В жилище Никиты Долгого, в жилище бедности и труда, весь день с сероватого рассвета до темной ночи пила визжит, стучит топор да раздаются от поры до времени ругательства. Приходят и уходят сердитые, грязные люди, толкуют, спорят, кричат; иногда слышатся глухие удары, удары кулака по человеческому телу, потом прорывается резкий крик, детский плач и стоны. Но визжанье пилы, стук топора все покрывают, все заглушают. Не заглушить им только глухих, слезных жалоб и законного недовольства строптивых сердец.
Никита стругает брусья для рам. Андрюшка с сухой коркой сидит на полу у печки, а кошка, сидя перед ним, умильно взглядывает на корку, зажатую в кулаке Андрюши, - и мяучит. Андрюша отламывает кусочки хлеба и бросает их кошке…
Андрюша был очень добрый ребенок. Его сердце тепло отзывалось на горе и радость всякой бессловесной твари. Горько плакал он, когда мать прищемила кошке хвост в дверях; нежно прижимал он к груди бедную кошку, нежно гладил ее по спине. Только, бывало, прилягут старшие отдохнуть после обеда, Андрюша обшарит все столы, заглянет и к старухам-соседкам, достанет пригоршню хлебных крошек, какой-нибудь крупы и отправляется на двор кормить куриц, галок, ворон и воробьев. Сбивчивы были у него понятия о правах собственности, о разграничениях "моего" и "чужого".
- Ах ты, воришка негодный! - ругнула раз Андрюшу старуха, застав его на месте преступления и с поличным в руках. - Ах ты, срамник…
Андрюша в ту минуту подымался на цыпочки и выскребал из стола сухие крошки. Он нисколько не смутился, не обиделся и понял только то, что старухе жаль крошек…
- Дюша сходит и купит тебе в бувочной сухаей! - утешал он старуху.
Курицы зато знали его и стаями бегали за ним, лишь только показывался он на дворе. Слетались к нему вороны, воробьи и галки, - и Андрюша расхаживал между ними как хозяин.
Вечером, когда Никита оканчивал раму и намеревался зашабашить, так как день приходился субботний и по церквам раздавался благовест ко всенощной, - дверь растворилась, и в ней показался полицейский. Согнувшись в три погибели, вошел служивый в жилище столяра, вполоборота оглянул Никиту и пригласил его следовать за собой в часть для получения сыновей, находившихся в бегах. Катерина Степановна, всплеснувши руками, так и замерла от удивления.
Никита натянул кафтан и отправился в часть. Свидание отца с детьми после продолжительной разлуки было не из числа тех нежных свиданий, которые заставляют зрителей проливать слезы умиления. Дома началась обычная расправа. Никита принес большой пучок розог.
Степка с первых же ударов огласил Никитино жилище громкими криками: Степка молил о пощаде и сваливал всю вину на брата. Скоро Никита бросил его. Алешке зато досталось за двоих. Кстати подошел и дядя Сидор, услыхавший о поимке братьев-беглецов, и помог Никите расправиться с сыном. Алешку привязали к лавке и драли жестоко. Андрюша дрожал от страха и тихо плакал, забившись в угол за печку. Алешка же, стиснув зубы, лежал неподвижно под розгами и не подавал ни малейшего признака раскаяния… После экзекуции Алешка, как дикий зверь, бросился на дядю Сидора, вцепился ему в бороду и вырвал из нее порядочный клок волос. Дядя взревел от боли и ужаса. Алешку опять повалили и истязали ужаснейшим образом.
- Я тебе, дьяволу, красного петуха подпущу! - голосом, дрожащим от злости, прошипел взбешенный мальчуган, вперяя в дядю Сидора взгляд, полный самой ядовитой, непримиримой ненависти. - Мошенник ты этакий! Плут… Мучитель!..
- Ой, парень, парень, уймись! Угодишь ты… Ой, угодишь! - пророческим тоном заметил дядя Сидор, покачивая головой.
VI
Бог свидетель
Вследствие возникших несогласий между Никитой и дядей Сидором, - Степка был отдан не в лавку, а в трактир под вывескою "Черного орла" в качестве мальчика. Остригли Степку в кружок, надели на него красную кумачную рубашку, нанковые полосатые штаны и научили его: как надо принимать, провожать и угощать почтенных посетителей "Черного орла", большая часть которых состояла из купчиков и купеческих приказчиков, благодаря выгодному местоположению "Орла", близости его от рынка. "Черный орел" пользовался и городе вполне заслуженною репутацией самого разухабистого, разгульного "трактира".
Жизнь в разгульном трактире на первых порах Степке не полюбилась; несносно казалось ему не иметь ни минуты покоя, ни минуты свободного времени… Но мало-помалу паренек втянулся в лихорадочно-тревожную, шумную жизнь и стал находить время для гулянья и для всякого баловства. Весь день Степка бегает, встряхивая своими вихрами, суетится, выкликивает "сейчас-с", подает, убирает и в то же время успевает незаметным образом и тарелки полизать и из рюмок остатки допить, от чего иногда Степкино "сейчас-с" кажется посетителям чрезвычайно продолжительно, и они в нетерпении случат ножами о стаканы и тарелки. Вечером, когда в потемневших коридорах "Черного орла" лампы льют свой тусклый свет, Степка дремлет на стуле, но чутко дремлет, и только лишь из залы крикнут: "Чловек! Мальц!" - Степка с растрепанными волосами, с глазами, смыкающимися от усталости, со всех ног бросается в залу. Степке только что приснилась колосистая рожь, в ней шалашик, а над рожью - безоблачная синева… Таинственное перешептыванье колосьев отдается еще у него в ушах, теплый ветерок веет еще по его заспанному лицу. А в зале попойка, хохот, грохот…
- Малец! Сюда еще графин очищенного! Живо! - орет молодой приказчик, раскрасневшийся, как рак. - Гулять, так гулять! Эх да ну! - приказчик визжит от удовольствия.
- Поло́хало ты этакое! Право, поло́хало! - замечает ему пожилой купец, потягивая чаек. - Жена молодая - полгода, как женился… ждет, поди! А он - вон…
- К лешему ее! - орет молодой гуляка, испускает какую-то дикую руладу, похожую и на конское ржание и на собачий лай, и энергически отплевывается.
В бильярдной стучат шары; в буфете звенят рюмки и стаканы.
Степка таращит глаза и не может еще в толк взять, чего требуют от него купцы.
- Водки! Водки, тебе говорят! Оглох, что ли! Дай-ка я тебе уши-то раздеру… - пьяным голосом вопит гуляка.
Степка стушевывается и через минуту является с графином на подносе. Дикий хохот, шум и гам глушат Степку.
Но Степка не только что привыкал, но даже входил во вкус этой грязной, безобразной жизни, которая изо дня в день, как страшный сон, проходила по залам и номерам "Черного орла", проходила, унося с собою, как в бездонную пропасть, человеческое здоровье и деньги, а с ними счастие и благосостояние семей. Здесь же, под кровом рокового "Орла", удалось Степке сделать первый, робкий шаг по дороге разврата. Не по дням, а по часам, как говорится в сказках, старился Степка: лицо осунулось и побледнело, глаза потускли, оттенились темными, зловещими кругами, потеряли всякое выражение, всякий смысл, и на впалых щеках выступал пятнами болезненный румянец.
Алеша между тем, подобно Степке, также не попал к своему прежнему хозяину, к любезному куму-сапожнику, но по рекомендации зятя Федора поступил на льняное, веревочное заведение купца Синеусова, где давно уже служил Гришин. Пыльная атмосфера сарая, захватывавшая дыхание и сокращавшая не по дням, а по часам человеческую жизнь на целые годы, все-таки показалась Алешке гораздо свежее и привлекательнее той затхлой, гадкой атмосферы ругани и ежеминутных колотушек, которую распространял вокруг себя, как заразу, кум-сапожник и из которой Алешка решился лучше убежать куда глаза глядят, чем оставаться под ее тлетворным дыханием. Алешка, как и все прочие его товарищи по сараю, кашлял и часто хватался за грудь… Но благодаря им каждую весну зато огромные массы льна, веревок и каната сплавлялись на барках в один из русских портов, откуда корабли уносили их в дальние страны. Ценою пота и крови приобретались миллионные барыши.
В то время как Степка зажил под крылышком "Черного орла", - различие в характере братьев обозначилось яснее. Степка выглядел немощным мальчуганом, трусливым, как заяц, блудливым, как кошка. Алешка же, хотя несколько и пожелтел от сарайной пыли, но все-таки еще являлся крепким и смелым, как черт. Женщин Алешка презирал, и если бы кто-нибудь захотел разобидеть его посильнее, то его стоило бы только обозвать "девушником": более унизительного прозвища Алешка не мог и представить. В нем, еще в ребенке, давно уже замерли, отзвучали все нежные, ребяческие струнки. Суровый и строгий, он избежал той грязи разврата и цинизма, которая с ног до головы, как проказой, облепила Степку, разъедала его молодой организм и рыла для него раннюю могилу.
Пока братаны, таким образом, сживались с своею новою участью, Никита кончил последнюю, шестую раму и отнес их покровскому дьякону. Вышло недоразумение: отец дьякон отказался от рам. Он, по его словам, заказывал рамы сосновые, а Никита ему сделал березовые. Сначала оба говорили ладно, толково, внушительно, затем расспорили и, наконец, формально поругались. Никита упрекнул отца дьякона в отступничестве от своего слова, намекнул на то, как нехорошо такие штуки выкидывать с бедными людьми, что ему бы следовало не только что самому не обижать бедных, а, напротив, еще перед другими заступаться за них. Отец дьякон, мужчина рослый и тучный, даже весь побагровел, заслышав резкую, горячую проповедь столяра, пустил густую октаву и обозвал Никиту "пьяницей" и "негодяем", который о семействе не радеет, а все только тащит в кабак. Кончилось же тем, чего именно и желал отец дьякон, то есть столяр принужден был взять в охапку свои рамы и убираться восвояси.
Несколько дней спустя Никита рядом с Покровским дьяконом стоял в камере мирового судьи. Судья, весьма благообразный господин, с умным, открытым лицом, с темною густою бородой, сидел за столом и, сморщив брови, пробегал Никитину жалобу. Над судьей на голубоватой стене висел в овальной позолоченной раме поясной портрет государя; в камере все обстояло как следует. Два писца скрипели перьями; за желтой деревянной решеткой толпился тяжущийся люд.
- Так не можете ли прийти как-нибудь к соглашению? - заметил судья, поднимая голову от бумаги и обращаясь к дьякону и столяру.
Отец дьякон с тупым удивлением свысока оглядел Никиту и сердито усмехнулся.
- Я только удивляюсь, господни судья, как это он осмелился утруждать вашу милость?! - пробасил дьякон.
- Меня всякий может утруждать! Для того я здесь и нахожусь… - перебил его судья, роясь в бумагах. - Не в том дело… Не можете ли вот прийти к соглашению.
- Да мне что! Мне нечего с ним соглашаться! - строптиво заговорил отец дьякон. - Я, господин судья, жалею только-с, что связался с ним! Ведь его уж все знают…
- Батюшка! Отец дьякон! А отец дьякон! Перекрестись на образ. Вон образ-то! Перекрестись, скажи… - убедительно говорил Никита, дергая слегка отца, дьякона за широкий рукав его рясы и показывая на образ, темневший в переднем углу.
- Господин судья! Не приказывайте ему меня трогать, - обиженным тоном воскликнул дьякон, с сердцем выдергивая свой рукав из рук столяра.
- Оставьте! - строго заметил судья Никите. - Вы говорите, а не трогайте…
- Так вы никаких доказательств представить не можете? - немного погодя спросил судья Никиту.
- Да как же! - начал тот, видимо, смутившись… Чего тут еще доказательства! Отец дьякон сам меня, призвал, да и говорит: "сделай, говорит, шесть рам к покрову дню, говорит, чтобы готовы были шесть рам березовых; мне, говорит, непременно нужно…" А я говорю…
- Да вы уж это рассказывали! - перебил судья, трогая свою цепь. - А еще не имеете ли чего? Нет ли у вас письменного условия, записки какой-нибудь? Нет ли, наконец, свидетелей?
- Гм! Какие тут записки! - с усмешкой возразил, столяр. - Мы и без записей обходимся, с хорошими людьми потому завсегда дело ведем… А свидетели точно что есть! Вот ихняя же работница…
Никита указал на отца дьякона.
- Федора-то? - лаконично вопросил дьякон, вполоборота взглядывая на истца.
- Прозвища-то уж я не упомню… Кажись, что Федора… - ответил тот.
- Федоры, господин судья, в то время и дома-то не было… Вот врет-то! - бойко заговорил ответчик. - Месяц уж, как она отошла от нас… Не знаю, где она теперь и есть-то… В деревню, должно быть, ушла: родные у нее там…
Последние фразы были произнесены самым небрежным, самодовольным тоном, таким, каким обыкновенно говорит ответчик, почувствовавший, что опасность уже миновала: "с нас, мол, как с гуся вода"…
- Да уж это какой свидетель… Знамо дело!.. - насмешливо заметил Никита. - А вот, ваше высокоблагородие, как перед богом: "шесть березовых рам, говорит, сделай к покрову, весной еще, говорит, закажу…" Вот тебе и закажу…
- Грех только один… - проворчал дьякон, отворачиваясь от Никиты.
- Итак, вы никаких новых доказательств не представляете? - спросил судья Никиту голосом, до того невозмутимо-спокойным и ровным, что устами его словно говорил сам бесстрастный, холодный закон.
- Нет у меня больше ничего… что тут… А вот хоть с места не встать!
Никита крестился и смотрел на образ. И не знал он, невежда, что без доказательств, по одному его слову искренному да по божбе, - никакой судья в мире не заставит отца дьякона взять рамы и уплатить за них следуемые деньги.
Через несколько минут было объявлено, что в иске Никите Петрову отказывается. Отец дьякон, выходя из камеры, вежливо раскланялся с судьей.
- Теперь, милый человек, уж, значит, шабаш! Теперь уж с ним ничего не поделаешь? - спросил Никита у одного из писцов. (Судья на ту пору вышел закусывать.)
В ответ ему молча только головой кивнули.
Другие тяжущиеся вызывались. Никита хмуро оглянул комнату с пола до потолка и вышел. "Эх вы, рамы мои, рамы! - думалось Никите. - Не спихнуть мне вас с рук…"
А пока Никита судился с отцом дьяконом и призывал в свидетели бога, Андрюша жаловался матери на старуху Спиридоновну.
- Мама! Хоьошо рази она это деает? - говорил внушительно Андрюша. - Ты ушла, а она на меня так посмотьела, да и говоит: что ты, Дюшка-дуак, глазки-то выпучил! Ведь не хоьошо это, мама… Я ведь не Дюшка, а Дюшенька!.. Да, мама?.. И не дуак!
Андрюша, должно заметить, несмотря на грубость и жесткость, яркая печать которых лежала на всех отношениях окружавших его людей, был чрезвычайно впечатлителен и обидчив. Иное бранное слово его повергало в сильнейшее уныние, доводило до слез.
Возвратился отец и ругнул Степановну за то, что обед не готов. Степановна, разобиженная взыскательностью мужа, попрекнула его тем, что он спьяна, должно быть, действительно не вслушивался в слова отца дьякона и вместо того, чтобы сделать рамы сосновые, смастерил березовые…
- Скоро ли еще ужо возьмут их, ищи охотников! - говорила она резко. - Косяки-то оконные не во всех домах, поди, одинаковы… Не по мерке для тебя сделаны? Таковский и есть… - резко говорила она. - Не трескал бы винища-то своего проклятого, так и было бы поздоровее…
Степановна была твердо убеждена в правоте мужа, но говорила таким образом просто со зла. Подлила масла в огонь Катерина Степановна… Никита пуще заругался; жилы раздулись на его морщинистом лбу, губы дрогнули, - и он крепко хватил жену по спине своим дюжим кулаком. Началась драка… Вся избитая, Степановна убежала из дома.
Вечером, когда Степановна возвратилась домой от кумушек, к которым бегала поведать про свое горе, про своего "изверга окаянного", опять поднялся вой, завязалась страшная брань, Андрюша весь бледнешенек сидел за печкой и трясся как в лихорадке; зубы его невольно стучали, когда который-нибудь из родителей сильнее возвышал голос… В самый разгар свалки в дверях показался хозяин дома - отец Василий. Мерного поступью приблизился почтенный человек к ругавшимся.
- Нехорошо, нехорошо, Никита, вы живете! - кротко заговорил он. - С утра до вечера у вас шум да крик: постояльцам покоя не даете. На что же это похоже! - Священник погладил, по привычке, свою бороду и строго посмотрел на своих духовных детей. - Что у вас тут такое? - продолжал он. - Что вы делите?.. Ты знаешь, Катерина, что сказано в священном писании: жена должна покоряться и уступать своему мужу, - он господин ей…
- Господин он… - прошипела жена, враждебно и искоса посматривая на Никиту.
- А муж должен снисходить к слабостям жены! - поучал священник, словно бы недослышав замечания Степановны. - Потачки давать ей не надо, но не годится и надругаться над ней. Муж должен защищать жену… А ты!..
- Она, батюшка, и сама - не промах… отгрызётся от кого хошь! - с добродушной уверенностью проворчал Никита.
- Ну, да… Ну, сказал бы слово, построже бы обошелся, а все-таки уж не так… С утра до вечера у вас брань да возня. Ведь у вас, поди, без непотребных слов дня не проходит… Грех! Большой это грех!
- Да ведь иной раз, отец Василий, удержаться не можно! Вот те Христос, не можно! - возразил Никита совершенно искренно.
- И это грех говорить! - строго перебил его священник, хмуря свои густые брови. - Как не можно! Нет, можно. Ты проси у бога смирения да согласия. Ну, что тут у вас за жизнь, подумайте-ка! вместо спокойствия только одни раздоры да свары… Нехорошо, Никита, нехорошо! Человек ты неглупый, - пойми это…
Проповедь была хорошая, да не того было надо бедным людям…
Никита слушал, на словах соглашался с проповедником, а в душе не понимал, "как можно не ругаться и не злиться, когда все-то, все-то злит тебя и раздражает…"
Степановна с умилением слушала отца Василия, вздыхала и думала: "Так-то так… грехи наши тяжкие!.. Да ведь дерётся-то, черт, больно… Леший этакий, пьяница…"
Священник ушел. Супруги поугомонились.
VII
История одного двугривенного и многих тысяч рублей
Крупными хлопьями валит снег С серого неба, покрывает подмерзшую землю, убеляет крыши домов и церквей болотинских и красиво увешивает сучья голых деревьев. Крупные хлопья снега, кружась, падают и заносят кустарники, и старые липы, и белостволые березы в барском саду, соседнем с домом отца Василия.
Сумеречный свет скупо, словно нехотя, пробирался в конуру Никиты Долгого. Этот сумеречный свет, скупой и жалкий, хлопья снега, липшие к стеклам оконниц, завывание ветра в барском саду, а всего сильнее холодная температура собственного жилья самым чувствительным образом напоминали Никите о том, что зима подходит, что дров надо запасать, а чтобы дров запасать - нужно прежде денег добыть: в кармане же Никиты денег не водится, без ног уходят, проклятые, несмотря на то, что в кармане нет ни одной дыры. Вот Никита и стоит над своим старым станком и думает бесконечную думу о зиме, о холоде, о своем безденежье.
- Совсем-таки измерзла! - говорит Степановна, входя и крепко захлопывая мокрую, ослизлую дверь.
Сыровато-холодный, удушливый пар расходится по каморке.
- Ветер такой холодяк, просто ужасть! - рассуждает Степановна. - И снег-то валит, - света божьего не видно…
Степановна только что воротилась с реки, где целые четыре часа полоскала белье. Лицо и руки у нее посинели от холода; высокие кожаные сапоги намокли и Так крепко заскорузли на ногах, что Степановна не могла даже и снять их. "Пусть ужо пооттают маленько!" - решила она наконец, выбившись из сил от напрасных стараний стащить с ног тяжелые сапожищи.
- Чайку бы хоть напиться! - проворчал Никита.