Этот ответ им очень, видимо, понравился: как будто вдруг он им что-то открыл, совершенно новое. Им забавно было то, что все они, конечно, знали, что один из них - личильщик, другой - замочник, а между тем как будто только теперь об этом узнали, то есть узнали собственно, в чем их право на жизнь. Ведь об этом они раньше никогда не думали. А это вдруг так оказалось просто.
- Ты, должно, не здешний?
- Нет.
- То-то! - счел уже своим долгом один даже как будто упрекнуть меня в этом незнании.
Я видел много крестьянских детей, и нигде и никогда не поражали они меня такой оторванностью от жизни, - по крайней мере, от окружающей их жизни, - как здесь. В деревне как-никак ребенок стоит всегда в центре своей жизни, и когда он входит в нее взрослым членом, ему уже известны все уставы, весь смысл, все содержание этой жизни, вся сумма взаимных отношений между членами. А здесь? О, как далеки, недосягаемо далеки от этой живой жизни показались мне наши "мучительные" и, "проклятые вопросы", наши мудреные интересы и разговоры, так терзавшие нас своей нерешимостью! Как недосягаемо далеки от этих окружавших меня юных жизней даже такие "свойские мудрецы", каковы Струков и Ножовкин, и даже молодой Полянкин! Да не потому ли и терзаемся мы безвыходностью решения этих проклятых вопросов, что живем и мучаемся где-то там, в стороне от живой жизни, наверху ее, и оттуда думаем снизвести благодать, а не прямо, непосредственно вызвать ее из этой живой жизни?
- Хотите, я с вами буду говорить о небе, о земле, о людях, - сказал я моим собеседникам.
Нужно было вообразить странное изумление и даже испуг, недоумение, какое выразилось на их лицах. Потом они все переглянулись и засмеялись.
- Вам говорил кто-нибудь об этом? - Нет.
- А отцы?
- И отцы не говорят… Когда им!
- Ну, давайте, я вам буду рассказывать.
И все опять остановили на мне широко открытые глаза, изумленные, и улыбались (так это им казалось дико!), и я улыбался, потому что и мне казалось это так непривычным, диким, нелепым… Как это вдруг взять и начать говорить с детьми, так, без школы, без учебника, не будучи "призванным" педагогом, учителем? И имею ли право поверить им "великие истины", которые так мудрены, что сами мы добрались до них путем невероятных мытарств, да и то еще не сойдемся ни на одной безусловно? Все это мелькало у меня в голове. Но я утешил себя, что ведь "это не больше как шутка, нельзя же придавать этому какого-нибудь серьезного значения!". И конечно, это оказалось не больше как шуткой. Стал было я говорить, но у меня путался язык, я не умел приискать выражений; для выражения самой простой мысли не оказалось в нашем лексиконе таких же простых слов, варварская терминология исключала почти всякое общение человека с человеком. А помимо всего стало скучно. Что из того, что в две-три ребячьи головы я заброшу какую-нибудь мысль, шевельну воображение? Ведь это такие пустяки, как лишняя капля, упавшая в море. Но так ли это? Не потому ли и трудно решаются сложные вопросы человеческой жизни, что эти решения односторонни, что они никогда не брали всю человеческую личность целиком, не оставляя без одинакового внимания ни одного малейшего ее стремления и желания, не отвечали всей человеческой душе разом, гармонически? Но как это сделать? - спросят.
"Надо думать, надо искать средств, но не предрешать вперед, что это невозможно", - припомнились мне слова молодого Полянкина; мне думалось, что он близок к истине уже потому, что близок к самой жизни.
Я продолжал еще "шутить" с детьми, рассказывая им первое, что попадало на язык, когда я заметил, что за нами давно уже внимательно следит какой-то мастеровой, в стареньком камлотовом кафтане и фуражке, сидя на корточках на самом краю плота и низко опустив голову к коленам. Он, казалось, не подавая вида, напряженно слушал нас одним ухом. Когда он заметил, что я пристально наблюдаю за ним, он поднялся и робко, тихо подошел ко мне, молча снял фуражку и улыбнулся. Это был худой, с маленьким, морщинистым, безбородым лицом рабочий, лет тридцати.
- Ребятки-то повеселели, - сказал он мне, показывая играющими глазами на детей. - Славно!.. Хорошо!.. Так душа-то у них и заиграла…
Я тоже улыбнулся на его наивное довольство.
- Вы не здешний, должно?
- Нет, не здешний.
- Славно! Хорошо! - опять как-то умиляясь, протянул он и плавно замахал руками, как крыльями, - а ведь всего только так… словечко… одно словечко… от сердца глубины… А вон уж он и окрылел!
- А вы… тоже не здешний? - спросил я.
- Нет. Я верст за тридцать отсюда, с фабрики…
- По той же части?
- По той же - ножовщики.
- Что же, у вас лучше на фабрике, чем здесь?
- У нас, может, получше кому ни то, потому мы еще при земле… Жены с ребятишками при земле, а мы на фабрике… Ну, все же хозяйство…
- И у тебя есть хозяйствб?
- Есть. Мы четверо живем… вместе.
- Братья?
- Да, братья… Только не родные.
- Все?
- Все.
- И все женаты?
- Все, и дети у всех.
- И сообща все ведете?
- Все сообща… Мы мирно.
- Как же это вы так сошлись?
- Сошлись-то? - переспросил он, как-то странно блуждая глазами, как будто все эти мои вопросы очень мало интересовали его, а мысль его была поглощена чем-то другим.
- Как же вы сошлись? - повторил я опять.
- Сошлись-то? А просто… Вот так же… Я был старший из всех… Бывало, вот эдак же… слово… от сердца глубины… С тем, с другим… Вдумчив я в жизнь-то был… сызмладости… Люблю… Ну, и они меня полюбили… Так и живем… Так, сами по себе сжились…
Он помолчал.
- А много таких-то! Сколь много! Он вздохнул и покачал головой.
- Что же им мешает всем так же соединиться, сжиться?
Он посмотрел на меня долго, внимательно, потом задумчиво сказал:
- От страха.
- Перед чем же?
- От жисти запужаны… А напрасно… Только бы… одно слово… от сердца глубины… всем бы… И окрылеют!.. И… хорошо! Славно!
И он опять замахал плавно руками. Но вдруг глаза у него замигали чаще и чаще, сверкнули в них слезы. Он как-то стыдливо улыбнулся, сконфузился и, натянув на лицо разорванный козырек фуражки, быстро зашагал от нас, но не к берегу, а по плотам, перепрыгивая от одного на другой и все ускоряя шаги, как будто боялся, что мы пустимся за ним вдогонку. Я не мог оторвать от него глаз, пока наконец он не присел опять на самом дальнем от нас плоту, около такой же кучки юных рыболовов. Появление этого странного человека, так совпавшее с моими размышлениями, до такой степени было неожиданно и поразительно, что образ его навсегда запечатлелся в моей памяти. Более чем когда-нибудь мне хотелось остаться с глазу на глаз и поговорить "от сердца глубины" с самыми простыми, невидными людьми.
VI
Я пошел к старику Полянкину в надежде застать его одного дома. Мне так хотелось послушать попросту этого самого обыкновенного старожилого кустаря. Действительно, мои молодые спутники еще не приходили, но у Полянкина я застал гостя, который, впрочем, при моем приходе тотчас же встал из-за стола, с самоваром и закуской, и стал молиться.
Гость пытливо обвел меня глазами и вышел.
- Это приятель у вас был, Павел Мироныч? - спросил я.
- Какой приятель! Так, из своих, сосед.
- А мне показалось, дружны вы.
- Ноне со всяким будешь дружен; еще со врагом-то повадливее ведешь себя, чем с приятелем… Ноне беда…
- Он кто же, кустарь, как и вы?
- Мастер, как и мы! Только что у него заведеньице просторнее… Теперь уж человек десятка на полтора распространился.
- Вот как!
- У нас ведь теперь много таких: у кого на пять человек, на десять, на сорок есть… Всякие!
- Он у вас покупать приходил что-то?
- Да. Уговаривал, вишь, сдай ему товар, что я наработал, вместо чтобы на рынок нести.
- Так он и скупщик?
- Мало ли у нас их! Да признаться, не люблю я его… Из шалаевских молодцов… Горлопан, мироед, везде это шныряет да нюхает… Такой лёза - беда!.. Только спаси бог!.. Вот тебя заприметил, - уж что ни то наплетет… Без этого уж не отстанет!.. Ах, бедовская стала жизнь!.. Без бога, брат, совсем стала жизнь… Эх, приустал! - вздохнул старик, садясь на стул. - Присядь… Вот утром-то к обедне сходил, а потом все вот товар подбирал… Вишь, какая куча! Надо подготовить.
- Куда же?
- Как же! Ведь у нас уж заведение такое: с воскресенья на понедельник у нас торжище… Торжище, друг любезный!.. Вот поглядел бы, какая травля-то идет!.. Господи боже мой! Проснется это все село в ночь, часа в два, огни везде зажгут… Там наверху (у богатеев) тоже все из пуховиков-то повылезут: и хозяева, и приказчики. Ключами загремят, медяками. Наш брат отовсюду к рынку потащит связки с образцами, что, значит, успел за неделю с семьей наработать. Ну, тут уж вся надежда: сбыл - сыт на неделю и материал на работу получил; не сбыл - так вместе с ребятишками в петлю и полезай… Никто и внимания не обратит!.. Вот оно у нас какое торжище-то!.. Не то, что все наши богатеи, - с округи все скупщики наедут, и жиды, и наши, всякие проходимцы: божба пойдет, ругань, мастеровой другой плачет, молит, за третьим жена с ребенком следит, как бы с деньгами в трактир не убежал… Что делается в эти часы - сказать нельзя!.. Так-то вот наш пот да кровь и продаются.
- Как же это у вас такое хорошее дело не удалось, артель-то?
- Артель-то? Хорошее оно дело, да тоже затейное…
- Отчего же так?
- Да оттого и есть… Артель там хороша, где народ весь ровня - вся артель. А то какая же у нас для всех артель? Вон сосед-то: он и кустарь сам, и скупщик… Ну, какого ему ляду в артели-то? Какой антирес? Артель прямо ему в оборотах препятствует… А бедного возьмешь: опять тоже ни к чему, - ему не выстоять, выждать он не может… Ему вон ноне ребятишкам и маслица ложечку надо, и крупки горсточку, и капустки… Он и бежит к скупщику: тот его и снабжает, и сыт он с ребятишками-то на нонешний день… Где это артель-то их всех прокармливать будет? Артель скажет, что я не богадельня… Так-то, друг!.. Пойдем-ка мы с тобой в садочек! Важно у меня в садочке-то. Только одна и утеха, да вот коровенкой кое-как раздобылся. Это уж вон Павел помог… А то где бы!.. У нас ведь хозяйство редко у кого есть… Да ведь оно хорошо при земле… А у нас все-то, все до маковой росинки купи… А от земли - бог ее ведает - с коих пор н кем отбиты!.. Еще прадедов наших замок обошел!.. Поди-ка, как мы своим мастерством тоже гордимся!
Мы вошли в сад, и старик развалился на траве.
- Любо, братец, здесь, важно! - заговорил он, смотря в небо. - Другой это раз выйдешь сюда, ляжешь на траву и думаешь: эх, кабы все-то на свете жили в дружбе да в любви!.. Семейственную жизнь вели бы чинно-благородно… обчественные какие дела - опять же чинно-благородно, по согласу, по миру, чтобы было насчет каждого беспокойство и помощь в случае чего. Вот как, говорят, по старине люди живали. Так ли?
- Навряд, говорят, так было.
- Ой ли? Да ведь откуда ж ни то взялось эндакое помышление? Только ежели нам этого ждать - уж не дождаться. То есть так народ, братец, развихлялся! Тут бы тебе мир, соглас, - кажись бы, ничего для энто-го не пожалел, - а между тем никак невозможно! Воюй - и шабаш! Да еще с кем и воевать-то - ребятишкам и маслица ложечку надо, и крупки, и то не разберешь хорошенько. Вот хоть бы наше дело взять - замок; думаешь, кому какая причина тебя в этом твоем ремесле обижать, а наместо того, слышь, англичанин тебе в карман, как тут, значит и насолил!.. Вишь ты, куда хватило: англичанин! Англичанин там себе форсы разные придумывает, а ты голодай… воюй с ним!.. Нет, уж так думаю, нам этого мирного житья не видать.
Мы еще долго промечтали со стариком с глазу на глаз в его "садочке". И самый этот садочек, и его "разные запахи", и "от сердца глубины" слова этого старого кустаря как-то врачующе действовали на мою душу: мало они разрешили моему уму, но я чувствовал, что для сердца тут было разрешено все.
VII
Наутро мне хотелось непременно побывать на "торжище", но я проспал самым безбожным образом, к своему стыду. Когда я проснулся, вся операция торжища была уже закончена давно, а вся семья хозяина работала в мастерской. Я было посетовал на старика, что он меня не разбудил, но он сурово на меня прикрикнул:
- Ну, чего тебе там смотреть? Как люди друг друга грабят? Нашел потеху!
Старик был сильно не в духе и уже ни одним словом не подавал надежды на возвращение к нему вчерашнего благодушного настроения. Товар ему пришлось сбыть самым невыгодным образом, на целую четверть цены меньше, чем давал ему сосед-кулак. Но он к нему все-таки не понес.
Я собирался к вечеру уезжать и до отъезда хотел зайти к одному фабриканту, по одному поручению. Сам фабрикант в селе не жил, но имел дома и склады. Его ждали в воскресенье, накануне торжища.
Я пришел к нему часов в 10 утра и застал его еще при делах. Это был человек средних лет, один из сыновей старого фабриканта. Он, видимо, не спал всю ночь: лицо и глаза были утомлены.
- Вот, еще не ложился, - сказал он.
- Да вам-то что же? Разве вы скупщик?
- Ка-ак же! Мы и свои делаем, и скупаем… Мы стягиваем в свои склады всевозможные изделия. Нам нужно, чтобы покупатель у нас находил все. Тогда мы не будем бояться конкурентов. Имея возможность взять у нас товар всевозможных образцов, зараз, в одном месте, без лишних хлопот, притом имея от нас, конечно, скидку и кредит, покупатель нас держится так, что его не отобьет никто.
- Вы не живете сами здесь? - Нет.
- Отчего же вы не примете участия в здешних общественных делах? Вы - большая сила и помогли бы им распутаться…
- Пустое это дело-с!.. Так это у них промеж себя забава до поры до времени, всякие там артели, городовые положения, банки… Все это пустое.
- Отчего же?
- Да оттого-с, что не прочно все это-с, мечта!.. Нет, мы в стороне, не принимаем участия. Притом у нас дела большие-с; у нас у самих до тысячи человек в руках-то… Надо их управить-с!
И каким суровым холодом веяло от его слов!..
VIII
Вечером я собрался было ехать, но молодой Полянкин удержал меня, сказав, что завтра праздник и что мы можем веселее проехаться по реке, чем теперь.
Я остался, и наутро неожиданно сделался свидетелем необычайного происшествия. После обедни, часов около одиннадцати, я увидал, как от всех церквей шли крестные ходы, направляясь к площади. К хоругвям, иконам и духовенству постоянно приставали выходившие из домов обыватели. Оказалось, что это шли служить благодарственный молебен и вместе поднести адрес за полезную деятельность Петру Шалаеву от беднейшей части обывателей-рабочих. Гляжу, сердито, спешно и порывисто застегивая ворот кафтана под бородой, торопится из своего дома и старик Полянкин.
- Эй, сосед! Не видишь, что ли? Прошли уж, - стукнул к нему в окно знакомый нам скупщик.
- Иду! - крикнул старик и, сильно стукнув дверью, вышел.
IX
После обеда мы спустились к речке, к лодке. Молодой Полянкин все посматривал по сторонам, чего-то дожидаясь, но не дождался, и мы поехали.
- Ну, говорите ваше непосредственное впечатление, прямо, без всяких предисловий, - спросил он меня, - как вам наш город?
- Ваш город - заколдованный город, в заколдованном круге, и я не вижу даже проводника, который бы вывел из него.
Полянкин ничего не сказал и молча стал смотреть вдаль. Попов был еще сумрачнее, чем в первый раз.
- Эх, господа, - сказал наконец молодой Полянкин, - не верите в человеческое сознание… Повторяю, веру вы в это потеряли… А уж в это веру потерять - последнее дело. Потому что без веры в него - что же после этого человек?
- Я опять тебе повторяю: легко говорить, - заметил было Попов. - Какое тут сознание, когда…
- Знаю, знаю! - перебил Полянкин. - Смотрите не назад, а вперед - и вот вам и вера!.. Впрочем, ее не передашь… Она вот здесь, в этих мускулах, в жилах… Если одрябли, отжили они у тебя, так зато у меня только еще наливаются!.. А вон и наши!
От берега к нам тяжело направлялась другая лодка, в которой сидело человек пять молодых рабочих, брат и дядя Полянкина и двое подростков с разными рыболовными снастями.
- Вот и важно, братцы! Дружнее, вперегонку! Валяй, Пров, "Вниз по Волге".
Мы обогнули гористый мыс, и молодой, сильный тенор затянул песню. Под незамысловатый, но подмывающий и захватывающий мотив этой родной песни, так привольно разносившийся над тихою рекой, в моем воображении, один за другим, вставала целая вереница знакомых образов, всех этих "хороших людей", томившихся и мучившихся в невыразимо сложной сети, когда-либо прежде так хитро сотканной для них жизнью. Но тем не менее, больше чем когда-нибудь, мне думалось, что молодой Полянкин был прав: где есть живые люди, там будет и жизнь.
Примечания
1
Впервые - в журнале "Русская мысль". 1885. № 7. Включался во все собрания сочинений Н. Н. Златовратского. В советский период переиздавался в книге: Русские очерки: В 3 т. М.: Гослитиздат. Т. 3. 1956.
Текст печатается по изданию: Златовратский Н. Н. Собрание сочинений. Спб., 1912. Т. 7.
2
Дощаник - речное плоскодонное судно с палубой или полупалубой, род большой гребной лодки, а иногда и парусной, для переправы, для перевоза тяжелых грузов.
3
Вечевой город - город, где высшим органом власти было народное собрание - вече. Вечевое управление существовало в некоторых городах Древней Руси в X–XI вв. (Новгород, Псков и др.). Здесь имеется в виду общинное управление "города рабочих".
4
…с обычным крестьянским самоуправлением… - по "Положениям" 19 февраля 1861 года сельское общество (одно село и прилегающие земли) являлось самоуправляющейся административной единицей, а несколько смежных сельских обществ составляли более крупную самоуправляющуюся административную единицу - волость.
5
Патья - местное название беднейшей части села и вместе самого бедного, бесхозяйного пролетария, не имеющего своих мастерских.
6
Драпри (франц.) - оконная и дверная портьера.
7
Антре (франц.) - вход.
8
Клирос - место для певчих в церкви.
9
Кадило - металлический сосуд на цепочке, в котором во время богослужения курятся ароматические вещества на раскаленных углях.
10
Да что у нас Садом-Гаморр… - согласно библейской легенде, палестинские города Содом и Гоморра были уничтожены землетрясением и огненным дождем, которые бог обрушил на них за крайнюю развращенность жителей. В переносном смысле - беспорядок, хаос, шум.
11
…по стогнам и весям… - по городам (площадям) и селам.
12
Хоругвь - полотнище на длинном древке с изображением Христа или святых, церковное знамя во время крестных ходов и других шествий.