домѣ! Консула русскаго у насъ въ Загорахъ никогда не видали.
Растворились наши ворота широко со скрипомъ и со стукомъ; отецъ новый сюртукъ надѣлъ; мать предъ зеркаломъ поправлялась; служанка по диванамъ въ большой залѣ бѣгала безъ башмаковъ и утаптывала ихъ, чтобы ровнѣе были; старушка Евге́нко новый фартукъ красный повязывала и кричала служанкѣ, чтобъ она въ маленькую комнату дрова на очагъ несла и чтобы шаръ-кейскій коверъ у очага постлала.
А ужъ по мостовой топотъ конскій все ближе и ближе. У меня отъ радости сердце билось.
Вышли мы всѣ за ворота и ждемъ. Отецъ тихо сказалъ тогда матери: - "Ты руку у него не цѣлуй. Это теперь уже не дѣлаютъ, а только пожми ему, если онъ тебѣ свою подастъ".
А я думалъ: "Какой же онъ человѣкъ этотъ намъ покажется? Гордый и грозный? Старый должно быть; и какими орденами царскими онъ будетъ украшенъ?"
И вотъ бѣгутъ толпой впередъ наши сельскія дѣти; бѣгутъ тихо и молча; только лица у нихъ измѣнились отъ изумленія или страха. Въѣхали шагомъ на улицу нашу прежде всего два сувари-турка, ружья по формѣ держали; а за ними еще сувари и другой кавассъ; потомъ и самъ консулъ на прекрасномъ рыжемъ жеребцѣ; а за нимъ драгоманъ и еще одинъ нашъ загорецъ его провожалъ. И слуги греки. Старикъ Константинъ уже успѣлъ феску на свою старую русскую фуражку обмѣнить; руку у козырька держалъ и стоялъ какъ каменный у воротъ. Отецъ мой самъ стремя и узду консулу держалъ, когда онъ сходилъ съ коня; а Евге́нко уже громко кричала ему и со смѣхомъ, по своему обычаю: "Добро пожаловать! Добро пожаловать къ намъ!" Служанка наша успѣла и руку у него поцѣловать, когда онъ на лѣстницу входилъ.
Не старый былъ г. Благовъ, а очень молодой, веселый и… мнѣ тогда показалось, - не гордый.
Вовсе не такимъ я его ожидалъ видѣть!
Орденами царскими онъ изукрашенъ не былъ, а только виденъ былъ у него красный бантикъ въ петелькѣ бархатнаго чернаго сюртучка. То, что́ я принялъ издали за чалму, была точно та бѣлая сирійская ткань, расшитая золотистымъ шелкомъ, которую употребляютъ нѣкоторые важные мусульмане для головного убора. У консула этою чалмой обвита была соломенная шляпа, и сзади ниспадалъ длинный конецъ съ прекрасными узорами для защиты шеи отъ солнца.
Сверхъ бархатнаго сюртучка на консулѣ была надѣта длинная одежда изъ небѣленаго, простого полотна съ башлыкомъ на спинѣ; сапоги на немъ были большіе, даже выше колѣнъ; чрезъ плечо висѣла на красныхъ шнуркахъ съ кистями кривая турецкая сабля, и станъ у него былъ перетянутъ поверхъ дорогого бархата обыкновеннымъ сельскимъ болгарскимъ кушакомъ.
Лицомъ г. Благовъ былъ красивъ, очень нѣженъ и блѣденъ; бороды не носилъ, а только маленькіе усы; глаза у него были большіе, и онъ ими на всѣхъ смѣло глядѣлъ. Ростомъ онъ былъ очень высокъ и ходилъ очень прямо.