Я перебрался через овраг и пошел перелеском. По ту сторону Шелони, над бортом, тянулись ярко-золотые тучки, и сам бор под ними казался мрачным и молчаливым. А кругом стоял тот смутный, непрерывный и веселый шум, которым днем и ночью полон воздух в начале лета.
Среди ореховых и ольховых кустов все пело, стрекотало, жужжало. В теплом воздухе стояли веселые рои комаров-толкачиков, майские жуки с серьезным видом кружились вокруг берез, птички проносились через поляны волнистым, порывистым лётом. Вдали повсюду звучали девические песни, - была троица, по деревням водили хороводы.
Я остановился на опушке, около межи. Когда стоишь так один, не шевелясь, лицом к лицу с природой, то овладевает странное чувство: кажется, что она не замечает тебя, и ты, пользуясь этим, вот-вот сейчас увидишь и узнаешь какую-то самую ее сокровенную тайну. И тогда все окружающее кажется необычным и полным этой тайны. Под зеленевшими дубами земля была усыпана темно-бурыми прошлогодними листьями; каждый лист шуршал и шевелился, какая-то скрытая жизнь таилась под ними; что это там - лесные муравьи, прорастающая трава?.. И все кругом слабо шумело и шуршало, словно живое, - трава, цветы, кусты. Не замечая человека, все как будто ожило и зажило свободно, не скрываясь… Ветер мягко пронесся по матово-зеленой ржи и перебежал в осины. Осины зашептались, заволновались, с коротким шумом вздрагивая листьями; облако белых пушинок сорвалось с их сережек и, словно сговорившись с ветром, весело понеслось в темнеющую чащу.
Мне показалось, что справа кто-то смотрит. Я оглянулся. В десяти шагах сидели в траве два выскочившие из ржи зайца. Они сидели спокойно и с юмористическим любопытством глядели на меня. Как будто им было смешно, что и я надеюсь проникнуть в ту тайну, которую сами они и все кругом прекрасно знают. При моем движении зайцы переглянулись и, не спеша, несколькими большими, мягкими прыжками, бесшумно отбежали к кустам ракитника; там они снова сели и, шевеля ушами, продолжали поглядывать на меня.
- О-го-го-го-го-ооо! - глухо донесся из-за ржи крик Лизара.
Я откликнулся. Зайцы снялись и стали удаляться неуклюже-легкими прыжками. Меж кустов долго еще мелькали их рыжие горбатые спины и длинные уши. Я вышел на дорогу.
Мы поехали дальше. Солнце село, из лощин потянуло влажным холодком.
- Хорошо бы теперь чайку попить, - сказал я.
- Ну что ж! Вот приедем в Якоревку, и попьешь чайку, - ответил Лизар. - Ты, значит, чайку попьешь, отдохнешь, я походом коней покормлю, а там с холодочком и поедем дальше.
- А далеко до Якоревки?
Лизар удивился.
- До Якоревки-то? Да вон она!
Над рожью серели соломенные крыши деревни. Лизар встрепенулся и сильнее задергал вожжами. Мы въехали в узкую, уже потемневшую улицу, заросшую ветлами. Избы, как вообще в этих краях, были очень высокие, с окнами венцов на пятнадцать - двадцать от земли.
Лизар подъехал к избе. Около нее на суке ивы висели веревочные качели. На высоком крылечке никого не было, в окнах было темно. Лизар остановил лошадей, задумчиво поглядел на качели и крикнул:
- Эй, кума Агафья! Нельзя ли на качелях позыбаться у тебя? Горазд качели хороши!
На крыльцо вышла баба, прямая и худая, с сухим, строгим лицом.
- Кого говоришь? - спросила она.
- Самоварчик барину надобен, проезжающему… Будь здорова!
Баба внимательно оглядела меня с ног до головы.
- Здравствуйте… Сейчас сами отпили, можно наставить, - медленно ответила она. - Дунька! - позвала она так, как будто Дунька стояла рядом с нею. - Подложи шишек в самовар!.. Сейчас готов будет тебе.
Из сеней выглянула девушка с широким лицом и бойкими глазами под черными бровями. Она с любопытством оглядела меня и исчезла.
Через десять минут на высоком крылечке кипел самовар. Я заварил чай.
Заря догорала. Легкие тучки освещались сверху странным полусветом надвигавшейся белой ночи. На улице, окутанной бледным сумраком, были жизнь и движение, с конца ее лилась хороводная песня. Громкие голоса, скрашенные расстоянием, звучали задумчиво и нежно:
Не на много времени жизнь давалася,
За единый час миновалася…
В барском саду заливался соловей, оттуда тянуло запахом сирени и росистой свежестью сада. Ночь томила, в душе поднимались смутные желания. Становилось хорошо и грустно.
Под крыльцом послышался шепот. Мужской голос спрашивал:
- Ты что ж гулять не приходишь?
- А тебе что? - лукаво ответил голос Дуньки, тоже вполголоса.
- Что, что! Все девки в хороводе, а тебя нету. На кой они мне?.. Кто это у вас?
- Барин проезжающий чай пьет. Самовар ему наставляла я.
- Самовар? - Мужской голос вдруг перервался. - Само… вар?
- Пошел ты, дьявол!
- Нишкни! Идут!
Голоса смолкли. Лизар, засыпавший лошадям овес, поднялся на крылечко. Я достал бутылку, налил водкою рюмку и чашку. Предложил чашку Лизару. Лизар задвигал плечами, маленькие глаза под нависшими бровями блеснули.
- Ну, почеремонимся! - стыдливо усмехнулся он, быстро стащил с головы шапку и принял чашку. - Здравствуй!
Мы выпили, закусили. Стали пить чай. Лизар держал в корявых руках блюдечко и, жмурясь, дул в него. Хозяйка снова появилась на пороге, прямая и неподвижная. За ее юбку держались два мальчугана. Засунув пальцы в рот, они исподлобья внимательно смотрели на нас. Из оконца подызбицы тянуло запахом прелого картофеля.
Хозяйка тихо спросила:
- Разродилась сноха твоя?
- Разродилась, матушка, разродилась, - поспешно ответил Лизар.
- Мертвого выкинула?
- Зачем мертвого? Живого.
- Живого?.. А у нас тут баяли, мертвого выбросит. Старуха Пафнутова гомонила, - горазд тяжко рожает, не разродится.
- С чего не разродиться? За дохтуром спосылали! - Лизар улыбнулся длинной, насмешливой улыбкой. - Приехал, клещами ребеночка вытащил - живого, вот и гляди.
Хозяйка покачала головой.
- Клещами!
- Делают не знамо что! - вздохнул Лизар.
- Как не знамо что? - возразил я. - Живого ведь вытащили, чего ж тебе? А не помог бы доктор, ребенок бы умер.
- "Живого", "живого", - повторил Лизар и замолчал. - Так они нам ни к чему!.. Довольно, значит! Будет! И так полна изба. Чего ж балуются, дохтура беспокоят? Сами хлеб жевали-жевали, а дохтор приезжай к ним - глота-ать!.. Избаловался ныне народ, вот что! С негой стали жить, с заботой, о боге не мыслят. Вон бобушки по деревням ходят, ребят клюют; сейчас приедет фершалиха, начнет ребят колоть; всех переколет, ни одного не оставит. Заболел кто, - сейчас к дохтору едет… Прежде не так было…
Лизар вздохнул.
- Прежде, барин мой жалобный, лучше было. Жили смирно, бога помнили, а господь-батюшка заботился о людях, назначал всему меру. Мера была, порядок! Война объявится, а либо голод, - и почистит народ, глядишь - жить слободнее стало; бобушки придут, - что народу поклюют! Знай, домовины готовь! Сокращал господь человека, жалел народ. А таперичка нету этого. Ни войны не слыхать, везде тихо, фершалих наставили. Вот и тужит народ землею. Что сталось-то, и не гляди! Выедешь с сохою на нивку, а что арать, не знаешь. Сосед кричит: "Эй, дядя Лизар, мою полоску зацепил!" Повернулся - с другого боку: "Мою-то зачем трогаешь?!" Во-от какое стеснение!.. Скажем, куму взять. - Лизар кивнул на хозяйку. - Пять сынов у них, видишь? Ребята всё малые, что паучки, а вырастут, - всех нужно произвести к делу… К делу нужно произвести! А земли на одну душу. Вот и считай тым разом, - много ли на каждого придется?
- Да так сказать, ничего и не придется, - поучающе сказала хозяйка.
Лизар развел руками.
- Ничего! На кой же они нужны! На сторону нам ходить некуда, заработки плохие!.. Ложись да помирай. По нашему делу, барин мой любимый, столько ребят не надобно. Если чей бог хороший, то прибирает к себе, - значит, сокращает семейство. Слыхал, как говорится? Дай, господи, скотинку с приплодом, а деток с приморцем. Вот как говорится у нас!
Хозяйка сочувственно слушала Лизара и ласково гладила по волосам жавшихся к ней ребят.
- Губят нас, можно сказать, пустячные дела, - продолжал захмелевший Лизар. - Бессмертная сила народу набилась, а сунуться некуда, концов-выходов нету. А каждый на то не смотрит, старается со своей бабой… Э-эх! Не глядели бы мои глаза, что делается!.. Уж наказываешь сынам своим: будьте, ребятушки, посмирнее, - сами видите, дело наше маленькое, пустячное. И понимают, а глядишь, - то одна сноха неладивши породит, то другая…
- И то сказать: не из соломы сплетены, - вздохнула хозяйка.
- Тяжкое дело, тяжкое дело! - в раздумье произнес Лизар. - А только я так домекаюсь, что бабам бы тут порадеть нужно, вот кому. Сходи к дохтору, поклонись в ножки, - они учены, знают дело. Поклонишься - дадут тебе капель. Ведь за это не то что яичек - гуся не пожалеешь. Как скажешь, есть такие капли? - спросил Лизар, значительно и испытующе поглядев на меня.
Он говорил долго. А вдали звучали песни, и природа изнывала от избытка жизни. И казалось, - вот стоят два разлагающихся трупа и говорят холодные, дышащие могильной плесенью речи. Я встал.
- Пора ехать!
- И то пора!
Лизар суетливо поднялся и пошел к лошадям.
Заря совсем погасла, когда мы двинулись. Была белая ночь, облачная и тихая. У околицы еще шел хоровод, но он уж сильно поредел и с каждой минутой таял все больше. А в бледном полумраке - на гумнах, за плетнями, под ракитами - везде слышался мужской шепот, сдержанный девичий смех.
Из проулка навстречу нам вышла парочка. Молодцеватый парень с русой бородкой и девушка в красном платочке медленно переходили дорогу, тесно прижавшись друг к другу. С широкого, миловидного лица девушки без испуга глянули на меня глаза из-под черных бровей. Кажется, это была Дунька.
За околицей нас снова охватил стоявший повсюду смутный, непрерывный шум весенней жизни. Была уж поздняя ночь, а все кругом жило, пело и любило. Пахло зацветающей рожью. В прозрачно-сумрачном воздухе, колыхаясь и обгоняя друг друга, неслись вдали белые пушинки ив и осин - неслись, неслись без конца, словно желая заполнить своими семенами весь мир.
Отдохнувшие лошади бойко бежали по дороге. Светло-желтый песок весело шуршал под колесами. Водка испарилась из головы Лизара, он снова примолк. Я со странным чувством, как на что-то чужое тут и непонятное, смотрел на него… Мы спустились в лощину.
- Тпру!.. Тпру!.. - вдруг испуганно произнес Лизар. Он остановил у мостика лошадей, соскочил и стал торопливо привязывать сорвавшуюся постромку. Шум тележки смолк.
Тогда меня еще сильнее охватила эта через край бившая кругом жизнь. Отовсюду плыла такая масса звуков, что, казалось, им было тесно в воздухе. В лесу гулко, перебивая друг друга, заливались соловьи, вверху лощины задумчиво трещал коростель; кругом, во влажной осоке, обрывисто и загадочно стонали жабы, квакали лягушки, из-под земли бойко неслось слабое и мелодическое "туррррррр"… Все жило вольно и без удержу, с непоколебимым сознанием законности и правоты своего существования. Хороша жизнь! Жить, жить, - жить широкой, полной жизнью, не бояться ее, не ломать и не отрицать себя, - в этом была та великая тайна, которую так радостно и властно раскрывала природа.
И среди этого таинства неудержимо рвущейся вширь жизни - он, сжавшийся в себя, с упорными думами о собственном сокращении!.. Царь жизни!
1899
В сухом тумане
Товарно-пассажирский поезд медленно полз по направлению к Москве. Вечерело, было очень жарко и душно. В вагоне нашем царствовала сонная скука и молчаливость; пассажиры - все больше из "серой" публики - спали на скамейках и на пыльном, заплеванном полу, либо вяло разговаривали, куря махорку. Сидевший против меня меднолитейщик из Москвы молча крутил черную бородку и сумрачно смотрел в окно. Он ездил на побывку к себе в деревню и теперь возвращался в Москву; в деревне ли у него было что-нибудь неладно, по характеру ли он был такой или действовала на него погода, - но все время он смотрел сурово и обиженно, как будто все мы очень досадили ему чем-то.
Погода была странная. Сероватая муть покрывала небо; солнце светилось сквозь нее бледным пятном; неясный горизонт терялся в густой серо-лиловой мгле, и трудно было понять, что это там - тучи, дым или что другое. Проносившиеся мимо поля, рощи, деревни - все было окутано синеватою дымкой, словно туманом; но какой туман мог держаться в этом сухом, раскаленном воздухе, в котором почти мгновенно таял валивший из трубы пар? Ни одна травинка не шевелилась, над полями стояла странная тишина. Что-то непонятное, загадочное было во всей природе, это томило и раздражало.
- Вот погода удивительная! - сказал я. - Должно быть, где-нибудь леса горят.
- Это не леса горят, - возразил плотный, приземистый плотник-рязанец. - Это сухой туман.
- Какой сухой туман?
- К жаре. Жара, значит, туманною мглою идет по земле; где пройдет, все посушит на отделку.
- У нас под Чернью три года назад такой туман на поля пал, - заговорил бледный старик с болезненным лицом, в рваном, заплатанном зипуне. - В один день весь хлеб посох. Сыпется зерно, вязать начнет баба, - свясла в труху рассыпаются; такая спешка пошла, - косцу по три с полтиной в день платили, только коси поскорей!
- Что же такое туман этот? Пыль, что ли?
- Зачем пыль? Нет. Просто сказать, - сухой туман! - объяснил плотник.
- Значит, жара самая и есть, сушь! - прибавил старик.
Конечно, пылью это быть не могло. Но что же это?.. И начинало казаться, что это действительно зной принял доступный глазу вид и зловещим синим туманом стоит над сохнущими полями, высасывая из них последние остатки влаги.
Старик вздохнул.
- Подержится так еще денек-другой, - посохнет колос! Думали, передохнем годок этот: больно по весне корешок хорош был; ан господь-батюшка опять прогневался, немилость свою посылает… А уж то-то народ отощал! - сказал он, помолчав.
- Отощал, - подтвердил плотник.
- И-и-и! Не роди мать на свет! Живут неведомо как! Как только зиму продержались! А про скотину и не говори. Солома у нас по весне тридцать копеек пуд была! Я уж сколько живу, а таких цен не видывал…
Он еще раз вздохнул, почесал себе под зипуном плечо и неподвижно стал смотреть в окно - на это странное, мутное и в то же время безоблачное небо. Поезд пошел тише. Мимо промелькнули три расцепленных товарных вагона, стрелочник, водокачка. Поезд подошел к станции, дрогнув, остановился и замер, словно мгновенно погрузился в сон.
И все кругом словно спало. Теперь, когда поезд не шумел, была еще поразительнее мертвая тишина, царившая над землею. По лугам и пашням, задернутым синеватою дымкою, молча бродили грачи, разинув клювы. Березы и липы станционного садика не шевелились ни листиком. Изредка налетит ветерок, вяло закачает их пыльные ветви - и сейчас же упадет, словно изнемогши от жары. Помощник начальника станции, зевая, расхаживал по платформе. У ограды, как изваяние, стояли два мужика-извозчика, поджидавшие седоков; они смотрели на поезд, щурясь от солнца, и казалось, будто их загорелые лица застыли в неподвижной улыбке.
В вагон вошел стройный парень с картузом на затылке, в желто-коричневой бумазейной блузе, испачканной красками, - видимо, маляр. Он с быстрою улыбкою огляделся и громко спросил:
- Местечко найдется, земляки?.. Ну, вот и ладно! - продолжал он, увидев у окна пустую одиночную скамейку. - Как раз для нас приготовлена! Доедем как-нибудь!.. Недалеко ехать-то, - до Серпухова всего! - объяснил он неизвестно кому. - В три часа, чай, доедем.
Маляр сунул под скамейку свой узел, сел, поправил на голове картуз и сейчас же опять встал.
- А то нешто водочки пойти выпить? - быстро спросил он не то себя, не то окружающих.
- Давно уж буфетчик дожидается, - отозвался кто-то из пассажиров. - Куда это, говорит, запропал малый?
- То же и я говорю!.. Значит, работу кончил, расчет получил, - можно и выпить, как вы скажете?
- А ты где работал-то?
- А вон, за перелеском, графский дом красили. Ворошилов - граф известнейший. Сыну к свадьбе дом готовит… Наших там артель целая и сейчас работает… Эй, эй, земляк! - Маляр тряхнул за плечо дремавшего мужика, у которого свалился с головы картуз. - Чего шапку на пол кидаешь? Уговору не было! - Он поднял картуз и бросил его на колени протиравшему глаза мужику. - Ну, что ж? Нужно пойти, царапнуть!
Он вышел, и сразу в вагоне опять стало тихо. Я сходил за кипятком, заварил чай и пригласил к нему своих соседей - старика, плотника и угрюмого литейщика из Москвы. Раздался третий звонок и вслед за ним кондукторский свисток. Паровоз молчал. Маляр воротился и снова заполнил вагон своим громким, веселым говором, обращенным неизвестно к кому.
Кондуктор свистнул второй, третий раз. Паровоз помолчал еще некоторое время и потом вдруг хрипло и свирепо откликнулся. Маляр засмеялся.
- Чего ругаешься? Разоспалась машина-то наша! "Отстань ты, говорит, от меня, постылый черт! Не тревожь!.."
Поезд все не двигался. Маляр с любопытством высунулся из окошка. Кондуктор свистнул еще раз. Молчание. Где-то далеко раздался сердитый крик: "Наддай!"
- Вот так так! Не может машина с места сдвинуться, кондуктора наддают… Пойдем, ребята, подсоблять! - стремительно обратился маляр к окружающим.
Пассажиры повысунулись из окон. Паровоз еще раз свистнул дико и хрипло, словно с перепою, заворчал и вдруг сильно дернул вагоны. Поезд тронулся.
Мы пили чай и вяло разговаривали, в тон вяло ползшему поезду и вяло дремавшей природе. Маляр был уж на другом конце вагона и громко спорил о чем-то с сельским священникам с седенькой бородкой и в пыльной рясе. Странно было слышать, среди царившей в вагоне скуки, этот веселый голос неугомонного и, должно быть, очень счастливого маляра.
Я стал расспрашивать литейщика о его поездке в деревню. Он сначала отвечал неохотно, потом постепенно разговорился. Оказалось, у него, правда, были неприятности: год назад в деревне расхворалась старуха мать литейщика, и на помощь отцу пришлось отправить из Москвы свою жену. Прошел год, мать все не поправлялась. Литейщик съездил в деревню на побывку и убедился, что мать его вообще уж больше не работница.
- Вот так, значит, и пойдет дело, - раздраженно говорил литейщик. - Жил себе в Москве благородно, чисто - все, как следует быть. А теперь - я в Москве живи, семейство в деревне… Разве это порядок?
Старик в зипуне спросил:
- Сын-то ты один у отца?
- Один.
- Ну, невозможно! - подтвердил старик. - Где ж без бабы с хозяйством управиться!
- О том я и говорю. Старуха на печи лежит, не сходит; до лавки дойдет - дыхание запирает. С нее не спросишь.
Он помолчал.