Тут позвонили. И Петр Леонидович Кувердяев с немым мадригалом предстал пред семейством, во всем темно-синем: рукой маргаритовый галстух поправил; в глазах веселели его афоризмы, когда бросил взгляд он на Надю, косившуюся на клохтавшего и желтолапого петуха, появившегося из сада - за хлебными крошками; тут Василиса Сергевна сказала, рукой указавши на Наденьку:
- Вы поглядите, пожалуйста, - мэ кэль блафард! Отчего? От поэзии… Я прихожу этой ночью к ней: и - застаю за отрывком: читает; взяла - посмотрела: отрывок, построенный на апострофах.
И Петр Леонидович стал говорить с придыханием: будто арпеджио брал:
- Вы, Надежда Ивановна, может быть, занимаетесь авторством?
Надя была настоящий кукленок: казалась она акварелькою:
- Нет.
- Отчего?
Но молчала, бросая под туфельки крошки клевавшему их петуху, и колечко играло сквозь зелень лиловою искрою с пальца.
За ней Кувердяев - ухаживал: ей он недавно поднес акростих, выражающий аллитерацию мысли; отсюда вставали последствия: аллитерация, право, могла углубиться, иль проще сказать: Кувердяев мог стать женихом.
Кувердяев забросил свою диссертацию о гипогеновых ископаемых; и вытанцовывал должность инспектора; у попечителя округа был он своим; попечитель устроил в лицее; давал он уроки словесности в частной гимназии Фишер; воспитанницы влюблялись в него, когда он фантазировал им за диктантами, все выговаривая дифирамбы природе вздыхающим голосом, бросив в пространство невидящий, меломанический взор; но попробуй кто сделать ошибку, - пищал, ставил двойку, грозился оставить на час.
Это Наденька знала; когда обдавал ее грацией, точно стараясь, обнявши за стан, повертеться пристойною полькою с нею, она вспоминала, как зло он пищал на воспитанниц; с неудовольствием, даже со страхом она отмечала его появления - по воскресеньям, к обеду; входил он франчёным кокетом, обдавши духами изнеженно; и предавался словесности с ней, иль рассказывал ей: Бенвенуто Челлини, мозачисты и медальеры - да, да! Василиса Сергевна - пленялась:
- Каков привередник: совсем - капризуля.
И веяло - атмосферою барышень.
7
- Что же, пойдемте в гостиную мы…
И прошли.
Бронзировка, хрусталики люстры; лиловоатласные кресла с зеленой надбивкой, диван, - чуть поблескивали флецованным глянцем; трюмо надзеркальной резьбой, виноградинами, выдавалося из сумрака; а от обой, прихотливых, лиловолистистых, подкрашенных прокриком темно-малиновых ягод, смеющихся в листья, рассказывали акватинтовые гравюры про бурное заседание Конвента, паденье Бастилии и про Сен-Жюста, глядящего сантиментально на голубя; сели за столиком; и - перелистывали альбомы.
Перелетая с предмета к предмету, отщелкивал Кувердяев словечками, как кастаньетами; Надя казалася лилиевидной; профессор - раскис, выставляя коричневый клок бороды; он посапывал носом.
- Да, кстати, Василий Гаврилыч назначен на…
- ?…
- …пост министерский - да, да!
Благолепов, Василий Гаврилыч, недавно еще только ректор, теперь - попечитель, был вытащен в люди Иваном Иванычем: да, вот, - чахоточный юноша, лет восемнадцать назад опекался - вот здесь, в этом кресле; ведь вот - куралёса! Он, старый учитель, сидит в этом кресле, забытый чинушами; а ученик его…
На Кувердяева полз раскоряченный нос; и - очки на носу; потащили все это два пальца, подпертые к стеклам:
- Вы, батюшка, знаете ли, развивайте, - ну, там, - лакейщину: что Благолепов? Он есть - дело ясное - тютька-с!
Ладонью в колено зашлепал, кидаясь словами:
- Так может и всякий; вы тоже, скажу - лет через десять сумеете - да-с - попечителем сделаться.
Кресло скрипело, поехала мягкая скатерть со столика:
- Вы распеваете вот кантилены - я вам говорю; предо мною-то, батюшка, шла вереница таких заправил-с: Благолеповы - все-с, - прокричал не лицом, а багровою пучностью он, - я протаскивал их - дело ясное: скольких подсаживал, батюшка, - не говорите - усваивали со мною они покровительственную, какую-то, чорт подери… - не нашел слова он, передергивая пятью пальцами, сжатыми в крепкий кулак вместе с ехавшей скатертью.
- Выйдет такая скотина в… в…, - слов искал он, - в фигуру, казалось бы: тут водворить в министерстве порядок и… и… дело ясное! Нет, - говорю: продолжают невнятицу. А результаты? Гиль, бестолочь и авантюра, - я вам говорю, - обливался он потом, мотаяся трепаной прядью.
- Писал в свое время я им докладные записки: Делянову, Лянову, Анову, - чорт подери - и другим распарш… членам Ученого Комитета; писал и Георгиевскому: обещал; ну, - и что же? Записки пылятся под сукнами: да-с!
Он вскочил, собираясь пустить толстый нос в Кувердяева, бросил очковые стекла на лоб; краснолобый ходил:
- Был момент - говорю: наша жизнь оформулировалась; и с утопиями - мы покончили там - с революцией и с катастрофами… Крепла Россия… И можно было бы, я вам говорю, - помаленьку, - разбросить сеть школ и добиться всеобщего - да-с - обучения. Приняли же во внимание мою докладную записку об учреждении университета в Саратове, - он поглядел, но ему не внимали: - сидели чинуши и немцы-с. И этот великий князишка, - был с немцами-с; я говорю - незадача!.. Царя миротворца-то - нет, говоря рационально; на троне сидит - просто тютька-с - я вам говорю… Посадили они генерал-губернатором - чорт подери - педераста (еще хорошо, что взорвали). Что делали все Благолеповы? Да перетаскивали педерастов; ведь вот: Лангового-то - помните?… Тоже вертелся!
И сел, задыхаясь, в разлапое кресло; и темные тени составили круг, опустились, развертывая свиток прошлого.
8
С детства мещанилась жизнь; ухватила за ухо рукой надзирателя; бросила к повару, за занавеску, и выступила клопиными пятнами, фукая луковым паром у плиты.
Без родных, без друзей!
Задопятов, соклассник, захаживал; после раздулся уже и седовласую личность, строчащую все предисловия к Ибсену (Ибсен - норвежский рыкающий лев, окруженный прекрасною гривой седин), - Задопятов, теперь превратившийся в светоча русской общественной мысли и исправивший два юбилея, известный брошюрой "Апостол любви и гуманности", читанной им в Петербурге, в Москве, в Нижнем Новгороде, в Казани, в Самаре, в Саратове, в Екатеринодаре, печатающий - правда, редко - стишки:
Я, мучимый скорбью, встаю
Из пены заздравных бокалов
И в сердце твое отдаю
Скрижали моих идеалов
Пред пошлым гражданским врагом
Пусть тверже природного кварца
Пребудут в сознаньи твоем
Заветы прискорбного старца. Он - знамя теперь и глава "задопятовской" школы; и критик, укрывшийся под псевдонимами "Сеятель", "Буревестник", писал, что: "Никита Васильевич - лев, окруженный прекрасною гривою седин", перефразируя стиль и язык "задопятовской" мысли; и - кстати заметить: о сотоварище, друге всей жизни, профессор Коробкин однажды совсем неуместно сказал, что он - "старый индюк и болтун".
С Задопятовым он под линючею занавеской боролся с невнятицею; Задопятов заметил: "История просвещения распалась на эры: от Гераклита невнятного до Аристотеля ясного - первый этап; с Аристотеля - к Конту и Смайльсу - второй; Смайльс - преддверье третьего".
И с "Бережливостью" Смайльса уселся Коробкин; и - ясность сияла ему; он устраивал мыльни клопам, прусакам, фукам луковым, повару, переграняя все - в правила, в принципы, в формулы; так он и выскочил в более сносную жизнь: кандидатской работою "О моногенности интегралов", экзаменом магистерским, осмысленной заграничного жизнью (в Оксфорде, в Сорбонне), беседами с молодым математиком Пуанкарэ, показавшим впервые ночные бульвары Парижа ("Аллон, Коропкин, лэ булевар сон си гэ"), диссертацией: "Об инварьянтах" и докторской диссертацией: "Разложение рядов по их общему виду"; гремевшей в Париже и Лондоне книгою "О независимых переменах" пришел к профессуре; тогда лишь позволил себе взять билет на "Конька-Горбунка"; очень скудные средства не позволяли развлечься; и все уходило на томики или на выписку математических "цейт-шрифтов" и "контрандю"…
Таковы достижения многих усилий, теперь попиравших невнятицу: повара, комнатку на Малой Бронной (с пейзажем помойки), и вот - занавесочка лопнула; томики книг разбежались по табачихинскому флигелечку, где двадцать пять лет он воссел, вылобанивая сочиненье - себя обессмертить: да, - так "рациональная ясность" держала победу; невнятица - выглядела из окошечка желтого дома напротив.
Боялся невнятиц: едва заподозрив в невнятице что бы то ни было, быстро бросался - рвать жало: декапитировать, мять, зарывать и вымащивать крепким булыжником; под полом пленная все же сидела она, - чорт дери: перекатывала какие-то шарики; он все боялся, что - вот: приоткроются двери, и фукнет кухарка отчетливым луковым паром; по рябеньким серым обоям прусак поползет.
Насекомых боялся.
Скрижаль мирозренья его разрешалась в двух пунктах; пункт первый: вселенная катится к ясности, к мере, к числу; пункт второй: математики (Пуанкарэ, Исси-Нисси, Пшоррдоннер, Швебш, Клейн, Миттаг-Лефлер и Карл Вейер-штрассе) - уже докатились; таким же путем вслед за ними докатится масса вселенной, вопросам всеобщего обучения он отдавался и верил: вопрос социальный - лишь в этих вопросах.
Он членам Ученого Комитета об этом писал. Но проекты пылели в архивах, а он углублялся в свои перспективы, к которым карабкался с помощью лесенки Иакова, - до треугольника с вписанным оком, где он интегрировал мир, соглашаяся с Лейбницем: мир - наилучший.
Поэтому он ненавидел и привкусы слов: революция; он полагал, что толчок есть невнятица.
В мыслях он занял незанятый трон Саваофа - как раз в центре "Ока": зрачком!
При царе-миротворце он правил вселенною; при Николае - толчки сотрясали уж плиты паркетиков этого вот флигелька; и профессор взывал к рациональным критериям; он потрясал карандашиком: "Ясности, ясности!" Требовал все пересмотра учебного плана Толстого. Но члены Ученого Комитета - молчали. Сперва был готов уничтожить "япошек" и он; за Цусимою - понял: народ, где идеи прогресса ввелись рационально, имел, чорт дери, свое право нас бить; революция 1905 года - расшибла: он с этой поры все молчал; и когда раздавалось ретроградное слово "кадеты", - в моргающих глазках под стеклами виделось бегство зрачков, перепуганно вдруг закатавшихся в замкнутом круге.
Так он отступил в интегралы - не видеть невнятицы, уж угощавшей толчками под локоть; в… - да, да: Василиса Сергевна вдруг объявила себя пессимисткою, следуя тем Задопятову; Митенька - чорт подери - лапил Дарьюшку; действия и распоряженья правительства, - ужас его охватил при попытке осмыслить все это.
Решил не спускаться по лесенке Иакова вниз, а пробыть в центре ока, воссев в свое кресло, ограненное двумя катетами (эволюционизм, оптимизм), соединенными гипотенузою (ясность) - в прямоугольник, подобно ковчегу, несущемуся над потопом; единственно, что осталось ему - это и изредка в фортку пускать голубей, уносящих масличные веточки в виде брошюрок; последняя называлась: "Об общем делителе".
Вот он - очнулся.
Но где Кувердяев? Разгуливал с Наденькой в садике, видно; профессор остался один: и тяжелым износом стояла перед ним жизнь людская: невнятица!
Запах тяжелый распространился в квартирочке; слышались крики: "фу-фу". И разгневанно там Василиса Сергевна в платье мышевьем (переоделась к обеду) отыскивала источник заразы; ругалась над Томкой; профессор вскочил и стремительным мячиком выкатился, услышав, что источник заразы - отыскан, что Томочка, песик, принес со двора провонялую тряпку и ел в уголочке ее; отнимали вонючую тряпку; а пес накрывал своей лапой ее, поворачиваясь, привздергивая слюнявую щеку:
"Рр-гам-гам!" Их оглядывал всех окровавленным глазом; довольный профессор поставил два пальца свои под очки и мешал отнимать эту гадкую тряпочку.
- Вот ведь, - невкусная тряпка; и как это Томочка может отведывать гадости?
А Василиса Сергевна, брезгливо поднявши край платья мышевьего, требовала:
- Отдай, гадкий пес!
Пес - отдал; и улегся, свернувшись калачиком, нос свой под хвостик запрятал и горько скулил.
Но тогда перед ним появился профессор Коробкин с огромною костью в руке (вероятно, он бегал за ней). Дирижируя костью над гамкнувшим Томкой, прочел свой экспромт (отличался экспромтами):
Истины двоякой -
Корень есть во всем:
Этот - стал собакой,
Тот живет котом.Всякая собака -
Лает на луну;
Знаки Зодиака
Строят нам судьбу.Верная собака,
В зубы на-ка, Том,
Эту кость… Однако, -
Не дерись с котом!
* * *
Так он начал воскресный денек; так и мы познакомились этим деньком с заслуженным профессором, доктором Оксфордского университета.
Звонили.
Собаку убрали: мог быть попечитель, Василий Гаврилович; Дарьюшка дверь отворила; и - Киерко.
- Здравствуйте, Киерко.
- Рад-с - очень, очень-с, - потер руки профессор; и подлинно: видно, что - рад; посетитель, щемя левый глаз, моргал правым, как будто плескал не ресницами, а очень быстрыми крыльями рябеньких бабочек; все же сквозь них поколол, как иголочкой, серым зрачочком, и им перекинулся от Василисы Сергевны к профессору; и от профессора - вновь к Василисе Сергевне.
То был человек коренастый и лысенький, среднего роста и с русой бородочкой: правильный нос, рот - кривил; был он в рябенькой паре; он в руку профессора шлепнул рукой с таким видом, как будто бывал ежедневно; как будто он свой человек; и как будто - ровнялся.
- Где вы пропадали? Провел в кабинетик.
А Киерко руки свои заложил за жилет - у подмышек; и, поколотив указательным пальцем и средним по пестрым подтяжкам, видневшимся в прорезь:
- Ну-с - ну-те: как вы?
Дернул лысиной вкривь: и, вперяясь зрачком в край стола, поймал шум голосов:
- Это - кто ж?
- Кувердяев.
- Бобер, - не простой, а серебряный - локти расставил, побив ими в воздухе, - как же здоровьице - ну-те - Надежды Ивановны? - быстрый зрачок перекинулся с края стола на профессора; и от профессора - к краю стола: пируэтиком эдаким ловко подстреливал Киерко то, что желали бы скрыть от него.
Подцепил он профессора: тот - как забегает; Киерко же:
- Ну я ж бобруянин, провинциал, стало быть; вот и бряцаю - ну-те: бездомок!
Прошелся вкривую; стоял, заложив свои пальцы за вырез жилета, привздернув плечо, оттопырив края пиджака и разглядывая прусачишку.
- Скажу я, что все поколение - да бобылье же! Профессор смотрел на него, подперевши очки, - с удовольствием, даже со смаком, как будто превкусное блюдо ему предстояло отведать.
- Да, да, - бобылье, - плеснул веком; зрачком же провел треугольник: прусак - глаз профессора - желтый паркетик - прусак.
Подбоченился правой рукой; указательным пальцем левой он сделал стремительный выпад в профессора, точно исполнил рапирный прием, именуемый "прима", и будто воскликнул весьма укоризненно, бесповоротно: "J'accuse!"
- Вы - бобыль, как и я; богатецкий обед и там всякое - ну-те: да это же - видимость: мы земляки, по беде.
И прусак - глаз профессора - желтый паркетик - прусак:
- Как хомут, повисаем без дела… А впрочем, - вкрепил он, - хомут довисит: до запряжки.
И сделалось: тихо, уютно, смешливо; но - жутко чуть-чуть: занимательно очень. Увидевши Томочку, носом открывшего дверь, поприсел: щелкнул пальцами:
- А, собачёвина, "Canis domesticus", - здравствуй; пословица есть, - обернулся он с корточек, - "любишь меня, полюби и собаку мою: собачёвина, лапу!"
Схватив Томку за ухо, ухо на нос натянул - на солёный, на мокрый, на песий:
- Породистый пойнтер; а шишка-то, шишка-то: мой собратан, - улыбнулся он вкривь на профессора, очень довольного ярким вниманием к псу, - "я - животное тоже, но я - совершенствуюсь; ты пока - нет".
И "поймал": выражение сходства профессора с псом - в очертании носа и челюсти.
Киерко хвастал вниманьем к безделицам: мелочи он наблюдал; и потом соблюдал воедино; и так соблюденное людям бросал прямо в лоб; выходило же и интересно, и ярко; а память его походила на куль скопидома: оттуда все сыпались разные черточки, полуштришки, мелочишки: сказали б, что - отбросы; но, - из них Киерко строил свои непреложные выводы: даже казался порой воплощенным прогнозом, железной уликой; до срока - он медлил: натягивал завесь ленцы, с прибауточками да покряхтываньем; и ходил - с перевальцем.