- Вы не можете знать моих чувств! - крикнул он, вспылив. - Да, наконец, это не ваше дело - разбираться в моих чувствах! Я вас спрашиваю, хотите вы написать приглашение Екатерине Антоновне на сегодняшний вечер? Напишите, что вы больны, а сами уйдете куда-нибудь. Согласны?
- Нет! - решительно произнесла Таля, опять садясь в кресло и беря тетрадь.
- В таком случае - прощайте.
Он поднялся, сделал шаг, потом, схватясь за голову, опять опустился на стул.
- Что я буду делать, что я буду делать? - сказал он с отчаянием. - Мне остается пустить пулю в лоб!
- Вы ее все же любите? - тихо спрашивает Таля, оживляясь.
- Ах, бросьте вы о любви или нелюбви, - воскликнул он, махнув рукою. - Я погиб, понимаете… погиб… меня исключат со службы… мои дела запутаны… Если бы кто-нибудь знал, что мне грозит! Вся карьера погибла, вся жизнь испорчена!
Он закрыл лицо руками и зарыдал. Таля поднялась с кресла и растерянно смотрела на него.
- Не плачьте, - тихо подошла она к нему, - не надо.
- Оставьте вы меня, - раздраженно сказал он, стряхнув руку Тали, которую она было положила на его плечо. - Торжествуйте и радуйтесь! Теперь вы можете и Екатерину Антоновну прибрать к рукам, она так же глупа, как и ее тетушка.
Он встал и направился к двери.
- Я… я помогу вам повидаться с Екатериной Антоновной, - сказала неожиданно Таля.
Глаза девушки смотрели на него с невыразимой жалостью, он остановился.
- Да, я поговорю с ней. Вот сейчас оденусь и пойду. Потом приду к вам и скажу ответ… Вы не отчаивайтесь, может быть, и можно все будет устроить так, чтобы всем было хорошо.
- Благодарю вас. Поверьте, что я щедро вознагражу вас за вашу услугу, - сказал Лопатов, опять оживляясь.
- Хорошо, хорошо, только вы уходите, пожалуйста, поскорей.
- Значит, я буду ждать вашего прихода. Поверьте, Наталья Алексеевна, что при благоприятном результате переговоров наших вы получите десять тысяч; если хотите, я могу написать вам…
- Убирайтесь вон! - вдруг закричала Таля, очевидно, не успевшая сосчитать до сорока.
Таля уже полчаса сидит на ковре около дивана, где Накатова полулежит, завернувшись в меховую накидку.
Таля явилась довольно смело, решив передать Накатовой просьбу Николая Платоновича, но, увидав ту, похудевшую, словно посеревшую, со впалыми глазами и сухими губами, она не решилась даже упоминать о Лопатове, а просто, усевшись на ковре, начала ей рассказывать о тете Соне, о Ксении Несторовне, о их хлопотах по устройству общежития.
Накатова слушала плохо, она была слишком погружена в свою сердечную боль, но, едва Таля замолкала, она задавала ей какой-нибудь вопрос. Она боялась, что вот Таля замолчит, уйдет и она опять останется в жуткой тишине.
У нее, Накатовой, такая масса знакомых, приятельниц и людей, которых она до сих пор считала своими друзьями, и все же у нее не было никого, кого бы ей не было тяжело видеть в эту минуту, и только эта девочка, эта случайная знакомая не стесняла, не угнетала ее. Отчего она теперь ей ближе и нужнее, в эти тяжелые минуты?
Вот валяется на ковре и воркует о каких-то своих подругах, о Мирончике, играющем на скрипке, о теткиных попугаях, и легче как-то при ней.
Счастливая! Нетребовательная, жизнерадостная, что дает ей эту радость бытия? Неужели ее "там?" Спросить разве эту глупенькую девушку научить ее этой радости жизни.
Ведь говорится же: "скроешь от мудрых и откроешь младенцам".
- Таля, скажите мне секрет, как это вы раскачали тетушку, чем вы ее оживили?
- Софью Ивановну и "качать" не пришлось. Она сидела и ждала, чтобы кто-нибудь подтолкнул ее. Ей, доброй-то, страх хотелось с людьми понянчиться, а у нее одни попугаи были.
- А не станет ли она нянчиться с людьми только как с попугаями?
- Да людям-то, требующим помощи, не все ли равно? Только нет! Она идет к людям с ласкою, с открытым сердцем. Ей люди - дороги, она их любила, и, может быть, она теперь счастливее, что у нее и люди, и попугаи. Если бы вы знали, как она добра! Говорит мне: "Таля, а что, если я все отдам?" Она хотела все свои деньги вот так просто взять и раздать. "Хорошо?" - спрашивает, а я, глупая, отвечаю: "Ух, как хорошо". И наделала бы она глупостей, как оказывается. Пришла Ксения Несторовна и как дважды два доказала нам, что деньгами, розданными таким образом, несчастные-то и не попользовались бы. Вышутила она нас так, что мы после целый вечер хохотали, как бы на ее глупые деньги умные мошенники шампанское пили.
Таля потянулась и совсем легла на ковре, подперев голову руками.
Накатова смотрела на ее кудрявую голову, на поношенную серую юбку, ситцевую блузку, на тонкие ножки в стоптанных грубых башмаках, и вдруг ей стала еще милей, еще ближе эта фигурка, распростертая у ее ног.
- Талечка, а ведь у вас совсем плохие ботинки, - сказала она невольно.
Таля подняла ногу и, слегка повернувшись, оглядела свой башмак, потом, беззаботно махнув головой, сказала:
- До первого проносятся.
- Милая, вы не обидитесь, если я предложу вам ботинки? - робко спросила Накатова.
Таля весело рассмеялась.
- Удивительно, - сказала она, - везет мне! Другие никак куска хлеба допроситься не могут, а мне со всех сторон: "Таленька, не надо ли вам ботинки, не надо ли вам платье, не надо ли вам…" Надо, очень надо, только не мне. Мне, как пьянице, ничего не стоит давать, все равно у меня не удержится. Не стоит! Не думайте, что я из гордости, - нет, а так просто, - не стоит. У меня может удержаться только то, что папа пришлет со строгим наказом: "Если отдашь, приеду и за косу оттаскаю". Впрочем, об этом не стоит говорить, а вот скажите вы мне… вы вот сейчас сказали, зачем тетушка с попугаями возится, а мне кажется, если зверь страдает, то ему так же, как человеку, надо помочь, потому что стоит только начать рассуждать, то всегда найдешь, что есть кто-то, кто больше заслуживает помощи. Значит, утонченному человеку лучше помочь, чем простому, а из утонченных надо искать утонченнейшего… и т. д. Конечно, зверю легче помочь: вылечить, накормить там, что ли… а человеку ведь иногда ни деньгами, ни заботами, ни ласками не поможешь. И вот тогда, ах, как горько бывает. Горько, что своей радости, спокойствия и счастья ему уделить не можешь и любишь его, ах, как любишь, и видишь - все видишь и… ничего, ничего сделать не можешь!
Таля неожиданно села, закрыла лицо руками и горько заплакала.
- Деточка моя, что с вами? Отчего вы плачете? - встрепенулась Накатова, которая почти не слушала Талю, погруженная в свои страдания.
- У меня теперь горе, большое чужое горе, а помочь ему я не могу, - шептала Таля.
- Какое же это горе? Скажите мне, - спрашивала Накатова, в эту минуту забывшая о себе.
Таля крепко прижалась к Екатерине Антоновне и страстно заговорила:
- Какое горе? Да ваше, ваше горе. Мне страшно, мне больно… Я не знаю, как больно, а все это потому, что я не могу вас научить от земли подняться и в белую колоннаду уйти! Люди по земле волочатся, ну о землю и ушибаются, оттого-то земля им и кажется такой скверной и грязной… а ведь чуточку, чуточку над землей подняться, ну хоть низком лететь, и уж вся сверху земля прекрасна - вся!
- Да как подняться-то, Таля! - вдруг тоже заплакала Накатова, горько и беспомощно.
- Ах, в том-то и есть мое горе, что сама я умею… могу… вижу… знаю, а словами передать не умею, другим передать! Есть люди, которые могут, те, что меня поднимали… Не доросла я, чтобы научить верить, молиться, любить! Есть люди, которые умеют! Вот дедуня! Милый мой, а я… я что? Я только глупости говорю, и мне, глупой девчонке, кто же поверит! Ну скажите, скажите, что мне сказать, что мне сделать, чтобы вы не страдали?
Таля сжимала руки Накатовой, глядела расширенным, почти строгим взглядом на Накатову, которая, уткнувшись в подушки, горько плакала и, плача, чувствовала, что ей все же легче от этих слез. Таяло в сердце что-то, что лежало тяжелым гнетом, она, не поднимая головы, тихо прошептала:
- Я не знаю, что сказать, что сделать, но мне кажется, что возврата к жизни нет и все, все кончено. Я не могу, не могу жить.
- Это только кажется, только кажется, - так же страстно заговорила Таля. - Я тоже так думала… тоже… Хотите… ну не в утешение, а просто для развлечения я вам расскажу историю. Я брату обещала этого не рассказывать никому, но вам скажу. Только к слову, только к слову! Не для того чтобы сказать: смотри, вот я справилась, видишь, - какая я? Нет, нет, я сама не справлялась, за меня другие справлялись. Милая, послушайте мою сказочку про глупую девочку, которая по земле волочилась, неба не видела и об землю больно, больно ушиблась.
- Вы, Таля? Вы ушиблись о землю?
- Да еще как больно ушиблась-то! Хотите, расскажу, не в утешение. Разве можно облегчить человеку зубную боль, если ему расскажешь, как у самого зубы болели, а так…
- Рассказывайте, рассказывайте, моя мудрая дурочка.
- Было это четыре года тому назад, я кончала гимназию, - начала Таля, опять усаживаясь на ковер.
- Сколько же вам лет? - удивилась Накатова.
- Скоро двадцать один.
- Неужели? А я думала не больше семнадцати.
- Это я просто публику обманываю… Ну вот: было мне семнадцать лет, и я только что перешла в последний класс гимназии, когда за мной стал ухаживать один инженер. Он у нас делал изыскание железной дороги… Я и влюбилась. Боже мой, как я влюбилась! Все из глаз исчезло, все понятия перевернулись. Ничего, кроме него, не надо, ничего не существует, и никого не люблю, кроме него. Маме лгу на каждом шагу, притворяюсь, обманываю, только бы из дома сбежать да с ним увидаться. И меня ничего не трогало, и никого я не любила. Пусть, думаю бывало, все мои близкие умрут - мне будет свободнее. И, вы думаете, бессознательно я так рассуждала и поступала? Нет. Гордилась, что так думаю: вот, мол, как это прекрасно, что я так любить умею! Велит он - с колокольни соскочу и на подвиг пойду и на преступление. Уж мне казалось, что это какая-то особая заслуга, эта моя любовь к нему, и что если я так влюбиться умею, так я героиня какая-то!
- Но ведь вы и на подвиг идти хотели!
- И пошла бы, но подвигов-то никаких не представлялось, а самые мелкие подлости делала на каждом шагу. Вот в один прекрасный день получила я письмо: так и так, мне вас больше не надо, моя прежняя любовь зовет меня!
- Таля, как вы это пережили?
- Я и не собиралась переживать, а сейчас же побежала вешаться в саду за оврагом. Петлю уже к сучку привязала, когда меня за этим делом брат застал. Стал расспрашивать, и все я ему сгоряча сказала, а он принялся меня бить…
- Но это ужасно!
- Как ни ужасно было, я как бы чувств лишилась и словно сквозь сон слышу, что кто-то около меня разговаривает: "За что вы ее бьете? Как вам не стыдно?", и как сквозь сон вижу: стоит старик, высокий-высокий, седой, весь в белом. "Она нас опозорила, опозорила", - твердит брат, а сам рыдает.
Я сижу на земле словно мертвая, а старик говорит так решительно-властно: "Берите ее на руки и несите ко мне: не надо, чтобы родители узнали эту историю". Брат потом рассказывал, что он словно без сознания взял меня на руки и понес, а я чувств лишилась. Когда я очнулась, - вижу: лежу я на диване, диван обит старой черной клеенкой, под головой у меня подушка в пестрой наволочке. Кругом стружки валяются, и так хорошо сосной пахнет, а в маленькое окошечко липа в цвету видна и солнце светит. Старик с братом сидят у стола. Я смотрю и удивляюсь, как я этого старика не узнала, ведь это - Петр Давыдович. Я его с малых лет знаю, он столяр из ссыльных, даже у отца иногда бывает. Да я вам про него говорила. Отец рассказывал, что он вместе с Достоевским сослан был. Его у нас очень уважали. Я села и удивлялась: отчего это я его не узнала? Отчего он мне показался таким огромным? И совсем он не в белой одежде, а в старом сером пиджаке. Обыкновенный Петр Давыдович. Почему он мне каким-то королем из древней саги показался? Даже как будто из груди его какие-то лучи шли. Брат сидит, закрыв голову руками, а Петр Давыдович ему говорит: "Где позор? Где грех? Разве она сделала зло кому-нибудь? Допустите, что инженер этот был на ней женат и потом ее бросил, ведь тогда это за позор для нее не считалось бы. Но от родителей это нужно скрыть, у них мораль своя, они слишком будут страдать, если узнают, да и не надо, чтобы вообще кто-нибудь знал: зачем? Ее злые люди унижать и обижать будут. Вот вы говорите, что вы любите вашу сестру, так помогите же ей, поддержите, утешьте. Я ведь уверен, что на такой же проступок посторонней девушки вы взглянули бы снисходительно и рыцарски бы выступили на ее защиту, если бы ее кто-нибудь стал бить. Значит, лишь только то, что коснулось вашей гордости, заставило вас так возмутиться. Как жестоко, как позорно иметь такую гордость, которая лишает вас любви и снисхождения! А тебя, - обернулся он ко мне и даже ногой топнул, - следовало побить! Только не за то, за что тебя били. А за то, что ты себя убить хотела! Что ты весь мир возненавидела.
И целый мир возненавидеть,
Чтобы тебя любить сильней!
Этак в моей молодости "роковые герои" пели. Какая подлая, какая хамская эта любовь. Рабская, низкая любовь. Оставайся тут у меня, мы сегодня с тобой в Корачевский монастырь пешком пойдем". И я пошла с ним в Корачевский монастырь за восемьдесят верст от нашего города. Как была - в желтой кофточке и синей юбке. Сама не знаю, зачем пошла, но мне легче было идти, чем дома оставаться, да и нельзя мне было оставаться: ведь дома бы мама и папа увидали, что я совсем на себя не похожа. Шли мы тихо. Ночевали, где придется, ели, где придется, он хлеб, сыр и крутые яйца с собой в котомочке нес. Присядем и поедим. У крестьян молока покупали… И всю дорогу он мне разные истории рассказывал и Пушкина стихи читал. Я иногда задумаюсь, заслушаюсь и забуду. А потом вдруг вспомню и опять упаду на землю - и плачу, плачу… А он присядет около меня и гладит мою голову, и тихим голосом какую-нибудь песню поет… Я понемногу успокоюсь, и опять пойдем, - он, милый, дорогой, мудрый, высокий, и я, маленькая, глупая девочка в желтой кофточке.
Таля замолкла и с улыбкой смотрела куда-то в пространство.
- И что же дальше? - тихо спросила Накатова.
- Вот мы и шли… И за это путешествие, кроме разных историй, он много, много еще мне говорил такого, что я только потом поняла, почувствовала и взяла в сердце. В то время я только упрямо твердила, что не хочу и не могу жить. Через недели две, когда мы вернулись, началась у нас во всей губернии холера. Вот и говорит мне дедуся: "Иди за холерными ухаживать. Если тебе уж так помереть хочется, так уж хоть с пользой помрешь". Я и пошла. И как-то стало слабеть мое горе. Слабело, слабело, забывалось, а дедуся становился все дороже и дороже, и тут… тут я увидала свою белую колоннаду. И не проехала мимо, а сейчас же поползла по ступенькам. Влезу ли здесь, не знаю, но оттого, что лезу, вся душа полна!
Таля взмахнула руками и, словно в экстазе, закрыла глаза.
Накатова слушала ее и тихо сказала:
- А если бы, Таля, у вас родился ребенок?
- Что делала бы? Воспитала. Дедуся и братья не оставили бы. Детей нехорошо иметь только тем, которые их как любовников любят, т. е. пусть весь, мол, свет пропадает, только бы моему ребенку хорошо было; таким матерям, конечно, и детей не следует иметь, это тоже животная страсть.
- Таля, Таля, а знаете ли вы… у меня будет ребенок. Какой ужас! - дрожащим голосом сказала Накатова.
- Какой ужас? Вам-то о чем горевать? У вас деньги. Родителей нет, никто убиваться по этому поводу не будет, а это даже лучше, заботы явятся.
- А общество, а знакомые? Ведь это позор.
- А на что вам это общество и такие знакомые, которые вас за это разлюбят? Любит это общество вас и вы его? Что вы, зависите от него? Гувернантка вы, что из-за мнения этого общества вы куска хлеба лишитесь? Институтка? Из института выгонят? Замужем вы? Муж убьет? - спрашивала Таля, смеясь и сжимая руки Накатовой.
- Но у моего ребенка не будет отца!
- А мало ли детей без отца растут, да еще матерям их приходится работать. Пустяки! - махнула она рукой.
- Да, легко вам говорить! - воскликнула Накатова.
- Очень легко! - вскочила Таля с ковра. - Совсем легко! Вот когда вы говорили, что у вас сердце болит, что тяжело вам перенести разлуку и разочарование, - трудно было говорить, а об обществе совсем легко… Знаете, что я вам скажу? Вы вот меня мудрой дурочкой назвали, а вы… вы неразумная умница! Не знаю уж, что лучше!
И Таля нежно прижалась к Накатовой.
Зина лежала третий день в постели. Состояние ее было ужасное.
Она иногда даже вскрикивала, словно от боли, и кусала подушку.
Все вышло совсем не так, как она думала: она не выдержала, расплакалась, жаловалась.
Она отомстила ему, отомстила, но эта месть не сделала ее счастливой.
Она несчастна, она жалка - она, которая хотела всегда "царить" над другими… и никого, никого кругом: ее забыли - все радуются ее несчастью!
Она не замечала, что в доме все ходили на цыпочках, что мать поминутно заглядывала в щелку, не смея войти, потому что Зина выгнала ее из комнаты.
"Я умру, умру!" - твердила она и рисовала себе картины самоубийства: ей хотелось умереть красиво, романтично, чтобы потом долго-долго люди говорили об ее "красивой смерти".
"А что если убить его?"
Да, да, убить! Он погубил ее, надругался над нею, над ее душой.
Она под темной вуалью приходит к нему… Никаких объяснений… Один выстрел, и он лежит у ее ног. Ничей! Если не мой, - то ничей. Она падает на его труп и дает ему последнее лобзание - страшный поцелуй убийцы своей жертве, потом… потом процесс… ее портрет во всех газетах, ей в тюрьму присылают цветы…
Она даже села на постели, оживленная подобной мыслью.
"А если сошлют? Вздор! В таких случаях всегда оправдывают".
Ей уже грезились все подробности этого процесса: ее креповый вуаль, речь защитника - знаменитого адвоката, который влюбится в нее, женщины, завидующие ее красоте. Взоры всех мужчин, устремленные на нее, в них светится жуткое желание испытать "любовь убийцы…"
Ее оправдывают. Она лишается чувств, ее адвокат несет ее, бледную, прекрасную… кругом толпятся любопытные…
Высокий красавец гусар, которого она видела раз в театре, предлагает свой роскошный автомобиль… На другой день масса писем… Антрепренеры предлагают огромные гонорары, но она, бледная, прекрасная, уезжает с гусаром в Италию…
Эти мысли если не успокоили ее, то придали ей силы. Она больше не хотела лежать жалкой и плачущей. Она начнет действовать!
"Пойду к Мухину и возьму у него револьвер!" - решила она.
- Скажите, пожалуйста, где здесь квартира Лопатова, - спрашивает Таля стоящего у ворот солдатика.
- А вот направо, во дворе, - указывает солдат.