IX
Какая-то маленькая птичка запевает в кустах. "Чюи-чюи" далеко разносится по лесу.
Кто это? - спрашивает Вася, прислушиваясь.
А это, батюшка, иволга! - отвечает ему старик. - А вот другая-то птичка, что тоненьким голоском поет, - малиновка… Еще есть варакушка, та всякий вздор насбирывает, чиликает-чиликает… Зяблик хорошо поет, только уж больно тихо… Есть еще птица - дятел, весь пестрый, красивый такой. Этот все по деревьям лазит да клювом кору долбит, червячков себе ищет. А помнишь, Вася, как весной в Даниловской роще соловей-то пел?
- Помню! - отозвался Вася. - А знаешь, батя, птичка мне всего больше по сердцу?
- Какая?
- Жаворонок! Его песенка мне больно люба. Все бы, кажется, слушать его…
Кроткая светлая улыбка мелькает на губах юноши, когда он вспоминает пенье жаворонка. Собеседники помолчали.
- Ну, вот ты - парень молодой, - опять начинает старик, - тебе жить бы надо да веселиться… Вон птички-то гнезда вьют, живут парами, друг дружку песенками утешают, а ты у меня один-одинешенек… только со мной, стариком, и время проводишь. Какое уж тут веселье! Иные хоть в детстве-то поиграют, отведут душеньку. А ты и тогда, как теперь, в потемках сидел: ни тебе побегать, ни тебе поиграть… О-охти, горе-гореваньице!
Вася вздохнул и промолчал. А старику горько за него: "Легкое ли дело - этакому молодому в несчастии весь век вековать!"
В разговорах да в рассказах время проходит незаметно. Братаны здесь же, в лесу, и обедают - вынимают из узелка краюху хлеба, разламывают пополам, посыпают крупною солью и едят, а потом чашкой достают из речки воды и студеною водою запивают свой немудреный обед. Тут же ложатся они отдыхать и, убаюканные лесным шелестом, шорохом, сладко засыпают под пенье птичек.
Вечером тою же дорогой братаны возвращаются домой. Солнце ясно закатывается и, словно растопленным золотом, заливает всю западную сторону неба. Братаны, держась крепко за руки, подходят к Боровому. Бревенчатые стены изб и маленькие оконца, обращенные к западу, словно горят, ярко озаренные в те минуты красноватым светом заходящего солнца. Но братаны не видят этой яркой картины, не видят и того, как, немного погодя, над головами их в голубом небе зажигается первая вечерняя звезда.
А соседи, завидев слепых, приговаривают: "Вот наши неразлучники домой пробираются".
X
Васе - двадцать пять лет от роду, но он совершенно дитя, умное, доброе, незлобивое дитя. Ни о чем нет у него ясных представлений. Он только чувствует, что вокруг него живет какой-то мир, живут какие-то существа, называемые людьми. Он походит на эти существа, но между ними та разница, что у него глаза закрыты, а у них открыты. Те люди - "зрячие", а его зовут "слепым". Батя говорит, что зрячие люди видят белый свет, а они с батей живут в потемках. Что такое значит "видеть"? Что такое - "белый свет"? Что такое - "потемки"? Все это для Васи - слова непонятные, без смысла и значения. Он только знает, что ему чего-то недостает против других людей… но чего именно недостает - вопрос. Он часто слышит, что люди жалеют его, называют "несчастным". Поэтому он думает, что ему, значит, жить хуже, чем другим… но чем хуже? Он не знает и в точности определить не может, сколько ни старается. Напрасно он ломает голову, напрасно раздумывает… Все вокруг него как-то смутно, загадочно, таинственно.
Он ничего не боится, потому что ничего не знает. При ходьбе он постоянно натыкается на что-нибудь, оступается, постоянно не уверен и не знает иной раз, где взять то, что ему надо. Его голова поминутно работает. Он задает вопросы, но получает на них непонятные ответы.
Расскажи мне, батя, что такое - солнышко? - приступает он к старику.
- Ах, ты - чудак! - отзывается тот, сам становясь в тупик. - Да как же тебе рассказать? Ну, это, значит, такой круг ходит по небу - светлый, даже глазам больно смотреть на него.
- А где оно ходит на небе? Далеко? - допрашивает юноша.
- Вон там, вверху… - далеко-далеко!..
Вася поднимает голову. Губы его полуоткрыты, в лице его какое-то болезненное, напряженное выражение. Темно, темно, как всегда!..
- Прежде и я видал солнышко, а теперь у меня перед глазами так же черно, как и у тебя, дитятко! - с горечью замечает старик.
Вася молча вздыхает.
Однажды гроза застала их на дороге. Яркая молния поминутно зажигала темные тучи, низко нависшие над землей, и гром грохотал в поднебесье, глухими раскатами замирая вдали.
- Батя! Скажи ты мне, пожалуйста, что это такое стучит? - спрашивает Вася. - Точно какая-нибудь большая телега где-то катается…
- Это, сказывают, от жары бывает, а что - и сам я доподлинно не знаю, - отвечает старик и боязливо крестится, когда сильный раскат грома разражается над его головою.
А Вася не робеет, нет для него страхов. Он, как пловец, не имеющий понятия ни о мелях, ни о подводных камнях, ни об ужасных ураганах, наводящих страх на моряков, носится по неведомым ему волнам житейского моря. Он только заботится, как бы ему не упасть или не натолкнуться на что-нибудь. Если при ходьбе он задевал за что-нибудь плечом и слегка стукался обо что-нибудь головой, то всегда сильно вздрагивал, и на побледневшем лице его выражался испуг - не страх, а именно испуг, обыкновенно испытываемый чувствительными натурами при всякой неожиданности.
- Батя! Растолкуй мне, что такое огонь? - спрашивает Вася в другой раз. - Я брал его в руку - в руке ничего не оставалось, а все-таки руке было больно. Отчего же больно-то, когда тут ничего нет? А?
- Огонь жжет, оттого и больно! - объяснил старик.
- Не возьму я в толк… - шептал юноша.
Сны были для Васи лишь повторением действительности. То грезилось ему, что он сидит и растирает табак, то будто прядет, и нитка у него тянется без конца, а веретено тихо жужжит под пальцами; то будто он идет об руку с батей по какой-то ровной, гладкой дороге, ни за что не запинаясь, ни за что не задевая, идут они все в гору, все выше, выше, дышится так легко, свободно, так хорошо. То снилось ему, что он с батей сидит в лесу и батя рассказывает ему всякие истории о людях, о зверях, о птицах и рыбах, то грезилось ему, что он с батей звонит на колокольне и словно носится по-над землей вместе с птицами…
Слепые жили в своей сторожке, как в монастыре или в пустыне. Редко доходили до них житейские новости и слухи, а все же-таки доходили порой.
- Что это они все ссорятся и злятся друг на дружку? - говорил Вася. - Неужто им тесно жить стало?
- Всякий о себе думает, дитятко! - возражал старик. - Каждому охота лучше… Вот и перебивают друг у дружки все, что попадется…
А разве иначе никак нельзя? - спрашивает юноша. Так уж, говорят, свет устроен…
Худо, ежели правду так… - бормотал про себя Вася. Осенью в Боровом бывала ярмарка. Она длилась три дня и называлась Покровскою, потому что продолжалась с 1 до 4 октября. В это время в Боровое приезжали купцы из города, крестьяне приводили на продажу скот - лошадей, коров, наезжали цыгане, торговцы с красным товаром и со всякими сластями. Деревенская площадь захлебывалась народом, даже по погосту бродили толпы. В эти дни шум и крики с утра до ночи раздавались в Боровом. Иногда завязывались ссоры, и ссоры доходили до рукопашных схваток.
- Господи! - в волнении восклицал тогда Вася. - И из-за чего они дерутся? Что им надо?
- Да разве без драки можно! - возражал старик.
- Разве же нельзя погулять смирнехонько?
- Что же за праздник без драки…
Вася недоумевал… Болезненное выражение появлялось тогда на его сжатых губах. Когда до него доносились крики пьяных и неистовые ругательства, он вдруг бледнел и начинал тяжело дышать…
- Ох, дураки, дураки! - с сердцем бормотал старик.
- Батя! Жаль мне их… вот как жаль! Сказать не могу… - тихим, дрожащим голосом шептал юноша. - Что это они делают? Зачем они этак?
Он тяжело вздыхал и низко клонил голову.
Ярмарка, праздники, гулянья всегда сильно расстраивали его. В ту пору он плохо спал ночи, часто просыпался и будил старика…
- Батя! А, батя! - испуганно взывал он. - Ты ничего не слыхал? Как будто кого-то бьют, кто-то стонет… или это мне так почудилось!
Иногда ему грезились эти крики во сне, а иногда слышались наяву… В ту пору и ветер, завывающий по погосту и глухо гудевший колоколами, и лай собак, и шум деревьев заставляли Васю вздрагивать и напряженно прислушиваться к тому, что происходит за стенами их безмолвной, тихой сторожки.
XI
Мало на свете братьев, которые любили бы друг друга так крепко, как наши братаны-неразлучники. Старший покровительствовал младшему, служил ему руководителем; младший зато всячески старался услужить ему.
- Батя! Отдохни… Я один поработаю! - говорил Вася. - Ложись! Я постель тебе поправлю…
И Вася излаживал сено, чтобы старику было ловчее лежать.
- Ой, родной ты мой! - с сердечным умилением шамкал старик. - Я уж не знаю, как бы я без тебя и жить-то стал…
- Нет, батя! - возражал юноша. - Ты-то прожил бы без меня, а вот я-то пропал бы один!
- Не хотелось бы мне оставлять тебя… - продолжал старик. - А придется оставить! Ты еще - парень молодой, а я уж стар; тебе еще долго жить надо, а мой конец - не за горами. Охо-хо!
- Хорошо бы мне с тобой вместе умереть! - задумчиво промолвил юноша.
Слепые не раз разговаривали об этом, но старик обыкновенно кончал все одним и тем же:
- Нет, дитятко! Ты моложе… ты переживешь меня. - И затем в виде утешения добавлял: - Ну, свет не без добрых людей! Не покинут темного человека…
- А все-таки я один буду! - повторял юноша грустно. - Кто со мной разговаривать станет, да и о чем говорить со мной? Знаешь, батя, мне иной раз кажется, что мы с тобой только вдвоем на свете живем…
Да и вправду! - соглашался старик. - Все люди сами по себе, а мы двое - сами по себе. Мы промеж людей ровно отрезанные ломти…
Да. Именно они чувствовали себя в мире отрезанными ломтями и поэтому-то так крепко прижимались друг к другу. Они не могли принимать прямого, деятельного участия в горях и радостях своих ближних, хотя в душе и радовались чужой радости и печалились чужому горю… Старик знакомил юношу заочно с землей, с людьми, и со всем вообще, что окружало его. Вася не уставал слушать, иногда и сам расспрашивал кое о чем. Рябок любил рассказывать о своей прошлой жизни и сам для себя находил в этом удовольствие. Старик рассказывал, как он женился, как у него родились дети, как они умерли, как, наконец, он схоронил жену и остался бобылем…
- Все прошло! - говорил он. - Вся жизнь - точно сон… Между братанами не существовало тайн. Каждою мыслью, каждым чувством делились они друг с другом. У них все было общее. Двадцать лет изжили они вместе, под одною кровлей, и все это время жили душа в душу. Один из них за это время рос и становился юношей, другой - старился и дряхлел. Они привыкли друг к другу так, как только могут привыкать люди. Иногда, даже проснувшись ночью, Вася окликал старика:
- Батя! Ты тут?
- Здесь я, здесь, дитятко! Спи, голубчик, Господь с тобою! - спросонок успокаивал его старик.
Юноша искал руку старика и, прикорнув головой к его плечу, засыпал спокойно и тихо, как дитя, как птенчик под крылом матери, вполне уверенный в своей безопасности.
Если, бывало, старик занемогал, юноша просто сам не свой, ходит, мечется по каморке, то сядет у старика в ногах, то начнет гладить его по голове, по лицу, то вдруг крепко прижмется губами к его морщинистой щеке и скорбно и глубоко вздыхает.
- Батя! Да что же это? - с беспокойством спрашивает он старика, а у самого голос так и дрожит, как в лихорадке, и весь он страшно волнуется. - Что с тобой? А? Тебе больно? Батя, голубчик, скажи: что для тебя сделать? Вымолви только!
- Ничего, родной мой! Пройдет, ужо поотлежусь… - успокаивал его старик. - Простудился, видно, маленько, как вчера на колокольню лазил. Не кручинься, живо поправлюсь… Ведь уж без болезни не проживешь!
- Батя, батя! - волновался юноша, ломая руки и в отчаянии низко свешивая на грудь старика свою белокурую голову. - Ведь ты не умрешь, не умрешь? Да?
- Нет, голубчик, не умру… почто! - говорил тот. - Не такая у меня болезнь! Вот завтра ужо к утру и встану, как ни в чем не бывало!
В это время Вася не ел, не спал, не знал покоя ни днем, ни ночью - и страдал не меньше самого больного. Зато же как и радовался он, когда старик выздоравливал.
- Ну, вот и отлично! - приговаривал Вася, ласково гладя его по плечу. - Ай, да батя! какой ты хороший…
Вася прихварывал редко, но во время его болезни старик так же ухаживал за ним, как за любимым сыном, так же беспокоился, не спал ночи, плакал над своим детищем и сам едва держался на ногах от тревоги и усталости. Слепые даже были не в состоянии представить себе, что они могли обойтись один без другого. Это было для них решительно немыслимо, невозможно… Жили-были на свете сиамские близнецы, два сросшихся человека, которые думали и чувствовали заодно, заодно болели, заодно радовались и печалились. Наши слепые были своего рода сиамские близнецы - близнецы не в физическом, но в нравственном смысле. Души их сблизились, сроднились… Они не могли быть счастливы и довольны друг без друга, они не могли жить вдали один от другого… Люди, довольные, счастливые, избалованные жизнью, люди, у которых было много друзей и много всяких радостей, даже не поймут, как была велика и сильна любовь этих несчастных слепых друг ко другу. О людях, живущих дружно, говорят: "Они живут душа в душу!" Эти слова всего более шли к нашим слепым, к братанам-неразлучникам. Они не видели, но чувствовали друг друга… Они по инстинкту угадывали, когда один из них беспокоился о чем-нибудь или чувствовал себя неловко, нуждался в чем-нибудь. Они иногда задумывались об одном и том же, желали одного и того же. Так, например, не раз они сталкивались у печки с дровами. И тот и другой в одно и то же время задумывал топить печь, и, чтобы не беспокоить сожителя, каждый из них, не говоря ни слова, хотел сам потихоньку затопить печку.
- Вася! Ты это что? - спрашивал старик, ощупывая принесенные Васей дрова.
- А я собираюсь печь топить! - отвечал тот.
- Гм! А я было тоже за тем же сюда прилез… - с усмешкой говорил старик. - Ну! Оставлю свои дрова тут… до другого раза! Пригодятся…
- Пригодятся… Оставь! - соглашался Вася.
Иной раз, не сговариваясь, они разом начинали укладываться спать, в одно время принимались мести каморку.
- Ты что, Вася, примолк? - спросит иногда старик.
- Что-то тоскливо, батя! - ответит тот и тихо вздохнет. А старик между тем сам уже ранее закручинился. Иногда, не говоря ни слова, они сидели за работой и оба улыбались, видимо, совершенно довольные сами собой в те минуты. Наконец, братаны даже перестали и удивляться тому, что они заодно думали и чувствовали. Для них показалось бы странно, если бы было иначе. Они представлялись как бы одним человеком в двух лицах, как будто один человек был расколот надвое: одна половина была старческая, другая - молодая. Так же точно все их помыслы и чувства казались расколоты надвое, и при этом каждый из них дополнял другого.
- Ой, дитятко мое милое, - скорбно говаривал старик, - плох я становлюсь… Боюсь, как бы нам разлучиться не пришлось, останешься ты без меня сиротинушкой…
- Нет, батя! Не придется… - спокойно замечал юноша.
И в те минуты какая-то торжественная уверенность звучала в его голосе, светилась в его милой, кроткой улыбке, выражалась во всем его лице.
На этот раз судьба исполнила человеческое желание…
Была весна в полном разгаре. Леса стояли в свежем зеленом уборе, в полях и лугах пестрели цветы. По праздникам девушки в нарядных красных сарафанах гуляли по лугам, рвали цветы и плели себе из них венки. Девушки порой запевали песни, и протяжные, переливчатые звуки их песен долетали до церковной сторожки, и слепые, сидя у раскрытого окна, прислушивались к ним.
- Девушки песни поют! - говорил старик и подолгу сидел неподвижно, понурив голову.
А юноша облокачивался на окно, склонял голову на руки и с какой-то жадностью, с грустью и отрадой внимал этим песням. Губы его полураскрыты, на щеках - румянец… Затаив дыхание, прислушивается он к звонким молодым голосам. Он отрезан, отчужден от этого веселья, но может наслаждаться им издали по слуху…
XII
Наступил праздник Всех Святых.
Сторож был чем-то занят в церкви и попросил братанов сходить за него на колокольню - поблаговестить к обедне. Слепые никогда не отказывались от этого и с удовольствием ползали на колокольню летом и зимой. Когда теперь сторож предложил слепым идти благовестить к обедне, юноша весело поднялся с лавки.
- Пойдем, батя! Пойдем! - радостно вскричал он. - Уж поздно же я сегодня…
Только, братцы, у правого колокола веревка перервалась! - заметил Иван. - Надо будет вязать ее…
Ну, что ж! Свяжем… Ведь не в первый раз! - отозвался старик.
Пошли братаны по лестнице, - Вася впереди, старик за ним. В течение двадцати лет они так свыклись с лестницей, что знали не только число ступеней, но и особенности почти каждой из них: у одной ступени, например, была выемка, другая была немного наклонена влево, та слегка пошатывалась и т. д. Живо взобрались братаны на колокольню, без запинки прошагав все 180 ступеней, и на минуту остановились на верхней площадке, чтобы перевести дух… Безмолвно было теперь на колокольне, даже галки и голуби разлетелись по полям за наживой. Но через несколько мгновений колокольня оживет, наполнится гулом, гулом наполнятся ее лестницы и вся ее пустая внутренность, погруженная в полумрак: колокольня заговорит со всею окрестностью всем знакомым, внятным языком…
Оставалось только связать веревку. Пустое дело… Если веревка оборвалась высоко, как именно и случилось теперь, если с пола площадки нельзя было достать до нее, то для этого слепые брали доску и клали таким образом, что один ее конец оставался на полу, а другой поднимался на перила деревянной решетки, ограждавшей пролеты. Доска, значит, оставалась в наклоненном положении. Один из братанов становился на доску, на тот ее край, который лежал на полу, а другой братан - чаще всего Вася - осторожно поднимался по доске с костылем в руках, идя до самого ее края, высовывавшегося за решетку и висевшего в воздухе; затем, также осторожно, он поднимался на цыпочки и связывал оборвавшуюся веревку. Конечно, положение было очень опасное, рискованное, но опасность уменьшалась тем, что Вася уже привык к этому лазанью, был очень осторожен, и притом голова у него не могла закружиться, так как он не видал под своими ногами страшной пропасти. Старик живо представлял себе это положение, боялся, не надеялся на себя и поэтому не более двух раз лазил на край доски, да и то закаялся, а Васю уговаривал быть как можно осторожнее…