– Никому я ничего не отдам! Нет у меня никакого старосты! Я сам себе староста! Я не папуас, в вождях и предводителях не нуждаюсь! Это тирания какая-то! А ты, – он повернулся к Лимону, – ты, пожалуйста, не пугай меня! "Я поклялся всегда быть злейшим врагом всякого проявления тирании гад человеческим разумом!" – так сказал Джефферсон, отец американской Декларации свободы! И я повторяю его слова!
Лимон не ответил.
– Отнять у него заключение, и все тут! – предложил Чичико.
Гамцемлидзе выхватил из кармана бумаги, смял их и бросился к параше. Но было уже поздно. Чейшвили и Гулоян схватили его. Гамцемлидзе был пригвожден к стене, словно распятый Христос.
Гоголь подобрал рассыпавшиеся по полу листки, взобрался на верхние нары и приготовился к чтению обвинительного заключения.
– Отпустите ею! – крикнул Чичико сверху.
Чейшвили и Гулоян отошли в сторону. Гамцемлидзе медленно осел на пол, прислонился спиной к стене и притих.
– Когда Джефферсон говорил те слова, он был президентом, во-первых, имел двухмиллионное войско, во-вторых, и пользовался к тому же поддержкой двухсот миллионов человек, – это в-третьих. Не забывай об этом, Гамцемлидзе! А теперь слушайте!.. – И Чичико Гоголь приступил к оглашению обвинительного заключения – уникального шедевра красноречия…
"ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ"
по обвинению Вячеслава Ражденовича Гамцемлидзе в преступлении, предусмотренном 118-й статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР. Дело возбуждено в прокуратуре Орджоникидзевского района г. Тбилиси 20 ноября… года.
Проведенным по делу следствием установлено следующее:
24 октября около 23 часов 30 минут находившийся в состоянии опьянения Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе явился на квартиру своего друга, ныне находящегося в заключении Вахтанга Кирилловича Гамкрелидзе (пр. Чавчавадзе, No 761), и передал находившейся в квартире жене Гамкрелидзе Елене Абибовне Гажония 100 (сто) рублей. Пострадавшая Гажония в своих показаниях показывает, что Гамцемлидзе, как близкий друг Гамкрелидзе, и раньше оказывал ей материальную помощь. Однако на сей раз взамен 100 (ста) рублей Гамцемлидзе предложил Гажония вступить с ним в половую связь. Пострадавшая Гажония, уже несколько лет находящаяся в незамужнем состоянии в связи с нахождением её мужа в заключении, все же категорически отказалась от вступления в интимную связь с Гамцемлидзе. Пострадавшая Гажония показывает в своих показаниях, что она и раньше замечала у Гамцемлидзе неравнодушные взгляды в её адрес. Получив отказ, обвиняемый Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе (семейный) набросился на пострадавшую Гажония с целью удовлетворения своей половой страсти. Долго терпела и молчала пострадавшая Гажония, не желая криком привлечь внимание соседей, но обвиняемый Гамцемлидзе не отставал от неё. Тогда пострадавшая Гажония была вынуждена изо всех сил укусить обвиняемого Гамцемлидзе, в результате чего у него вырвался звериный рев, а также оказался вырванным на левом плече кусок мяса. Ворвавшиеся на крик соседи стали свидетелями того, как зарвавшийся Гамцемлидзе рвал платье на пострадавшей Гажония, и как он рвался к установлению с ней интимной связи, и как она вырывалась из его объятий…"
Гоголь смолк и окинул камеру внимательным взглядом. Онемевшие заключенные смотрели на него расширенными от удивления глазами. Все услышанное было для них столь же неожиданным и непонятным, как раскат грома в ясном небе.
Гоголь спустился с нар и остановился перед Гамцемлидзе.
– Ну, что ты скажешь?
– Неправда! Неправда это! – крикнул Гамцемлидзе.
Тогда Гоголь с силой рванул левый рукав Гамцемлидзе, и на обнажившейся руке, у самого плеча, все ясно увидели бледно-розовый рубец.
Натянутый до предела нерв лопнул…
…Что произошло дальше, страшно вспоминать. Там, где сидел Гамцемлидзе, образовалась свалка. Слышались только громкое пыхтение, глухие звуки ударов и протяжное мычание Гамцемлидзе.
Кровь бросилась мне в голову. Не помня себя я подбежал к сгрудившимся людям и без разбора стал молотить их кулаками.
– Что вы делаете, убийцы! Оставьте его! Оставьте! Умрет он. Что вы делаете! – кричал я.
Потом я кинулся к двери и забарабанил в неё ногами и руками.
– Помогите! Убивают!
Чья-то сильная рука оторвала меня от дверей. Передо мной стоял Гоголь с помутившимся взглядом и перекошенным от злобы лицом. Я было снова рванулся, но сокрушительной силы удар в челюсть свалил меня с ног.
…Когда я открыл глаза, в камере стояла небывалая тишина. Все, кроме Гоголя и Гамцемлидзе, сидели на своих местах.
Заметив, что я очнулся, Тигран с минуту молча поглядел на меня, безнадежно махнул рукой и проворчал:
– И этого человека обвиняют в убийстве?!
– Что тут произошло? – спросил я сидевшего у моего изголовья Исидора.
– То, что у половины сидящих здесь людей жены оставлены на попечение друзей…
– Убили его?
– Нет.
– А вы верите, дядя Исидор, обвинительному заключению?
– Не знаю… Толстой говорил: "Дьявол – это падший ангел…" Следовательно, до своего падения дьявол тоже был ангелом… Я верю Толстому…
Исидор встал и пересел на свои нары.
Свидание
Длинная узкая комната. Длинный узкий стол. Длинные узкие скамейки. По одну сторону стола садятся заключенные, по другую – их родные, близкие, родственники. У обоих концов стола, словно тамада и его заместитель, стоят надзиратели. Время от времени они торопят сидящих у стола людей – будет, будет, мол, кончайте! Разговор, начинавшийся с шепота, постепенно становится все громче. Заключенные волнуются, что-то объясняют, о чем-то упрашивают, родные согласно кивают головой, обещают выполнить все поручения, руками утирают выступившие на глазах слезы.
Наконец настает время прощания. Свидание окончено. Посетителей выпроваживают в другую комнату. Заключенных по одному разводят по камерам.
Как и все в тюрьме, свидание имеет свое время и свои порядки. Поэтому я был очень удивлен, когда надзиратель вызвал меня на свидание. Но ещё более удивительно было то, что, введя меня в пустую комнату свиданий, надзиратель куда-то ушел.
Я присел к столу и уставился на противоположную дверь. Никто не входил. Ожидание становилось невыносимым. Я невольно пощупал свой пульс и сам же рассмеялся: к чему было проверять пульс, когда сердце в груди колотилось так сильно, что его, наверное, слышал надзиратель по ту сторону стены.
Но вот дверь открылась, и в комнату вошла мама.
На ней был старый, но хорошо сохранившийся коверкотовый плащ, на шее – синяя косынка в белую крапинку. В руках она держала небольшой черный саквояж и термос.
Мать не вскрикнула, не заплакала, не бросилась обнимать меня. Она спокойно подошла, поставила на стол термос, положила саквояж и тихо сказала:
– Здравствуй, сынок!
– Здравствуй, мама!
Потом мать раскрыла саквояж, достала пачку сигарет. И только когда она, чиркнув спичкой, поднесла огонь к сигарете, я увидел, как у неё задрожали рука и подбородок.
– Только не плачь, мама! – попросил я.
– Не буду, сынок. Нет у меня больше слез… Высохли…
Мать закурила. Потом взяла свой саквояж и термос и пересела ближе ко мне.
…Боже мой, о скольком мне надо поговорить с этой женщиной! Как много мне нужно рассказать, объяснить, попросить у неё! Как мне хочется припасть к её груди, вымолить прощение за боль, которую я ей причинил, и плакать, долго плакать, плакать до тех пор, пока и у меня, как у неё, не высохнут слезы!.. Как я мечтал о встрече с ней! А теперь, когда она, моя мать, сидит передо мной, я, словно парализованный, не в состоянии сдвинуться с места, подойти к ней, обнять её красивую седую голову…
Видимо, поняв моё состояние, мать подсела ко мне совсем вплотную, быстро оглядевшись, сняла металлическую крышку с термоса, поставила её на стол и дрожащей рукой налила мне горячего пенящегося кофе.
Крепкий аромат кофе ударил мне в нос, и у меня закружилась голова. С жаждой бедуина, проблуждавшего месяц в пустыне, набросился я на кофе, Горячий стаканчик обжигал пальцы, губы, язык, но я словно бы ничего не чувствовал. Это было блаженство, описать которое нельзя. Пока я, захлебываясь, глотал ароматный напиток, мать молча гладила меня по голове своей теплой рукой. Для нас в эти мгновения не существовало ничего на свете.
Потом мы обрели дар речи.
– Налить ещё? – спросила мать.
Я кивнул головой.
Теперь я пил не спеша, наслаждаясь давно забытым вкусом кофе.
– Хороший кофе?
– Отличный!.. Мама, как тебе удалось добиться свидания? Разве следствие закончено?
Я весь напрягся в ожидании ответа. Если, не дай бог, следствие закончилось на этом этапе, я пропал! Ведь мне пока не удалось доказать свою невиновность!
– Нет, следствие продолжается, но к тебе, наверно, придет новый следователь… А тебя остригли, да? – улыбнулась она.
– Мама, откуда тебе известно про нового следователя?!
– Была у министра.
Я оторопел.
– У какого министра, мама?!
– У министра внутренних дел, у какого же ещё!
Господи, что я слышу! Она была у министра!.. А ведь я видел это во сне!..
– Когда, мама?!
– Четырнадцатого июня.
Я чуть не вскрикнул. Какое совпадение! Рассказать ей мой сон? Не успею, свидание скоро кончается. Да и поверит ли она?
– Мама, это был я!
– Что?
– Министр, с которым ты разговаривала, – это был я!
– Молодец, сынок! У тебя хорошее настроение! – улыбнулась мать.
– Да нет же, мама, я не шучу!
– А знаешь, он, между прочим, чем-то похож на тебя. Но не могла же я сказать министру, что он напоминает моего сына-арестанта… Я дала ему слово, что узнаю у тебя всю правду. Слышишь? Всю правду! Не подведи меня, сынок!
В голосе матери было столько мольбы, что у меня сжалось сердце и к горлу подступил горький комок.
– Мама, я и Ростом невиновны! Говорю тебе сущую правду! И Харабадзе подтвердит это!
– Гм, Харабадзе… Этот медведь Ростом Амилахвари так его обработал, что вряд ли теперь от него дождешься вразумительного ответа…
– Ты видела его?
– Смеется, бормочет что-то… а иногда начинает кричать, что ему кто-то затыкает рот…
– И в тот вечер он говорил то же самое…
– Адвокат просит твою характеристику из университета.
– Сходи к декану.
– Была уже…
– И что же?
– Направил меня к председателю месткома.
– Почему?
– Характеристики, говорит, – дело профсоюзной организации.
– А тот что?
– Отказал.
– Почему?
– Потребовал справку о том, что ты не убийца.
– Где же ты могла взять такую справку!
– В том-то и дело!
– Ну и как?
– Взяла я твою характеристику у соседей. Не принял, – говорит, нужна круглая печать.
– Вот идиот! А я ещё избирал его председателем!
– Вот именно…
– Как же нам быть, мама? – спросил я с отчаянием. – Характеристики нет, Харабадзе невменяем…
– Говорят, есть какое-то лекарство "Ангинин", японское…
– Ну?! – обрадовался я.
– Что ну… Два флакона всего на всю Грузию… Один уже отдали кому-то, другой хранят для кого-то…
– А у спекулянтов?
– Не знаю… Если даже найдется, цена такая, что…
– Мама! Дорогая мама! Харабадзе нужно вылечить во что бы то ни стало!
– Может, не стоит?
– Мама, ты не веришь мне?!
– Я не потому, сынок… А что, если этот Харабадзе свалит все на вас?
– Не может быть этого! Мама! Продай все, но лекарство достань! Иначе мы погибли!
– Ты думаешь, родня Харабадзе не ищет этого лекарства? Нет его!
– Продай все, мама!
– Что мне продать, сынок?
Да, действительно, что ей продать? С тех пор как я помню свою мать, мы только и делали, что продавали…
– Займи, мама! Выйду отсюда, расплачусь… С процентами!
– Хорошо, сынок!
– Пойди к кому-нибудь, попроси!
– Пойду, сынок!
– Сходи и к этим… К родне Харабадзе. Растолкуй им, что это он, болван, он один во всем виноват! Он швырнул бутылку!
– Растолкую, сынок!
– Скажи им, пусть как хотят вылечат его! Иначе убью, зарежу, как собаку, этого мерзавца! Мне теперь все равно!..
– Скажу, сынок!
– Я не хочу считаться убийцей!
– Знаю, сынок!
– Скажи всем – следователю, министру, судье, родне Харабадзе, врачу, свидетелям – тем восьми мужчинам, пусть вспомнят, как все было! Пусть верят мне! Или я убью всех и себя тоже!
– Скажу, скажу, сынок!
– Что ему нужно было?! Сидели мы, никого не трогали! Кто его звал?! Чего он к нам привязался?!
– Не знаю, сынок! Успокойся, дорогой, все я сделаю, все! Успокойся, родной!
– Нет, нет, нет!
Я был на грани истерики. Мать вскочила, обняла меня за плечи.
– Успокойся, мой мальчик! Я сделаю все, что в человеческих силах! Если это будет нужно, я пойду с протянутой рукой! Я буду молить за тебя бога, и если он потребует от меня жертвы, я принесу на его алтарь свою жизнь. Все я сделаю, сын мой! Я не покину тебя! Я на коленях вымолю у судьи разрешения последовать за тобой, куда бы тебя ни выслали! Или же я совершу преступление, и тогда мы будем вместе! Не бойся, мой мальчик!..
Я опустился на колени, припал головой к материнским коленям, стал осыпать её руки поцелуями.
– Прости меня, мама! Прости!..
– Молчи, сынок! Это я должна просить у тебя прощения, – пришла, разбередила тебе душу… Но ничего, все будет хорошо!
Вошел надзиратель.
– Время свидания истекло, – проговорил он, не глядя на нас.
– Ещё минуту, сынок, одну только минуту! – взмолилась мать.
Надзиратель молча вышел.
– Встань, мой мальчик! Успокойся! Ну-ка, посмотри на меня! Помни: я сделаю все, что обещала. Не бойся!
– Спасибо, мама!
– На днях тебя вызовет новый следователь.
– Спасибо, мама!
– Не груби ему!
– Да, мама!
– Будь с ним вежлив, объясни все спокойно, убеди его!
– Постараюсь, мама!
– А теперь до свидания! Побереги себя! – Мать встала.
– Хорошо, мама!
– Подойди ко мне…
Я подошел к маме. Она обняла меня и разрыдалась. Слезы, сбегая по её щекам, стекали капля за каплей с подбородка. И мне было отрадно глядеть на плачущую мать, у которой нашлись ещё слезы для своего непутевого сына.
Я усадил маму. Она положила руки на стол, уткнулась в них лицом и продолжала плакать, вздрагивая всем телом.
Прошла минута, другая… Надзиратель не появлялся. Теперь я подошел к двери и забарабанил в неё кулаками. Тотчас же вошел надзиратель.
– Уведи меня ради бога! – попросил я.
Надзиратель взглянул на мать. Она вытерла слезы платком, кивнула ему головой и благодарно улыбнулась.
Мы вышли из комнаты, молча миновали коридор. У крана во дворе надзиратель остановился, напился воды, утерся рукавом, потом обернулся ко мне:
– Пей!
Пить мне не хотелось, но я понял, что не хотелось пить и надзирателю и остановился он из-за меня.
– Умойся, парень, – продолжал надзиратель, – а то неудобно, глаза у тебя красные…
Я плеснул себе в лицо холодной водой и, почувствовав облегчение, улыбнулся надзирателю.
– Мать? – спросил он.
– Мать! – ответил я.
– Я так и понял: улыбка у вас схожая.
– Да.
– И тебе не стыдно?
Я удивленно взглянул на надзирателя.
– Чего уставился? Не стыдно, говорю, тебе? – повторил он.
Я промолчал и, сложив руки за спиной, как это полагается заключенному, зашагал дальше.
Сентиментальный гуманизм
Вор в тюрьме неприкосновенен, он пользуется абсолютной автономией. Вор не вмешивается в чужие дела, а вмешаться в свои дела не позволит и подавно. Поэтому, как ни парадоксально, но сидеть в тюрьме с ворами приятнее, чем с какими угодно другими людьми любого образования, профессий, судеб, характеров, национальностей. Камера, в которой нет воров, напоминает необитаемый остров, где жертвы кораблекрушения влачат жалкое существование и в ожидании спасательного судна поедом едят друг друга. Равноправие в среде воров иной раз вызывает изумление! Вор от вора отличается лишь уровнем образования, что следует объяснить отсутствием в их воровской конституции параграфа о всеобщем обязательном образовании. Впрочем, образование не дает вору ровным счетом никакого преимущества: все воры одинаково несчастны. Для них не существует понятия о социальном, имущественном или национальном цензе. Вор есть вор, будь он из Месопотамии, Танзании или Чохатаури. Не существует для воров и черного, белого, красного, желтого цветов – все воры одинаково черны. Вор не работает, у него нет профессии, поэтому ворам чуждо чувство профессионального соперничества или профессиональной гордости. Единственная профессия всех воров – воровство. Вор может уважать вора за какие-то его выдающиеся качества, но это дело сугубо личное. Воры в тюрьме едят вместе, делятся последним куском, во всем поддерживают друг друга. Насколько вор на воле труслив и ненадежен, настолько он смел и верен товарищу в тюрьме. Тюрьма – стихия воров, здесь они чувствуют себя привольно. Вот почему воры не участвуют в уборке камеры, и вот почему в составленном Гоголем графике дежурств значатся все наши фамилии, кроме Девдариани и Гулояна.
Сегодня дежурят Шошиа и Мебуришвили. Они уже вынесли парашу, наполнили водой бак, и теперь Шошиа, недовольно бурча, подметает камеру. Я и Тигран играем в шахматы, остальные сидят на нарах, подобрав ноги.
– Что, я вор хуже других? Я украл меньше других? – повысил голос Шошиа.
Я знаю, куда он клонит, но молчу…
– Да, да, чем я хуже других? – повторил громко Шошиа, ткнув метлой в наши ноги.
Тигран так и застыл с ферзем в руке. Он внимательно поглядел на меня, потом на Шошиа.
– Это ты о ком, уважаемый Шошиа?
Не обратив на него внимания, Шошиа продолжал:
– Вор ты, Мао Цзэдун или Александр Македонский, чистота нужна всем! Да! И я вовсе не обязан подбирать мусор за другими! Где справедливость?!
– Заза-джан, ты не знаешь, о ком распространяется этот гражданин? спросил Гулоян меня.
– Играй ради бога, а то выпустят меня и партия останется неоконченной.
– Хаши восемь! – сделал ход Тигран.
– Кебаби четыре! – ответил я.
– Конечно, тебе смешно! – накинулся на меня Шошиа.
– Я-то при чем, Шошиа, ведь я отдежурил вчера? – удивился я.
– Я не о тебе… Есть тут некоторые…
– Я, что ли? – спросил Тигран.
– Вот именно! Ты и Девдариани! – не вытерпел Шошиа.
– Так в чем же дело, дорогой Шошиа, говори!