Опять – а если?!
Мать оказалась права. Спустя неделю меня вызвал новый следователь.
Он был чуть моложе Гагуа. При моем появлении в кабинете он не поздоровался со мной, не предложил сесть и не угостил папиросой. Все это проделал я сам – приветствовал следователя, сел на стул, взял сигарету из лежавшей на столе пачки "Иверия" и, закинув ногу на ногу, закурил.
Почему я вел себя так нахально, затрудняюсь сказать. Быть может, хотелось дать почувствовать новому следователю, что я ни в чем не виноват и никого не боюсь. А может, хотелось подчеркнуть, что я очень, очень устал, на все махнул рукой и что мне совершенно безразлично, что они со мной сделают. Я помнил просьбу матери – держаться вежливо и тем не менее вел себя вызывающе. Следователь смотрел на меня с насмешливой улыбкой. Было ясно, что примитивный мой ход, каких он видел тысячи на своем веку, на него не произвел ровным счетом никакого впечатления. И когда я понял это, мне стало неловко и я выпрямился на стуле.
– Моя фамилия Хеладзе, – сказал следователь, – ваше дело для дополнительного следствия передано мне.
– Очень приятно! – улыбнулся я.
– Почему приятно? – спросил он.
– Не знаю.
– Зачем же говорить, что приятно?
– Так, из вежливости.
– Это хорошо.
Наступило молчание. Хеладзе не заговаривал со мной, а мне тем более сказать было нечего. Сигарету я выкурил до конца, взять вторую постеснялся. Хеладзе понял это, протянул мне одну и взял другую сам.
– Спасибо! – поблагодарил я.
– Пожалуйста. Прикури!
– Прикурите сначала вы!
– Я не курю. Уже лет пять… Хотя и тянет очень…
– Как только выйду отсюда, я тоже брошу курить!
Хеладзе улыбнулся. Я понял, что сболтнул глупость, но что мне оставалось делать? Когда догорела дотла вторая сигарета, я не выдержал:
– Начнем?!
– Что начнем?
– Дело!
– Дело давно уже начато.
– Ну, допросите меня!
– Хочешь сказать что-либо новое?
– Нового ничего.
– А старое здесь записано слово в слово.
– Зачем же тогда вы пришли сюда?
– Так просто. Хотел поглядеть на тебя и на Амилахвари.
– Для этого не стоило приходить, у вас же есть наши снимки! – выпалил я и почувствовал, как гаснет слабый луч надежды, вспыхнувший было во мне в начале встречи со следователем.
Хеладзе раскрыл папку, долго всматривался в бумаги, потом поднял на меня глаза и тихо сказал:
– На снимке ты выглядишь убийцей, Накашидзе! Мне верить снимку?
Наши взоры встретились. Я долго крепился, стараясь выдержать его пронизывающий взгляд, но не сумел и отвел глаза.
Когда я снова взглянул на следователя, лицо его выражало не торжество победителя, а лишь грустное недоумение.
– Ну, так как мне быть, Накашидзе?
– Как вам подскажет совесть.
– А что мне делать вот с этим? – И он положил ладонь на папку.
– Что найдете нужным…
– В твою пользу, Накашидзе, говорят лишь три факта.
Впервые за все эти месяцы я услышал, что, оказывается, что-то говорит и в мою пользу!
– Что же? – почти крикнул я.
– Во-первых, показания твои и Амилахвари абсолютно идентичны, возможности же для предварительного сговора, судя по материалам следствия, у вас не было. Во-вторых, отпадает предъявленное вам обвинение в попытке присвоения тысячи пятисот рублей, принадлежащих пострадавшему Харабадзе. Буфетчик показал, что у Харабадзе денег при себе не было, но он доверял ему как старому клиенту. В-третьих, Амилахвари взял вину на себя. Вот его собственное признание. Читай.
Дрожащей рукой я взял показания Ростома и стал их читать. Это была неслыханная клевета на самого себя, изложенная с убийственной убедительностью.
– Неправда! Амилахвари терзают угрызения совести, он чувствует себя виновным предо мной, потому что это он потащил меня в ресторан и от его удара лишился речи Харабадзе – единственный свидетель, который может доказать нашу непричастность к убийству Соселия. Вот почему теперь Амилахвари берет вину на себя! Он хочет спасти меня, понимаете? А убийца это Харабадзе, Харабадзе, Харабадзе! – Я изорвал показания Ростома и швырнул обрывки бумаги на стол. – Пишите, пишите то, что говорю вам я! Это сущая правда! А нет, так отстаньте от меня! Делайте со мной что хотите! Плевать я хотел на ваше следствие, на вашу справедливость, на ваш кодекс и на ваш гуманизм. Пишите: я убил того человека, хотя следовало прежде убить эту свинью Харабадзе! Не успел! Но ничего! Выйду когда-нибудь отсюда прикончу его, если он сам до того не сдохнет! А вы! Вы должны награждать, премировать нас, должны давать нам медали, ордена, ставить нам памятники за то, что мы избиваем таких подлецов! Но о чем с вами говорить?! Где ваша справедливость?! Пишите, чего же вы ждете? Купили вас? Заткнули глотку золотом? Спешите же выручать Харабадзе! Ухаживайте за ним! Чтоб не простудился, бедняга! Чтоб не осложнилось воспаление мозга у безмозглого кретина! Измеряйте давление три раза в день! Достаньте для него американское лекарство! Напишите в посольство – погибает, мол, честь и совесть Грузии, наша надежда, наш благодетель! Пишите!.. Пишите, что Накашидзе признался в преступлении, следствие закончено, дело закрыто! Пишите!!!
…Я опустился на стул, дрожа как в лихорадке. Кровь стучала у меня в висках, глаза горели, во рту пересохло. Все, все вокруг – тюрьма и следователь, толстая папка и показания Ростома, воздух и табачный дым в комнате, возникший в памяти образ Харабадзе и моя собственная несдержанность – все теперь вызывало во мне одно лишь желание умереть, умереть сейчас же, покончить со всем этим мучением, уйти, пропасть, сгинуть к черту, забыть обо всем.
Хеладзе выслушал меня, не поднимая головы, не проронив ни слова. Потом он стал медленно собирать клочки изорванных мною показаний Ростома. Скомкал их, бросил в корзину и лишь после этого проговорил сочувственным тоном:
– Что с твоими нервами, парень? Тебе не жаль себя?
– Простите… – проговорил я.
– Я не мог себе представить, что ты так… Что нервы у тебя в таком состоянии… – Он встал и несколько раз прошелся по комнате.
– Извините меня, уважаемый, но я не виноват. Вы судите по себе… А здесь, в тюрьме, иные мерки… И с нервами справиться здесь не так-то и легко… Я сам считал себя более сильным, – видно, ошибся…
– Это ничего… Главное, ты не оказался подлецом… Другой на твоем месте мог погубить Амилахвари.
– Но ведь он действительно не убивал! Как же я мог оговорить его?!
– Почему – оговорить? В следственной практике есть несколько фраз, при помощи которых можно, не оговаривая другого прямо, тем не менее выручить себя: "может быть", "не помню точно", "не могу сказать наверняка", "кажется, нет, а впрочем…". Понял?
– Я напишу все, что сказал!
– Нет. Я пришел не для допроса… Твоих показаний мне не нужно, лучше того, как сказал, ты не напишешь…
– Зачем же тогда вы пришли? Скажите мне!
– За помощью и советом, – ответил он, и опять наши взгляды скрестились. Меня пробрала неприятная дрожь. Что это такое! Неужели и он меня обманывает? Где это слыхано, чтоб следователь спрашивал совета у заключенного? И какой заключенный поверит этому? Не бывало ещё следователя, который не обещал бы своему подследственному: "Признайся, об этом никто не узнает!", "Признайся, это облегчит твою участь!", "Признайся нам, и мы поможем тебе!"… Об этом известно каждому… Но чтобы следователь спрашивал у заключенного совета – такое я слышал впервые!
– Я прошу у тебя совета, Накашидзе, – повторил следователь, – как мне поступить?!
И опять мы встретились глазами… Что ж, теперь я буду смотреть на него в упор, до конца! Я выдержу его пронизывающий взгляд во что бы то ни стало! Я выпытаю у него всю правду! Если он врет мне, если он неискренен со мной, пусть он первый отведет взор!
Я долго, до боли в глазах смотрел на него, и он выдержал мой взгляд. Хеладзе не обманывал меня!
– Что же я вам могу посоветовать? – спросил я в недоумении.
– Вспомни какую-нибудь деталь… Найди какую-нибудь соломинку, за которую я смог бы ухватиться… Иначе, если судить только по этому, – он ударил рукой по папке – нас унесет течением. И тебя и меня…
– Не знаю… Единственное, что может спасти меня, это честное признание Харабадзе… Если он заговорит и скажет правду…
– Скажет ли?
Я не ответил. Я уже не верил в Харабадзе. Я ни во что уже не верил.
– Вчера я был в больнице, – продолжал как бы про себя следователь. Харабадзе приходит в себя, но допрашивать его пока невозможно… Через неделю память у него восстановится полностью. Так говорят врачи. Но захочет ли он вспомнить? Признается ли он в убийстве человека? Вот в чем вопрос…
– Да он ведь не знает, что Соселия скончался! Как только он швырнул вторую бутылку, Амилахвари его ударил! Он не мог видеть, что стало с Соселия!..
– Ударил, ударил! Чем же этот Амилахвари его так ударил? В экспертизе сказано – удар тупым предметом!
– Клянусь вам, кулаком! Только кулаком!
– Ничего себе кулак. Значит, говоришь, Харабадзе не знает о смерти Соселия?
– Не знает.
– Но ведь узнает.
– Не должен узнать!
– Как?
– Не говорите ему об этом!
– Обмануть?
– Это не будет ложью!.. Он ведь не хотел убивать! Просто швырнул бутылку!.. Если он узнает, что эта бутылка стала причиной гибели Соселия, конечно же, он не признается! Умоляю вас, не говорите Харабадзе о смерти Соселия! Умоляю вас!
– Хорошо, успокойся! Не скажу… Если уже не сказали…
Хеладзе призадумался. Потом он взял со стола папку и собрался уходить, но вдруг склонился к столу и схватил телефонную трубку.
– Алло, Миминошвили? Хеладзе говорит. Пошли сейчас же милиционера в "Скорую", на Камо. Пусть станет у восьмой палаты и никого к больному Харабадзе не пропускает, ни врачей, ни родных! Понял? Никого! Восьмая палата, Харабадзе… До моего прихода!.. Да!..
Хеладзе положил трубку, потом снова набрал номер.
– Главврача!.. Шалва Михайлович? Здравствуйте, Шалва Михайлович, Хеладзе говорит… Здравствуйте… Шалва Михайлович, я сейчас направил к вам сотрудника… В восьмую, к Харабадзе… Да, да… Прошу вас, не пропускайте к нему никого… До моего прихода… Скоро буду… Прошу вас!.. Спасибо!.. Будьте здоровы… Спасибо!
Он облегченно вздохнул, вытер рукавом вспотевший лоб и нажал кнопку электрического звонка.
Вошел конвоир.
– Уведите!
Хеладзе ушел, не попрощавшись со мной.
Быть или не быть?
Тигран Гулоян вернулся с допроса жалкий, как побитая собака. Не глядя ни на кого, он бросился на нары и закрыл голову подушкой. С минуту мы молчали, потом Чейшвили нарушил молчание:
– Мда… Тяжелая картина…
– В чем дело, Тигран? – спросил я.
– Отстаньте от него, видите ведь, не в себе человек, – вмешался Шошиа. – Начнут теперь: "Ну, что, Тигран?", "Ну, как, Тигран?", "Что он сказал?", "Что ты ответил?", "Вышка?", "Пятнадцать?", "А о чем ты раньше думал, когда убивал?", "Уж лучше бы украл!". Не дадут человеку вздохнуть!.. Ну, что, Тигран? Что сказал следователь?
– Велел послать тебя к чертовой матери!
– Неужели? Меня?!
– Вот именно. Так и сказал: "Передайте, говорит, Гоголадзе, который украл миллион с чем-то, чтобы катился он к чертовой матери!" Понял?
– Пошел к чертовой матери он сам, и чтоб разбежались все его подследственные, и провалились все его дела, и чтоб плакать мне скоро над его гробом! – взорвался Шошиа.
– Не знаю… Велел послать тебя, и все! – повторил Гулоян.
– Ладно, Тигран, ты про дело скажи! – вступил в разговор Девдариани.
– Э, какое там дело, Лимон-джан! Опознала меня старушка! Среди восемнадцати человек опознала, стерва!
– Мамочки мои! – простонал Чейшвили.
– Велика трудность – опознать тебя! Голова, что помятый бидон! съязвил Шошиа.
– Шошиа, мне не до твоих шуток! – предупредил Гулоян. Шошиа прикусил язык.
– А дальше? – спросил Девдариани.
– Что – дальше?! Я говорю: разве так можно, посадили семнадцать русских, светловолосых, один я – армянин, черный, как таракан, и спрашиваете – который здесь Гулоян? Конечно, говорю, каждый укажет на меня!..
– И что?
– Что! Подошла старушка ко мне: "Этот!" – говорит. Я говорю: мамаша, ты подумай как следует, знаешь ведь, губишь меня!
– А она что?
– Знаю, говорит, сынок, но что поделаешь, если я так хорошо запомнила твоё лицо!
– Видишь? Что я говорил? – обрадовался Шошиа.
Тигран косо взглянул на него и продолжал:
– Я говорю: мамаша, ты бы подумала ещё раз!
– Хорошо, сынок, – отвечает она, – я подумаю ещё раз и укажу вот на этого рыжего. Тебе не станет стыдно?
– Ты укажи на него, говорю, а станет мне стыдно или нет – это, говорю, не твоя забота!.. – Какое там… Ничего не помогло…
– Дальше?
– Что – дальше? Браво, говорю, мамаша! Молодец! – похлопал ей, и все.
– Что ты теперь собираешься делать? – спросил Чейшвили.
– Собираюсь собрать теплые вещи, что же ещё! Через неделю суд. Припаяют лет пятнадцать…
– Пятнадцать?! – вырвалось у меня.
– Так я думаю… Ведь я убил не нарочно… Случайно убил… По правилу – не должны расстреливать… – сказал Тигран так спокойно, что меня мороз пробрал по коже. Потом он нагнулся, скинул один башмак и извлек оттуда сложенную газету. – Украл у следователя! Возьми-ка, Заза, прочитай!
– Свежая? – спросил я.
– Какая разница? Для нас все газеты этого года свежие! – Тигран устроился поудобнее, подложил руку под голову и приготовился слушать.
Я развернул газету, это был майский номер. Первую, вторую и третью страницы занимали таблицы статистического управления "О ходе выполнения плана весенних полевых работ в колхозах и совхозах".
– Вот не повезло, одни таблицы! – сказал я.
– Читай последнюю страницу! – посоветовал Девдариани.
– Новости сельской техники, – прочитал я.
– Давай, давай! – подбодрил меня Шошиа.
– "Агроном-механизатор колхоза села Телиани Гурджаанского района Гиви Батиашвили сконструировал яблокоочистительную и ореходробильную машину одновременного действия. Установка, состоящая из двух механических молотков и нескольких ножей, питается переменным током в сто двадцать вольт, легка в управлении, высокоэффективна. Так, если для ручной очистки одной тонны яблок требуется свыше сорока человеко-дней и одной тонны орехов – шестнадцать человеко-дней, машина эту работу выполняет за один рабочий день. Таким образом, новая машина высвобождает большое количество работников и экономит хозяйствам плодоводческих районов миллионы рублей.
Следует отметить, что подача яблок и орехов, а также процесс очистки раздробленных орехов пока ещё не механизированы, но тов. Батиашвили надеется, что в ближайшем будущем машина будет усовершенствована. Испытания машины прошли успешно. Она будет широко внедрена в производство в районах плодоводства и ореховодства".
– Наверно, автор представлен к Государственной премии, – сказал Чейшвили.
– Не знаю, здесь об этом ничего не написано, – сказал я.
– А что ещё писать! Человек сделал, что мог. Можно сказать, облагодетельствовал родной район! – заявил Шошиа.
– Бог не создавал существа ленивее человека! – вмешался в разговор Исидор. – Со дня сотворения мира человек без устали трудится, проливает пот, пыхтит, мучается, строит машины, двигатели, станки, агрегаты, создает роботов, сочиняющих музыку, стихи, романы, изобретает читающие, переводящие, слышащие и видящие автоматы, опускается на морское дно, проникает в глубь Земли, летит на Луну… И во имя чего все это? Вы подумали об этом? Во имя безделия! Да, да! Чтобы прилечь потом в тени и ничего уже самому не делать! Чтобы не трудиться! Видите, этот Батиашвили уже не желает дробить орехи и чистить яблоки! Машину изобрел!.. Будь моя воля, я бы его повесил на первой же яблоне! А вы говорите – премию!
– Пожалуй, если трезво подойти к вопросу, то логические рассуждения приведут к неизбежному выводу о том, что в конечном счете мы или переродимся и исчезнем с лица земли в результате естественной деградации, или истребим друг друга, или же сам бог истребит нас и превратит в ту самую глину, из которой он создал первого человека! – вынес Чейшвили приговор всему человечеству.
– Чейшвили, может, ты и создан из глины и слюней, но меня создал собственный отец! – обиделся Шошиа.
– Ну о чем толковать с этим невеждой, с этим черным антрацитом! обратился Чейшвили к Исидору.
– Это я – антрацит? – остолбенел Шошиа.
– Ты, ты, неуч и болван, не прочитавший за всю жизнь и двух книг!
– Почему же ты, знающий наизусть Чернышевского, почему ты сидишь здесь, рядом со мной? Ты, злостный неплательщик алиментов! – пристыдил Шошиа оппонента.
– Я доказываю, – продолжал Чейшвили, – что люди в конце концов истребят друг друга, тем более что этому процессу уже положено начало Тиграном Гулояном и Зазой Накашидзе! – И он театральным жестом указал на нас.
– Заткнись, Чейшвили! Знаешь ведь: убийца одного человека и убийца батальона – для суда все одно: убийца! – оборвал Тигран разглагольствования Чейшвили.
– Я ничего такого не сказал. Я считаю, что или люди сами истребят друг друга, или же бог истребит нас всех. Разве это не так, уважаемый Исидор?
– Нет, не так. Бог не может истребить человечество! – возразил Исидор.
– Почему?
– Потому что бога открыл человек, и с тех пор бог стал богом, с тех пор он существует в сознании Человечества. Не станет человечества – не станет и бога. Бог не пойдет на самоуничтожение!
– Да, но ведь однажды бог уже истребил человечество?
– Когда?
– Во время всемирного потопа!
– Всемирный потоп был блефом!
– Как же так?
– Очень просто. Если б бог действительно желал истребления человечества, он уничтожил бы и Ноя. Однако Ной остался жив, в лице Ноя бог сохранил свое собственное существование!
– Я не могу согласиться с вами, уважаемый Исидор! Ведь существовал же бог до возникновения человека?!
– А кто знал об этом? Об этом знал лишь сам бог, и никто больше. А поскольку единица, умноженная или деленная на единицу, есть та же единица, то бога эта арифметика не устраивала. Потребовалось ещё и сложение. Понимаете? Для того, чтобы стать богом, стать вечным, богу понадобились люди. Нет людей – нет бога!
– Уважаемый Исидор прав! – воскликнул Тигран. – Когда я умру, для меня не будет ни бога, ни прокурора, ни судьи. Хоть складывай, хоть вычитай, – после меня останется нуль. Так ведь, Шошиа?
– Ничего подобного! Ты умрешь, но подобных тебе дураков у бога останется ещё три миллиарда. А к двухтысячному году их станет восемь миллиардов!
– Таких, как я? – удивился Тигран.
– И похуже тебя.
– Восемь миллиардов?
– Ну, не восемь, так половина!
– Полмиллиарда?
– Нет, половина тех восьми, четыре миллиарда.
– Ва-а, четыре миллиарда! С ума можно сойти!