Руководствуясь всем вышеизложенным, я, Шошиа и Исидор имели все основания считать полученную мною сегодня посылку последней в этом году, так как фактически посылки поступали только в ваш адрес. Гулояна и Девдариани нововведения в области снабжения заключенных волновали мало. Девдариани признался мне, что с тех пор, как он избрал жизненый путь, несколько отличающийся от общепринятых человеческих норм и принципов, оскорбленная в лучших своих чувствах его родня вообще забыла имя своего непутевого отпрыска, так что ни о каких домашних посылках для него не могло быть и речи. С Тигр а ном дело обстояло иначе: во-первых, единственная живая из всех его сородичей тетка жила в Ленинакане, и посылать в Тбилиси такие скоропортящиеся продукты, как, например, толма, было бы с её стороны непростительной глупостью; а во-вторых, количественные и вкусовые показатели ежедневного рациона Тиграна на воле значительно уступали соответствующим показателям тюремной пищи, поэтому он не испытывал никакой потребности в налаживании гастрономических связей с внешним миром. Более того, Тигран доверительно сообщил мне, что, будучи на воле, он скучает по "казенной пище" и не дождется дня, когда сможет вновь насладиться ароматами тюремной кухни, ставшими ему родными и милыми.
…Пока я читал и перечитывал записку матери, Шошиа, потирая руки, накрывал на стол. Посылка каждый раз сопровождалась небольшой запиской, содержавшей перечень присылаемых продуктов.
"Сынок, посылаю тебе:
1) хлеб – 1 шт.
2) котлеты – 8 шт.
3) зелень – лук, чеснок, тархун, цицмати, редиска – по 1 пучку.
4) яблоки – 4 шт.
5) колбаса – 1 шт.
6) сахар – 1 пачка.
7) табак – 2 пачки.
Извини меня, родной. Целую, мама".
Письмо было написано на тетрадном листке красивым крупным почерком. Перечитывая его, мне хотелось не есть, а плакать…
– Прошу уважаемое общество к столу! – пригласил нас Шошиа.
Я спрятал записку в карман и подошел к столу. Подсели и остальные. Некоторое время мы молча взирали на разложенную снедь, словно ожидая благословения священника.
– Начинай! – обратился ко мне Шошиа.
– Почему я?
– Потому что это гостинец от твоей матери. Начинай, а то я подавлюсь слюной!
– Уважаемый Исидор, начните вы! – попросил я.
Исидор взял крупный сочный стебель цицмати, сложил его вчетверо, обмакнул в соль и стал есть с аппетитным хрустом. Не в силах больше сдерживаться, мы набросились на еду. Насыщались жадно, торопливо. Когда голод был несколько утолен, мы стали есть медленнее, смакуя каждый кусок, наслаждаясь пищей. Скоро на столе остались три котлеты и малюсенький кусок колбасы.
– Быстро кончилось! – сказал я, словно оправдываясь.
– Ты съешь целую котлетку, мы возьмем по половинке, – решил Девдариани.
– Твоя мать думает, наверно, что её посылку ты съедаешь один! сказал, смеясь, Тигран.
– Наверно…
– Хотя бы и так. Восьми котлеток не хватит и одному! – заявил Шошиа. У меня больно сжалось сердце. Я представил себе, как уставшая, осунувшаяся мать после работы идет на базар, подходит к прилавку в мясном ряду и долго упрашивает мясника – огромного, пузатого, с вытаращенными глупыми глазами детину – уступить ей подешевле валяющиеся на прилавке обглоданные кости.
– Много мяса стоит много денег, Шошиа! – сказал я, с трудом сдерживая себя, и, чтобы не сорваться на крик, отправил в рот свою долю котлет.
– Деньги? Денег, дорогой мой, сколько угодно! Во-о-о-т их сколько в одном месте! – Шошиа провел рукой поверх бровей.
– Где же это? – поинтересовался Тигран.
– У льва в заднице! Засунь руку и вытаскивай! – объяснил Шошиа.
– Так просто и вытаскивать? – усомнился Тигран.
– Вот именно! – Шошиа закатал правый рукав. – Засунь и вытащишь!
– Грязный ты человек, Шошиа, тьфу! – плюнул Тигран. – Поделом тебе! Сиди в этой вонючей клетке!
Шошиа взял со стола уцелевшую чудом головку редиски, положил её на ладонь, словно Гамлет извлеченный из могилы череп, ткнул в неё указательным пальцем правой руки и начал:
– Вот, друзья мои, точка, которая сегодня подытожила всю мою жизнь! Горе тебе, бедный Шошиа! Горе вам, золотые мечты и видения моей юности! Горе тебе, колесо моей судьбы! С каким трудом поднял я тебя на гору и как бесповоротно, как безжалостно ты скатилось вниз! Увы!.. Из сорока лет моей жизни тридцать я жрал черный хлеб, лук, редиску и горчицу. Тридцать лет мне грезились белый хлеб и сливочное масло, икра и шашлык из молодого барашка, филей и бастурма, перепела и фазаны, двухэтажный особняк с облицованными мрамором ванной, кухней, туалетом, черный лимузин и белая дача на берегу моря, красивая жена и краснощекие дети! Тридцатилетние грезы я за десять лет превратил в явь! И в какую явь! Кто из вас ел икру трех сортов – черную, красную, желтую? Кто из вас ел жареное сливочное масло? Вам приходилось платить парикмахеру за бритье десять рублей? А зурну вы затыкали сторублевой бумажкой? То-то! Знаю, этот простачок Тигран спросит у меня: "Откуда столько денег, Шошиа?!" Оттуда, дорогой мой! Из львиного зада! Что ты хочешь сказать, Девдариани? Что и вы таскаете деньги из львиного зада? Не спорю. Но вы таскаете руками, а я головой! Самое большее, лев у вас откусит руку, а мне он отгрызет голову! Чувствуете разницу? Что? Вы спрашиваете, уважаемый Исидор, чем все это кончится? Увы! Ничем хорошим! Я теперь мечтаю о тех же, опостылевших мне за тридцать лет, черном хлебе, луке, редиске и горчице! Вместо двухэтажного особняка теперь у меня стокомнатная квартира, вместо мраморной ванной – параша, вместо красивой жены и краснощеких детей – вы, сволочи и мерзавцы, чтоб вам всем провалиться!.. Есть ещё вопросы, уважаемый Исидор? – Шошиа низко всем поклонился и умолк.
– Паяц ты, Шошиа! – сказал Девдариани.
– Нет, дорогой мой Лимон, Шошиа не паяц, а обреченный на смерть человек? – вздохнул Шошиа.
– Напрасно прибедняешься, меня не растрогаешь! Думаешь, буду реветь на твоих панихидах? Черта с два!
– Почему так, Девдариани?
– Потому, что и ты, и я, и он, – Девдариани рукой показал на Тиграна, – все мы должны умереть.
– Лимон-джан, ты о себе подумай, а о моей смерти позаботимся я и мой судья! – возразил Гулоян.
– Погоди, Тигран! А ты, Шошиа, ты должен умереть раньше меня!
– Это ещё почему?
– Потому, что все твои грезы и сны уже сбылись, а я пока не досмотрел и половины положенных мне снов!
– Это не объяснение. Мне не хочется умирать! – запротестовал Шошиа.
– А что тебе делать в этой жизни?
– Как это что? У меня уйма недоделанных дел!
– Каких?
– Много дел, Лимон! – Шошиа призадумался на минутку, потом продолжил: – Дом в Самадло закончить – это раз. Второй дом, в Марткопи, на тещином участке, почти подведен под крышу, надо перекрыть – это два. Двоих мальчиков устроить в вуз – это три. Потом надо их ввести в жилкооператив – это четыре… Теперь дальше: двухкомнатную квартиру моего отца надо обменять на однокомнатную в моем доме, на третьем этаже. Потом мне нужно перейти в трехкомнатную рядом с той однокомнатной. Там живут одна семья и одинокий старик. Семье я даю свою двухкомнатную, старику изолированную однокомнатную моей тещи. Но этот, двухкомнатный, не соглашается идти в мою двухкомнатную. Старик, говорит, скоро умрет, его комната, говорит, останется мне, зачем, говорит, утруждать себя беготней вверх-вниз. Я ему обещаю телефон поставить – не хочет! Десять тысяч, говорю, добавлю – не хочет! Ремонт, говорю, сделаю, – не хочет! Вот такой вредный тип!.. Дело это или не дело? Надо его уладить? Надо. Теперь слушай дальше: наш цех собираются прикрыть. Должен ведь я взять оттуда свой пай, подыскать другое дело?.. Тоже хлопоты!.. Теперь: приближается моя очередь на новую "Волгу". Значит, ту, старую, которую я тогда оформил на шурина, придется переоформить на другого, – две "Волги" в одной семье, получается как-то неудобно…
– У тебя, Шошиа, оказывается, нет никаких дел, – прервал его Исидор, – можешь умирать спокойно!
– Как это – никаких дел! А все, что я перечислил, – это разве не дела? – воскликнул Шошиа.
– То, что другие могут сделать без тебя, нельзя называть делом. Дело – это то, что создано только для тебя одного, то, что должен сделать ты один и никто другой.
– Какие, например, дела?
– Таких не так уж много. Первое – создание семьи, детей. Второе… второе – отбытие наказания в тюрьме… Третье – смерть.
– А работа, служба, беготня, хлопоты, добывание денег, воспитание детей?! Все это, по-вашему, не дело?!
– Повторяю тебе: все, что могут сделать другие без твоего участия, не дело!
– Что же это такое, по-вашему?
– Ничего. Так, просто взаимоотношения, сотрудничество людей… Непонятно?
– Нет!
– Так я и знал… – вздохнул Исидор, вставая со стула. Шошиа полез на свою галерку.
– Значит, кроме смерти, ничего больше делать мне уже не осталось? обиженно проговорил он.
Спустя несколько минут я посмотрел на Шошиа. Бледный, как-то вдруг весь съежившийся и сникший, он сидел на нарах, словно голодная птичка в клетке, уставившись печальными глазами куда-то вдаль, в знойное августовское марево.
Мне стало жаль его.
– Шошиа, ты чего приуныл? Дядя Исидор пошутил с тобой! Правда ведь, дядя Исидор?
Исидор понял меня и горько улыбнулся.
– Пошутил, конечно, пошутил! – отозвался он.
– Слышишь, Шошиа?
– Спета песня вашего Шошиа! – ответил он, не оборачиваясь ко мне.
– Что мне делать с этим? – спросил меня Тигран, показывая на оставшуюся котлету.
– Съешь!
Тигран подбросил котлету в руке и положил на место…
…Вечером неожиданно распахнулась дверь и вошел надзиратель. Мы быстро присели на нарах.
– Лежите?
Мы промолчали.
– Может, по карцеру соскучились?
Голос надзирателя звучал так устало и вяло, что я понял: ему вовсе не хотелось вспоминать о карцере, он сделал это лишь потому, что мы были заключенными и не имели права до отбоя ложиться на нары, а он был надзирателем и не имел права не замечать нарушения тюремной дисциплины.
Надзиратель раскрыл журнал, с минуту что-то читал, потом поднял голову и спросил:
– Кто тут староста?
– Нет у нас старосты! – ответил Девдариани.
– Почему?
– Был Гоголь. Его увели. Нового мы не выбирали, да и не нуждаемся в нем.
– Как это не нуждаетесь? Порядок есть порядок! – это также было сказано вяло и беззлобно – ради приличия.
– Зачем пятерым нужен староста? – буркнул я себе под нос.
– Как твоя фамилия? – спросил надзиратель, заглянув в журнал.
– Накашидзе! – ответил я.
– Вот ты и будешь старостой! – решил надзиратель. – Вы не возражаете? – обратился он к остальным.
– Если это обязательно, если он согласен и если тебе так хочется, мы не возражаем! – ответил Девдариани.
– В таком случае собери простыни и наволочки и шагай за мной. Поменяешь в прачечной!..
Постельное белье нам меняют раз в десять дней. Тогда же мы и моемся. Наши простыни и наволочки – это не белоснежные куски полотна, веселыми парусами развевающиеся на ветру. Тюремные простыни и наволочки шьются из серой, скучной материи, чтобы пачкались не так быстро. Впрочем, десять дней – срок вполне нормальный.
Каждый лишний шаг вне камеры, каждый лишний выход во двор – это для заключенного то же самое, что для вольного тбилисца – заграничная поездка или, по крайней мере, прогулка по проспекту Руставели. Поэтому приказ надзирателя был мною воспринят с большим энтузиазмом.
Надзиратель был тот самый, который раньше водил меня на допрос. Мы молча прошли коридор, спустились по лестнице, вышли во двор и направились к бане. Прачечная находилась рядом с баней, в подвале, оттуда всегда валили клубы пара и доносился женский гомон. Сейчас прачечная почему-то молчала.
Мы были уже почти у прачечной, когда из главного корпуса надзиратель вывел заключенного.
– К стене! – приказал мне надзиратель.
Я стал лицом к стене. Подошли те двое. Надзирателя я узнал по голосу – он в прошлый раз разговаривал с моим.
– Привет Арсену! – поздоровался он.
– Привет! – ответил мой.
– Ты что не в духе? – спросил он.
– Отец помирает… – ответил мой.
– Что с ним? – забеспокоился тот.
– Умирает…
– А что говорит врач?
– Вышел весь, говорит, износился…
– Сколько ему?
– Восемьдесят шесть.
– Ну, дорогой мой!..
– Отец как-никак…
– Да, конечно…
– А как твой пацан? Выздоровел? – спросил мой.
– Не говори!.. Выздоровел! Такой шалун, сукин сын!..
– Дай бог ему здоровья!
– Спасибо! Вот вчера, вижу…
– Погоди! – прервал его Арсен. – Ступай в прачечную, – обернулся он ко мне, – скажи, что ты из десятой пятого, сдай по счету белье, забирай сменное, распишись. Понял?
– Вор? – спросил чужой надзиратель, моего.
– Нет. Обвиняется в убийстве. А твой?
– Морфинист.
– Так что ты рассказывал?
– Да! Вчера вечером вижу, бежит он со двора. Левое ухо вспухло, покраснело, так и горит… Спрашиваю…
– Иди, чего ты ждешь? – повернулся ко мне Арсен.
Спустившись по лестнице в подвал, я чуть не задохнулся от ударившего в лица густого кислого пара, утюжного чада и запаха паленой ткани. Немного освоившись, я пнул ногой снабженную мощной пружиной дверь, которая тотчас же с громким стуком захлопнулась за моей спиной. Я очутился в тамбуре, дверь из которого вела в большую, полную влажного тумана комнату прачечную. В противоположной стене прачечной виднелась ещё одна – открытая дверь в котельную, где с шипением стыли огромные котлы, – видно, стирка уже закончилась…
В правом углу прачечной я увидел большой длинный стол, на котором лежали стопки глаженых простынь и наволочек. У стола стояла обнаженная по пояс краснощекая, пышнотелая красавица лет сорока. Её черные как смоль волосы прядями падали на вспотевшее лицо и белые полные плечи. Из тута натянутого лифа выпирали огромные, упругие груди. Женщина гладила.
Я покачнулся, словно одурманенный, и опустился на длинную скамью. И тут женщина заметила меня. Без тени страха или смущения она уставилась на меня удивленными глазами. Постепенно удивление в её взгляде уступило место любопытству, зятем радости.
Все это произошло за считанные секунды – так, по крайней мере, показалось мне.
– Я из десятой пятого, – выдавил я, едва ворочая языком, – вот, принес белье…
Она не ответила. Лишь сочные её губы раскрылись в широкой улыбке.
– Здесь пять простыней и пять наволочек. Куда их положить?
– Положи там! – Женщина оглянулась на дверь. – Ты один?
– Он ждет на дворе, – ответил я и положил белье на скамейку.
– Как тебя звать?
– Заза.
– Иди ко мне.
Я вздрогнул, попятился.
– Иди, не бойся!
– Где взять белье?
– Подойди ко мне!
– Скажи, где белье?
– Здесь. Иди возьми!
Я пошел.
– Где же? Я должен расписаться.
– Иди ко мне! – Женщина поставила утюг и протянула ко мне руки. Иди, дурачок, пока не поздно! – Голос её задрожал, грудь покрылась красными пятнами. – Иди, иди ко мне, скорей, скорей!..
Я подошел.
…Словно в сладком, сказочном сне я почувствовал на плечах и шее прикосновение её трепещущих рук. Потом меня обожгли каленым железом её горячие влажные губы и пылающая грудь. У меня подкосились колени, я помню лишь, как мы опустились на мокрый пол, как меня обдало жаром и все вокруг вдруг поглотила тьма. Потом мы плыли, слившись воедино, в каком-то розовом тумане, смеясь и плача, истекая слезами, и мне слышался наш горячий, страстный шепот:
– Жизнь моя!..
– Солнышко!..
– Боже мой!..
– Не уходи…
– Нет…
– Ведь ты не уйдешь?..
– Нет!..
– О, боже мой!..
Где-то в извилинах моего мозга что-то замкнулось… Сильный удар тока пронзил и сотряс всю мою плоть… По телу разлилась сладкая истома, наполнив собою каждую клеточку… Потом на меня повеяло приятной прохладой, словно откуда-то подул свежий ветерок. И я очнулся.
Она улыбалась и дрожащей рукой вытирала с моего лба холодный пот.
– Как тебя звать? – спросил я.
– Встань, пока он не пришел.
– Как звать тебя?
– Маро.
– За что сидишь?
– Вставай!
– Я принес белье.
– Знаю.
– И где-то должен расписаться.
– Не надо нигде расписываться. Бери со стола пять комплектов и уходи. А теперь встань!
Я встал.
– За что тебя арестовали, Маро?
– Мыло украла! – улыбнулась она.
– Неправда!
– А потом показала милиционеру язык.
– Нет, серьезно!
– Ты кто – заключенный или прокурор?
– Интересно…
– Я ведь не спрашиваю тебя!.. Бери белье и ступай!
– Я тебя больше не увижу?
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Оно и видно!
– А… в городе?
– Ступай! Если захочется, сама тебя найду.
Она легко поднялась, потянулась. Я подошел к ней и поцеловал её в щеку. Щека была влажная и прохладная.
…Надзиратели мирно беседовали.
– Все? – спросил мой.
– Да! – ответил я.
– Так быстро?
– Да.
– Что с тобой, на тебе лица нет!
– Воздух там впертый!
– Это правда, – согласился он. – Вечно там воняет. Ненавижу ходить туда!.. Ну, пошли! Пока, Гоги! – попрощался он с тем, другим надзирателем.
– Будь здоров, Арсен!
…Гулоян и Девдариани играли в шахматы. Исидор читал книгу. Шошиа сидел, застыв как мумия, и глядел в потолок.
– Ну что? – спросил меня Девдариани.
– Принес! – Я бросил белье на нары и в изнеможении прилег.
– Видел женщин?
– Каких женщин?
– Прачек.
– Нет, они уже ушли.
– Да-а. Однажды мне пришлось пойти за бельем… Хуже нет, как глазеть на полуголых баб! – Девдариани встал.
– Куда ты? Играй! – удивился Тигран.
– Что играть, кретин, через один ход тебе мат! – ответил Девдариани и бухнулся на нары.
Я и Девдариани лежим рядом. Спит он или нет, трудно понять. Руки заложены под голову, глаза прикрыты… А мне после сегодняшнего случая не спится. Хочется поговорить с кем-то. Не для того, чтобы рассказать о своих похождениях! Не дай бог! Ребят хватит удар! Да и не поверят они. Кроме того, я вообще не охотник до подобных рассказов.
Девдариани спит… Шошиа? Нет, не спит… Каждый раз после разговора с Шошиа мне хочется плакать, умереть, проклясть все человечество!.. Тигран? Тигран – форменный бандит! Каждый его рассказ, о чем бы он ни был, обязательно кончается убийством. И что удивительнее всего: убийство выглядит у него просто и обыденно, словно бы речь шла о загородной прогулке… Исидор? О, беседа с Исидором – одно удовольствие! Но он спит, храпит вовсю…
Я вздохнул и отвернулся к стене. (Проклятая лампочка! Как она действует на нервы! Никак не привыкну к её вечному тусклому мерцанию!)
– Что с тобой, парень?
Девдариани! Значит, он все же не спит! Слава богу!