– Вы любите природу? – спросила она вдруг, быстро повернув головку и взглянув на него тем дружелюбным, любопытным и мягким взглядом, который, как звенящий голосок, дается только молодым девушкам.
– Да… природа… конечно… – пробормотал Авдей. – Конечно… вечером приятно гулять, хотя, признаться, я солдат, и нежности не по моей части.
Лучков часто повторял, что он "солдат". Настало небольшое молчание. Маша продолжала глядеть на луг.
"Не уйти ли? – подумал Авдей. – Вот вздор! Смелей!.." – Марья Сергеевна… – заговорил он довольно твердым голосом.
Маша обернулась к нему.
– Извините меня, – начал он как бы шутя, – но позвольте, с моей стороны, узнать, что вы думаете обо мне, чувствуете ли какое-нибудь… этакое… расположение к моей особе?
"Боже мой, как он неловок!" – сказала про себя Маша. – Знаете ли вы, господин Лучков, – отвечала она ему с улыбкой, – что не всегда легко дать решительный ответ на решительный вопрос?
– Однако…
– Да на что вам?
– Да я, помилуйте, желаю знать…
– Но… Правда ли, что вы большой дуэлист? Скажите, правда ли? – промолвила Маша с робким любопытством. – Говорят, вы уже не одного человека убили?
– Случалось, – равнодушно возразил Авдей и погладил усы.
Маша пристально посмотрела на него.
– Вот этой рукой… – прошептала она.
Между тем кровь разгорелась в Лучкове. Уже более четверти часа молодая, хорошенькая девушка вертелась перед ним…
– Марья Сергеевна, – заговорил он опять резким и странным голосом, – вы теперь знаете мои чувства, знаете, зачем я желал вас видеть… Вы были столько добры… Скажите же и вы мне, наконец, чего я могу надеяться…
Маша вертела в руках полевую гвоздику… Она взглянула сбоку на Лучкова, покраснела, улыбнулась, сказала: "Какие вы пустяки говорите", – и подала ему цветок.
Авдей схватил ее за руку.
– Итак, вы меня любите! – воскликнул он.
Маша вся похолодела от испуга. Она не думала признаваться Авдею в любви; она сама еще наверное не знала, любит ли она его, и вот уж он ее предупреждает, насильно заставляет высказаться – стало быть, он ее не понимает… Эта мысль быстрее молнии сверкнула в голове Маши. Она никак не ожидала такой скорой развязки… Маша, как любопытный ребенок, целый день себя спрашивала: "Неужели Лучков меня любит?", мечтала о приятной вечерней прогулке, почтительных и нежных речах, мысленно кокетничала, приучала к себе дикаря, позволяла при прощанье поцеловать свою руку… и вместо того…
Вместо того она вдруг почувствовала у себя на щеке жесткие усы Авдея…
– Будемте счастливы, – шептал он, – ведь только есть одно счастье на земле!..
Маша вздрогнула, с ужасом отбежала в сторону и, вся бледная, остановилась, опираясь рукой о березу. Авдей смешался страшно.
– Извините меня, – бормотал он, подвигаясь к ней, – я, право, не думал…
Маша молча, во все глаза, глядела на него… Неприятная улыбка кривила его губы… красные пятна выступили на его лице…
– Чего же вы боитесь? – продолжал он, – велика важность! Ведь между нами уже всё… того…
Маша молчала.
– Ну, полноте!.. что за глупости? это только так…
Лучков протянул к ней руку…
Маша вспомнила Кистера, его "берегитесь", замерла от страха и довольно визгливым голосом закричала:
– Танюша!
Из-за орехового куста вынырнуло круглое лицо горничной… Авдей потерялся совершенно. Успокоенная присутствием своей прислужницы, Маша не тронулась с места. Но бретёр весь затрепетал от прилива злости, глаза его съежились; он стиснул кулаки и судорожно захохотал.
– Браво! браво! Умно – нечего сказать! – закричал он.
Маша остолбенела.
– Вы, я вижу, приняли все меры предосторожности, Марья Сергеевна? Осторожность никогда не мешает. Каково! В наше время барышни дальновиднее стариков. Вот тебе и любовь!
– Я не знаю, господин Лучков, кто вам дал право говорить о любви… о какой любви?
– Как кто? Да вы сами! – перебил ее Лучков, – вот еще! – Он чувствовал, что портит всё дело, но не мог удержаться.
– Я поступила необдуманно, – проговорила Маша. – Я снизошла на вашу просьбу в надежде на вашу délicatesse… да вы не понимаете по-французски – на вашу вежливость…
Авдей побледнел. Маша поразила его в самое сердце.
– Я не понимаю по-французски… может быть; но я понимаю… я понимаю, что вам угодно было смеяться надо мной…
– Совсем нет, Авдей Иваныч… я даже? очень сожалею…
– Уж, пожалуйста, не толкуйте о вашем сожалении, – с запальчивостью перебил ее Авдей, – уж от этого-то вы меня избавьте!
– Господин Лучков…
– Да не извольте смотреть герцогиней… Напрасный труд! меня вы не запугаете.
Маша отступила шаг назад, быстро повернулась и пошла прочь.
– Прикажете вам прислать вашего друга, вашего пастушка, чувствительного Сердечкина, Кистера? – закричал ей вслед Авдей. Он терял голову. – Уж не этот ли приятель?..
Маша не отвечала ему и поспешно, радостно удалялась. Ей было легко, несмотря на испуг и волненье. Она как будто пробудилась от тяжелого сна, из темной комнаты вышла на воздух и солнце… Авдей, как исступленный, посмотрел кругом, с молчаливым бешенством сломал молодое деревцо, вскочил на лошадь и так яростно вонзал в нее шпоры, так безжалостно дергал и крутил поводья, что несчастное животное, проскакав восемь верст в четверть часа, едва не издохло в ту же ночь…
Кистер напрасно до полуночи прождал Лучкова и на другой день утром сам отправился к нему. Денщик доложил Федору Федоровичу, что барин-де почивает и не велел никого принимать. "И меня не велел?" – "И ваше благородие не велел". Кистер с мучительным беспокойством прошелся раза два по улице, вернулся домой. Человек ему подал записку.
– От кого?
– От Перекатовых-с. Артемка-фалетор привез.
У Кистера задрожали руки.
– Приказали кланяться. Приказали ответа просить-с. Артемке прикажете дать водки-с?
Кистер медленно развернул записочку и прочел следующее:
...
"Любезный, добрый Федор Федорович!
Мне очень, очень нужно вас видеть. Приезжайте, если можете, сегодня. Не откажите мне в моей просьбе, прошу вас именем нашей старинной дружбы. Если б вы знали… да вы всё узнаете. До свидания – неправда ли?
Marie.
...
P. S. Непременно приезжайте сегодня".
– Так прикажете-с Артемке-фалетору поднести водки?
Кистер долго, с изумлением посмотрел в лицо своему человеку и вышел, не сказав ни слова.
– Барин приказал тебе водки поднести и мне приказал с тобой выпить, – говорил Кистеров человек Артемке-фалетору.
IX
Маша с таким ясным и благодарным лицом пошла навстречу Кистеру, когда он вошел в гостиную, так дружелюбно и крепко стиснула ему руку, что у него сердце забилось от радости и камень свалился с груди. Впрочем, Маша не сказала ему ни слова и тотчас вышла из комнаты. Сергей Сергеевич сидел на диване и раскладывал пасьянс. Начался разговор. Не успел еще Сергей Сергеевич с обычным искусством навести стороною речь на свою собаку, как уже Маша возвратилась с шелковым клетчатым поясом на платье, любимым поясом Кистера. Явилась Ненила Макарьевна и дружелюбно приветствовала Федора Федоровича. За обедом все смеялись и шутили; сам Сергей Сергеевич одушевился и рассказал одну из самых веселых проказ своей молодости, – причем он, как страус, прятал голову от жены.
– Пойдемте гулять, Федор Федорович, – сказала Кистеру Маша после обеда с тою ласковою властью в голосе, которая как будто знает, что вам весело ей покориться. – Мне нужно переговорить с вами о важном, важном деле, – прибавила она с грациозною торжественностью, надевая шведские перчатки. – Пойдешь ты с нами, maman?
– Нет, – возразила Ненила Макарьевна.
– Да мы не в сад идем.
– А куда же?
– В Долгий луг, в рощу.
– Возьми с собой Танюшу.
– Танюша, Танюша! – звонко крикнула Маша, легче птицы выпорхнув из комнаты.
Через четверть часа Маша шла с Кистером к Долгому лугу. Проходя мимо стада, она покормила хлебом свою любимую корову, погладила ее по голове и Кистера заставила приласкать ее. Маша была весела и болтала много. Кистер охотно вторил ей, хотя с нетерпением ждал объяснений… Танюша шла сзади в почтительном отдалении и лишь изредка лукаво взглядывала на барышню.
– Вы на меня не сердитесь, Федор Федорович? – спросила Маша.
– На вас, Марья Сергеевна? Помилуйте, за что?
– А третьего дня… помните?
– Вы были не в духе… вот и всё.
– Зачем мы идем розно? Давайте мне вашу руку. Вот так… И вы были не в духе.
– И я.
– Но сегодня я в духе, не правда ли?
– Да, кажется, сегодня…
– И знаете, отчего? Оттого, что… – Маша важно покачала головой. – Ну, уж я знаю отчего… Оттого, что я с вами, – прибавила она, не глядя на Кистера.
Кистер тихонько пожал ее руку.
– А что ж вы меня не спрашиваете?.. – вполголоса проговорила Маша.
– О чем?
– Ну, не притворяйтесь… о моем письме.
– Я ждал…
– Вот оттого мне и весело с вами, – с живостию перебила его Маша, – оттого, что вы добрый, нежный человек, оттого, что вы не в состоянии… parce que vous avez de la délicatesse [2] . Вам это можно сказать: вы понимаете по-французски.
Кистер понимал по-французски, но решительно не понимал Маши.
– Сорвите мне этот цветок, вот этот… какой хорошенький! – Маша полюбовалась им и вдруг, быстро высвободив свою руку, с заботливой улыбкой начала осторожно вдевать гибкий стебелек в петлю Кистерова сюртука. Ее тонкие пальцы почти касались его губ. Он посмотрел на эти пальцы, потом на нее. Она кивнула головой, как бы говоря: можно… Кистер нагнулся и поцеловал кончики ее перчаток.
Между тем они приблизились к знакомой роще. Маша вдруг стала задумчивее и наконец замолчала совершенно. Они пришли на то самое место, где ожидал ее Лучков. Измятая трава еще не успела приподняться; сломанное деревцо уже успело завянуть, листочки уже начинали свертываться в трубочки и сохнуть. Маша посмотрела кругом и вдруг обратилась к Кистеру:
– Знаете ли вы, зачем я вас привела сюда?
– Нет, не знаю.
– Не знаете?.. Отчего вы мне ничего не сказали сегодня о вашем приятеле, господине Лучкове? Вы всегда его так хвалите…
Кистер опустил глаза и замолчал.
– Знаете ли, – не без усилья произнесла Маша, – что я ему назначила вчера… здесь… свиданье?
– Я это знал, – глухо возразил Кистер.
– Знали?.. А! теперь я понимаю, почему третьего дня… Господин Лучков, видно, поспешил похвастаться своей победой.
Кистер хотел было ответить…
– Не говорите, не возражайте мне ничего… Я знаю – он ваш друг; вы в состоянии его защищать. Вы знали, Кистер, знали… Как же вы не помешали мне сделать такую глупость? Как вы не выдрали меня за уши, как ребенка? Вы знали… и вам было всё равно?
– Но какое право имел я…
– Какое право!.. Право друга. Но и он ваш друг… Мне совестно, Кистер… Он ваш друг… Этот человек обошелся со мной вчера так…
Маша отвернулась. Глаза Кистера вспыхнули; он побледнел.
– Ну, полноте, не сердитесь… Слышите, Федор Федорыч, не сердитесь. Всё к лучшему. Я очень рада вчерашнему объяснению… именно объяснению, – прибавила Маша. – Для чего, вы думаете, я заговорила с вами об этом? Для того, чтоб пожаловаться на господина Лучкова? Полноте! Я забыла о нем. Но я виновата перед вами, мой добрый друг… Я хочу объясниться, попросить вашего прощенья… вашего совета. Вы приучили меня к откровенности; мне легко с вами… Вы не какой-нибудь господин Лучков!
– Лучков неловок и груб, – с трудом выговорил Кистер, – но…
– Что но? Как вам не стыдно говорить но? Он груб, и неловок, и зол, и самолюбив… Слышите: и, а не но.
– Вы говорите под влиянием гнева, Марья Сергеевна, – грустно промолвил Кистер.
– Гнева? Какого гнева? Посмотрите на меня: разве так гневаются? Послушайте, – продолжала Маша, – думайте обо мне что вам угодно… но если вы воображаете, что я сегодня кокетничаю с вами из мести, то… то… – слезы навернулись у ней на глазах, – я рассержусь не шутя.
– Будьте со мной откровенны, Марья Сергеевна…
– О глупый человек! О недогадливый! Да взгляните на меня, разве я не откровенна с вами, разве вы не видите меня насквозь?
– Ну, хорошо… да; я верю вам, – с улыбкой продолжал Кистер, видя, с какой заботливой настойчивостью она ловила его взгляд. – Ну, скажите же мне, что вас побудило назначить свидание Лучкову?
– Что? сама не знаю. Он хотел говорить со мной наедине. Мне казалось, что он всё еще не имел время, случая высказаться. Теперь он высказался! Послушайте: он, может быть, необыкновенный человек, но он – глуп, право… Он двух слов сказать не умеет. Он – просто невежлив. Впрочем, я даже не очень его виню… он мог подумать, что я ветреная, сумасшедшая девчонка. Я с ним почти никогда не говорила… Он, точно, возбуждал мое любопытство, но я воображала, что человек, который заслуживает быть вашим другом…
– Не говорите, пожалуйста, о нем как о моем друге, – перебил ее Кистер.
– Нет! нет, я не хочу вас рассорить.
– О боже мой, я для вас готов пожертвовать не только другом, но и… Между мной и господином Лучковым всё кончено! – поспешно прибавил Кистер.
Маша пристально взглянула ему в лицо.
– Ну, бог с ним! – сказала она. – Не станемте говорить о нем. Мне вперед урок. Я сама виновата. В течение нескольких месяцев я почти каждый день видела человека доброго, умного, веселого ласкового, который… – Маша смешалась и замешкалась, – который, кажется, меня тоже… немного… жаловал… и я, глупая, – быстро продолжала она, – предпочла ему… нет, нет, не предпочла, а…
Она потупила голову и с смущением замолчала.
Кистеру становилось страшно. "Быть не может!" – твердил он про себя.
– Марья Сергеевна! – заговорил он наконец.
Маша подняла голову и остановила на нем глаза, отягченные непролитыми слезами.
– Вы не угадываете, о ком я говорю? – спросила она.
Едва дыша, Кистер протянул руку. Маша тотчас с жаром схватилась за нее.
– Вы мой друг по-прежнему, не правда ли?.. Что ж вы не отвечаете?
– Я ваш друг, вы это знаете, – пробормотал он.
– И вы не осуждаете меня? Вы простили мне?.. Вы понимаете меня? Вы не смеетесь над девушкой, которая накануне назначила свидание одному, а сегодня говорит уже с другим, как я говорю с вами… Не правда ли, вы не смеетесь надо мною?.. – Лицо Маши рдело; она обеими руками держалась за руку Кистера…
– Смеяться над вами, – отвечал Кистер, – я… я… да я вас люблю… я вас люблю, – воскликнул он.
Маша закрыла себе лицо.
– Неужели ж вы давно не знаете, Марья Сергеевна, что я люблю вас?
X
Три недели после этого свиданья Кистер сидел один в своей комнате и писал следующее письмо к своей матери:
"Любезная матушка!
Спешу поделиться с вами большой радостью: я женюсь. Это известие вас, вероятно, только потому удивит, что в прежних моих письмах я даже не намекал на такую важную перемену в моей жизни, – а вы знаете, что я привык делиться с вами всеми моими чувствами, моими радостями и печалями. Причины моего молчания объяснить вам легко. Во-первых, я только недавно сам узнал, что я любим; а во-вторых, с моей стороны, я тоже недавно почувствовал всю силу собственной привязанности. В одном из первых моих писем отсюда я вам говорил о Перекатовых, наших соседях; я женюсь на их единственной дочери Марии. Я твердо уверен, что мы оба будем счастливы; она возбудила во мне не мгновенную страсть, но глубокое, искреннее чувство, в котором дружба слилась с любовью. Ее веселый, кроткий нрав вполне соответствует моим наклонностям. Она образованна, умна, прекрасно играет на фортепьяно… Если б вы могли ее видеть!! Посылаю вам ее портрет, мною нарисованный. Нечего, кажется, и говорить, что она во сто раз лучше своего портрета. Маша вас уже любит, как дочь, и не дождется дня свидания с вами. Я намерен выйти в отставку, поселиться в деревне и заняться хозяйством. У старика Перекатова четыреста душ в отличном состоянии. Вы видите, что и с этой, материальной, стороны нельзя не похвалить моего решения. Я беру отпуск и еду в Москву и к вам. Ждите меня недели через две, не более. Милая, добрая маменька – как я счастлив!.. Обнимите меня…" и т. д.
Кистер сложил и запечатал письмо, встал, подошел к окну, выкурил трубку, подумал немного и вернулся к столу. Он достал небольшой листок почтовой бумаги, тщательно обмакнул перо в чернила, но долго не начинал писать, хмурил брови, поднимал глаза к потолку, кусал конец пера… Наконец, он решился – и в течение четверти часа сочинил следующее послание: