XX II
Маланью завтракать никто не позвал, и она сама не входила в избу. Ели без нее. Все молчали и были крайне угрюмы. Видно, у каждого было растревожено больное место. Позавтракав, сейчас же стали собираться в поле. Гаврила вышел из избы и пошел искать Маланью, чтобы позвать ее на работу.
Маланья лежала в пологу в сенях, лицом вниз. Гаврила открыл полог и сквозь зубы проговорил:
– - В поле пойдем, будет валяться-то!
– - Я в поле не пойду.
– - Отчего?
– - Мне нездоровится.
– - Что у тебя схватило? Гляди, я лекарство найду: вот возьму вожжи -- и вся хворь выскочит.
– - От тебя только этого и жди, -- проговорила Маланья и заплакала.
Гаврилу опять охватила злоба, и он, чтобы не давать ей ходу, с досадой закрыл полог и вошел в избу. В избе он сказал, что Маланья в поле не пойдет. Старики, услыхав это, еще более нахмурились. Всем было так тяжело, что не хотелось глядеть на свет божий.
Через несколько времени, однако, и Гаврила и старики были в поле на полосе. Но когда пришли на полосу, то оказалось, что в расстройстве забыли мешки под картофель. Гавриле пришлось бежать за ними домой. Дома Гаврила увидал, что Маланья была не в пологу, а в избе. Она сидела за столом и аппетитно ела сливки с молока с мягким хлебом. Гаврила, увидав это, опустился на лавку и уставился на нее.
– - Ты что же это делаешь? -- с дрожью в голосе и весь краснея, как кумач, проговорил Гаврила.
– - Ем, нешто не видишь! Вы-то налопались, а мне-то так и быть?
– - Так что же ты с людьми вместе не садилась?
– - Тогда не хотела.
– - А теперь захотела! Докуда ж ты это будешь мудрить-то?
– - Я ничего не мудрю, это вот вы мудрите-то. Измываетесь все трое надо мной, благо все родные.
– - Что-о?
– - А то, я знаю што: вам изжить меня хочется.
Гаврила вскочил на ноги и со всего размаха залепил Маланье оплеуху.
– - Кара-ул! -- что есть мочи заблажила Маланья. -- Убить меня хочет!
Гаврила осатанел; он уже окончательно не помнил себя; за первой оплеухой последовала вторая, за второй -- третья. Маланья металась, блажила, ругала мужа самой мерзкой бранью; но это только подливало масла в огонь. Гаврила тогда только бросил ее бить, когда выбился из сил.
Маланья глухо рыдала.
– - Пес, душегуб! -- выкрикивала она. -- Опротивела я тебе, так зачем же держишь, и что ж ты мытаришься надо мной!
– - Уходи! Ради Христа, уходи! -- крикнул вне себя Гаврила. -- Развяжи ты мне только голову!
– - Ну, вот искалечил всеё, а теперь кричит "уходи". Нет, издохну в вашем доме, а никуда не пойду.
Гаврила хотел еще что-то крикнуть, но голос у него оборвался. Он только махнул рукой, схватил мешки и бросился вон из избы. Очутившись на огороде, он бросил мешки наземь, кинулся на них ничком и, закрыв лицо руками, проговорил:
– - Господи, до чего я только дошел!
Больше он ничего не мог проговорить: к горлу подступили жгучие слезы, и он глухо зарыдал…
XX I I I
На другой день был праздник. В деревне собралась сходка. Один старик принимал к себе в дом зятя и просил "мир" приписать его к дому. Общество согласилось, и старик за это поставил ему два ведра водки. Полтора ведра мужики взяли на свою долю, а полведра на бабью. Сходка кончилась к обеду, и тотчас же послали за вином. Многие предвкушали удовольствие от разгула и, волнуясь от нетерпения, ходили по деревне. На улице между мужиками пестрели и бабы. Маланья встала в этот день как ни в чем не бывало. Она уже не жаловалась на хворь и, будто бы не было побоев, ходила бодрая и веселая. Гаврилу это страшно возмущало. Он чувствовал, что она даже неспособна понять, что надо, и глядел на нее с каким-то омерзением.
"Ну, что это за чадушко уродилось!" -- думал он, и сердце его грызла глубокая скорбь.
День был ясный, веселый. Деревья на начинавшем бледнеть солнце пестрели уже разноцветными листьями. От легкого ветерка в воздухе носились нити паутинника. Год был урожайный, и все выглядывало весело, довольно; только Гаврила был пасмурен, как дождливая туча. Когда принесли вино, то на сходку пошел и Гаврила. Он разделил со стариком приходившуюся на их дом долю вина и выпил в надежде, что хоть выпивка прогонит обуявшую его хандру. Но водка на него не действовала. Он точно не пил ее, хотя на других та же водка производила совсем другое действие, Гаврила видел, как оживляются лица мужиков, как развязываются языки. Вместо тихих речей стали слышаться крики, то и дело раскатывались взрывы смеха, и когда бочонок был осушен, мужики совсем преобразились. Поднялся шум, галдеж. Кто-то попробовал запеть песню, но у него не вышло. Наконец из толпы выделились три мужика, взялись за руки и пошли по деревне, запевши: "В непогоду ветер".
Голоса были хорошие, пели стройно. Особенно отличался один подголосок; от этого песня выходила сильнее. Гаврилу она задела прямо за сердце.
"Нету-у сил, уста-ал я-а с этим горем биться!" -- пели мужики.
Эти слова так близко касались души Гаврилы, что вызвали в нем целую бурю жгучих ощущений. У него закипело внутри и в глазах больно закололо.
"Как это верно говорится в песне, -- думалось ему, -- словно это про меня. Это у меня не хватает сил с горем биться. Все вон веселы, у всех легко на душе, а у тебя вот словно камень навалился и ничем его не сдвинешь, ничем!"
"Доля моя, до-о-ля, где ж ты запро-о-пала?" -- донеслись до него новые слова песни, и Гаврила почувствовал, что его опять начинают душить рыдания. Он, однако, превозмог себя, вскочил с завалинки, на которой сидел, и встряхнулся.
"И чего я раскис! -- подумал он. -- Словно я ребенок".
И он твердою поступью вышел на середину улицы и начал осматриваться кругом. На него наскочил куда-то бежавший ровесник его, Петр Старостин, в красной рубахе, в пиджаке нараспашку, с ухарски сдвинутым набок картузом. Поравнявшись с Гаврилой, он проговорил:
– - Милый друг, хороший, на всех зверей похожий, пойдем-ка, возьмем мою гармошку да развернемся, чтобы чертям было тошно.
Гаврила с завистью поглядел на молодое, дышащее весельем лицо Петрухи, и вдруг ему страстно захотелось самому развеселиться, забыть свою, так гложущую его тоску, хоть не надолго, хоть один день прожить с легким сердцем. Но он чувствовал, что так он развеселиться не может, а ему еще нужно подвинтить себя, нужно еще выпить. Взглянувши на Петруху, он проговорил:
– - Мне выпить хочется.
– - И выпить можно. Пойдем со мной и найдем.
Гаврила не противоречил.
XX I V
Веселье в деревне все разрасталось. Бабы меньше выпили, но они разошлись не хуже мужиков. Столпившись в кучки, они оживленно болтали между собою, пересыпая речь бойким смехом. Которые помоложе, те собрались в отдельную артель и с песнями стали ходить взад и вперед по улице. Одной из баб в этой артели надоело пенье, и она проговорила:
– - Ну, что мы улицу-то меряем: что ни мерь -- больше не намеряешь; давайте лучше попляшем!
– - И то дело! Давайте, давайте! -- поддержали ее другие.
– - Только подо что ж? под сухую?
– - Под сухую, так под сухую!
– - Подождите, мы найдем подо что, -- вызвалась одна баба, -- я вам сейчас принесу.
И она отвернулась от толпы и скрылась в первой избе. Через минуту баба вернулась оттуда с железным ведром и рубчатым вальком. Продевши валек под дужку ведра, она начала быстро водить им. Ведро загремело, получилась музыка, не особенно приятная, зато громкая.
Бабы под эту музыку запели:
У Катюши муж гуляка,
У Катюши муж гуляка.
Ах, барыня ты моя,
Сударыня ты моя!
Муж гуляка!..
Он гуляка, запивака!..
Когда песня наладилась, две бабы выступили в середину круга и пустились в пляс. Отплясала одна пара, выступила другая.
Вдруг раздались звуки гармоники. Бабы бросили свою музыку и обернулись. Это играл Петр Старостин. Он шел медленно вдоль улицы и, подыгрывая себе, громко пел:
Ты, гармошка, матушка,
Слаще хлеба, батюшки!
Ты скажи, гармонь моя:
Не прокормишь ли меня?
Рядом с ним выступал Гаврила. Он не пел, но вид его уже был другой: глаза казались немного помутившимися, лицо выражало некоторую беспечность. Несколько ребятишек и девчонок бежало за ними. Со всех сторон показались мужики. Бабы, как мухи на мед, поспешили на звуки гармоники.
Когда Петр с Гаврилой, дойдя до кучки баб, остановились, то через минуту вокруг них образовался широкий круг. Петр продолжал выводить свою разухабистую песню.
– - Будет тебе, -- крикнул ему кто-то, -- заводи плясовую!
– - Играй "барыню"!
– - Плясовую, так плясовую! -- крикнул Петр. -- Кто плясать будет -- выходи!
И он опустил гармонику, переправился, потом снова взялся и заиграл плясовую. И только гармоника зазвенела, как один высокий, белокурый, длинновязый мужик выступил из ряда других, упер руки в бока, притопнул ногой, подпрыгнул кверху, выскочил на середину круга и начал, семеня ногами, "откалывать" в такт музыки. К нему выплыла одна баба и, слегка приседая и повертываясь из стороны в сторону, пустилась вокруг него.
Эх, теща моя, доморащенная! --
припевал плясун и, стащивши с головы картуз, трепал им во все стороны.
Три-та-ту, где была?
Три-та-ту, на рынке.
Три-та-ту, что купила?
Три-та-ту, ботинки, --
выводила баба и хлопала в ладоши. Все замерли кругом с веселыми улыбками на лицах. Кто прямо-таки хихикал от восторга. У некоторых подергивало поджилки, и им самим хотелось пуститься в пляс. С веселым лицом стоял Гаврила. Забористые звуки гармоники и пляска загнали в глубь души его печаль, и она как будто уснула там, и на смену ей выплыли совсем противоположные чувства и наполнили его грудь какой-то давно небывалой теплотой.
Гаврила стоял в первом ряду. Сзади его напирали любопытные, желавшие ближе увидеть плясунов. Кто-то чем-то толкнул его. Он оглянулся, но не мог уже разобрать, кто его так толкнул; зато он увидел неподалеку от себя стоящую Аксинью. Лицо бабы, как и у всех, дышало весельем, и на губах скользила довольная улыбка. Сердце Гаврилы снова забилось тем чувством, которое он испытывал и раньше при виде этого лица, и он с любовью взглянул на нее, улыбнулся и крикнул:
– - Что, каково разделывают-то?
– - Очень гоже! -- тоже улыбаясь, ответила Аксинья. -- Так и подмывает самое пойти.
– - А ну-ка пойдем.
– - Пойдем.
– - Отлично! Давно не плясал, а теперь разомну ноги, -- весело сказал Гаврила, подавая руку Аксинье.
Когда первая пара утомилась от пляски, пошли Гаврила с Аксиньей. Хотя они плясали не очень мастерски, но и их пляской все были довольны.
После пляски Гаврила с Аксиньей встали вместе к стороне и, поглядывая друг на друга, перекидывались кое-какими словами. Гавриле так было приятно стоять с ней рядом, что он давно не испытывал такого удовольствия.
– - Ну, вот и хорошо! -- говорил он. -- А то сколько годов в одной деревне живем и ни разу плясать не удавалось.
– - Вольно тебе! Давно бы пригласил, вот и поплясали б.
– - В голову не приходило, ей-богу! -- говорил Гаврила, и видно было, как в глазах его появился небывалый блеск, в голосе слышались нежные, мягкие нотки.
А гармоника все звенела. Пляшущие сменялись пара на парой; народ, стоявший около, громким смехом выражал свой восторг, но Гаврила ни на что другое не обращал внимания. Он только видел перед собой смуглое раскрасневшееся лицо Аксиньи, ее улыбку, обращающийся к нему взгляд. И вдруг это лицо с этим взглядом сделалось для него так мило и дорого, что ничего для него милее и дороже в свете не существовало. В жилах Гаврилы заходила кровь и ударила в голову. В голове на минуту помутилось, сердце забилось реже, но удары его чувствовались сильней. Вдруг улыбка на лице Аксиньи исчезла, она отвернулась от Гаврилы и что-то сказала. Гаврила оглянулся: оказалось, неподалеку стоял Арсений выпивши и звал Аксинью домой.
– - Я обедать хочу, поди собери, -- говорил Арсений.
Аксинья исчезла из круга. Гаврила почувствовал себя точно осиротелым. Другие лица казались ему ненужными, неприятными. Гармоника резала уши, пляшущие были жалки, и их веселые окрики показались Гавриле настолько противными, что он не захотел даже стоять здесь, протолкался сквозь толпу и пошел от нее прочь.
XXV
Гаврила пошел домой. Медленным и нетвердым шагом вошел он в избу. Изба была пуста. Не было ни Маланьи, ни стариков. Очевидно, все были и где-нибудь на улице. Только кошка играла на полу с недавно выведенными котятами да поздние мухи жужжали на стеклах окон. Гаврила скинул пиджак, картуз и лег на коник. Ему хотелось успокоиться, привести свои чувства в надлежащий порядок, но это ему не удавалось. Кровь в нем продолжала бурлить, сердце по-прежнему билось неровно, в голове вихрем носились то одна, то другая мысль, хотя все они вертелись около одного предмета, и этот предмет был -- Аксинья.
Немного спустя все в нем уходилось, в голове прояснилось. Он уже ясно и отчетливо сознавал то, что сознавал. А сознавал он, что в Аксинье заключается все его счастье, а без него для него ничего нет ни дорогого, ни привлекательного… Опять сердце его забилось реже. В груди у него что-то сдавило, и ему стало больно и тяжело.
"Да, это так! Я не увижу больше ни покоя, ни радости, если не вырву ее из своего сердца. А вырвать как? Он вот сколько уже пробовал избежать ее, но чувство к ней не глохнет, а делается все сильней… А зачем заглушать? -- пронеслось в его голове. -- Зачем самому себя мучить? А если пойти вот и рассказать ей все: все рассказать -- с самого начала. Она ко мне ласковая, может быть, и у ней есть ко мне что-нибудь в сердце, и она меня полюбит. А если нет -- один конец! Значит, была не была -- повидаюсь. Эх, где наше не пропадало, так и сделаю!"
И Гаврила исполнился твердой решимости пойти к Аксинье и объявить ей о своих чувствах. Он стал перебирать в голове, с чего он начнет свое объяснение. Вдруг хлопнули калиткой. Кто-то вошел в сени, подошел к ушату с водой и стал пить. Гаврила притих и невольно прислушался. Дверь отворилась, и в избу вошла Маланья. Увидя ее, Гаврила повернулся к стене и закрыл глаза.
– - Ты что это лежишь? -- сказала баба и, подойдя к мужу, присела на край коника.
– - Так, лежу и лежу, -- сквозь зубы проговорил Гаврила.
– - С улицы все ушли, должно, вечер скоро.
– - Ну, и ладно, пусть вечер.
– - Мякохинские ребята нашим девкам пряников прислали, а наши ребята узнали это, перехватили да съели их. Девки на это осердились страсть.
– - Ну, и пущай их сердятся, мне-то что? -- вскрикнул Гаврила и вскочил с места.
– - Что ты такой злой? -- с неудовольствием проговорила Маланья. -- Или тебя блохи заели, и слова сказать не потрафишь…
И баба встала с лавки, отряхнула рукой ярко-красное платье, вышла из избы и легла в полог. Гаврила поднялся с коника, снял с колышка пиджак и начал одеваться.
"Вот и любуйся весь век на такое сокровище! -- думал он. -- Господи, да что же это за наказание-то?!"
XXV I
Солнце склонялось к западу. На горизонте образовалась густая длинная полоса темно-синих облаков, в которых оно должно было скоро потонуть, как в мягкой постели. На улице стояла тишина, только на нижнем конце ее было видно, как кишел народ, перебегая с места на место, и слышались гомон и смех: там играла молодежь; да из-за овинов неслось нескладное пение совершенно пьяных мужицких голосов; это какие-нибудь не удовлетворившиеся мирской выпивкой ходили в другую деревню, где была винная лавка, "поднимать градусы" и теперь возвращались домой. Гаврила постоял с минуту, поглядел кругом, потом вдруг сорвался и твердым шагом пошел наискось через улицу в ту сторону, где стояла изба Сушкиных.
Подходя к избе и кинув взгляд на окна, сквозь которые широкою рекою лились лучи заходящего солнца и ярко освещали все, Гаврила увидел, что в избе Арсения нет, а только виднеется у окна Аксинья. Но он нарочно опустил голову, чтобы не дать заметить, что он видел это, и быстро вошел в калитку. И только он вошел в калитку, как сердце в нем как-то защемило, в руках и ногах почувствовалась дрожь. С усиливающимся волнением он прошел сени, дрожащими руками отворил дверь в избу и, перешагнув через порог, стараясь, но не будучи в силах, прямо взглянуть на Аксинью, он каким-то сдавленным голосом проговорил:
– - А вот и я к вам! А где ж хозяин? -- Но тотчас же понял, что так вести себя в том случае, зачем он пришел сюда, нельзя, нужно быть смелей, развязней: "смелость города берет", и, собрав в себе все силы, он по возможности твердо подошел и сел неподалеку от того места, где сидела Аксинья, которая только что перестала что-то есть и смахивала с суденки крошки.
– - Вот тебе хозяин -- был да сплыл! -- проговорила Аксинья и, собрав в горсть крошки, поднялась и бросила их в лохань, а потом повернулась и опять села на прежнее место.
– - Нет, правда, где ж он? А я было к нему в гости пришел, -- сказал Гаврила и как-то несмело взглянул на Аксинью.
– - Куда ему теперь гостей принимать, ему вряд до света отваляться. Спать ушел в сарай.
– - Ай да дитятко! В такое время, да в сарай! Что теперь, покос, что ли? -- сказал Гаврила.
– - Я его туда послала. Там, говорю, скорей хмель пройдет. Сена много, заройся и спи.
– - А как простудится он там да захворает да помрет? -- говорил Гаврила и страшно досадовал внутренно на свою ненаходчивость и стыдился ничтожности тех слов, что ему подвертывались на язык.
– - Ну, так тебе и помер!
– - Нет, а если правда помрет?
– - Помрет -- похороним, -- окончательно впадая в шутливый тон, проговорила Аксинья.
– - А будешь тужить-то?
– - Что ж тужить: одна голова не бедна, а хоть бедна, да одна.
– - Ну, неправда; а самой небось жалко будет?
– - Мужьев -- да жалеть! За что? Они-то нас жалеют?
– - А може, жалеют, почем ты знаешь?
– - Оно и видно что!
Гаврила вдруг облегченно вздохнул. Так бессвязно начатый разговор вдруг пришел к такому направлению, что ему легко можно было высказать то, зачем он сюда пришел. Он очень этому обрадовался и, переходя с шутливого тона на серьезный, проговорил:
– - Каких жен; другую жену-то на руках бы весь век проносил.
Аксинья по-прежнему шутливо проговорила:
– - Будете вы жен на руках носить! Понимаете вы о них, как о летошнем снеге.
– - Опять говорю -- о каких. Если бы я Арсений был… Да я бы, кажись… Э, да что тут говорить-то, этого не выскажешь!
Гаврила вдруг махнул рукой и весь изменился в лице. Лицо Аксиньи залило густой краской, и она, в свою очередь, стала серьезная.
– - Если бы у меня такая жена-то была б, -- проговорил Гаврила, -- я бы на нее глядеть не нагляделся б!.. -- Гаврила вдруг подвинулся к Аксинье и взял ее за руки.
– - Ну, будет тебе, что не дело говорить!.. -- строго сказала Аксинья и вырвала руки у Гаврилы.