Сережка настороженно поднял голову.
- Ну, за это - много больно!
- А что? Она железная, куда хошь годится.
- Сто не дадут.
- Давай спорить на два куска!
Грустно стало Сережке. Прошли шагов двадцать, сказал он, чтобы утешиться:
- Продавай, я еще найду - чугунную…
10
За станцией дымились жарники. Пахло кипяченой водой, луком, картошкой, жженным навозом.
Тут варили, тут и "на двор" ходили.
Голые бабы со спущенными по брюхо рубахами, косматые и немытые, вытаскивали вшей из рубашечных рубцов. Давили ногтями, клали на горячие кирпичи, смотрели, как дуются они, обожженные. Мужики в расстегнутых штанах, наклонив головы над вывороченными ширинками, часто плевали на грязные окровавленные ногти. На глазах у всех с поднятой юбкой гнулась девка, страдающая поносом, морщилась от тяжелой натуги.
Укрыться было негде.
Из-под вагонов гнали.
Около уборной с двумя сиденьями стояла огромная очередь больше, чем у кипятильника. Вся луговина за станцией, все канавки с долинками залиты всплошную, измазаны, загажены, и люди в этой грязи отупели, завшивели, махнули рукой.
Приходили поезда, уходили.
Счастливые уезжали на буферах, на крышах.
Несчастливые бродили по станции целыми неделями, метались в бреду по ночам. Матери выли над голодными ребятами, голодные ребята грызли матерям тощие безмолочные груди.
Постояли Мишка с Сережкой около чужого жарника, начал Мишка золу разгребать тоненьким прутиком. Баба косматая пронзительно закричала:
- Уходите к черту! Жулик на жулике шатается - силушки нет.
Мужик в наглухо застегнутом полушубке покосился на Мишку.
- Чего надо?
- Ничего не надо, своих ищем.
- Близко не подходи!
На вокзале в углу под скамейкой лежал татарченок с облезлой головой, громко выговаривал в каменной сырой тишине:
- Ой, алла! Ой, алла!
В другом углу, раскинув руки, валялся мужик вверх лицом с рыжей нечесанной бородой. В бороде на грязных волосках ползали крупные серые вши, будто муравьи в муравейнике. Глаза у мужика то открывались, то опять закрывались. Дергалась нога в распущенной портянке, другая - торчала неподвижно. На усах около мокрых ноздрей сидела большая зеленая муха с сизой головой.
Сережка спросил:
- Зачем он лежит?
Мишка не ответил.
Кусочек выпачканного хлеба около мужика приковал к себе неотразимой силой. Понял Мишка, что мужик умирает, подумал:
- Хорошо, если бы этот кусочек стащить! Народу нет, никто не видит. Татарченок вниз лицом лежит. И увидит - не догонит. Себе можно побольше, Сережке поменьше, потому что он и сам поменьше.
Прошелся Мишка от стены к стене, мельком в окно заглянул. Ноги вдруг ослабли от сладкого ощущенья первого воровства, лицо и уши стали горячими. Ощупал Сережку невидящими глазами, торопливо шепнул:
- Погляди вон там!
- Где?
- Там, за дверью.
Раз, два - готово!
Сережка из дверей спросил:
- Мишка, чего глядеть-то?
- Не гляди больше, не надо…
По платформе бежали мужики за начальником станции, христом-богом просили пустить их вперед.
- Товарищ-начальник, сделайте для нас такое уваженье настолько!
- Ждите, ждите, товарищи, не могу!
Побежал и Мишка вместе с мужиками.
Остановились мужики, и Мишка остановился, держа за руку непонимающего Сережку.
Мужики сняли шапки, снял и Мишка старый отцовский картуз. Дернул Сережку:
- Сними!
Не выгорело дело, мужики начали ругаться. Мишка тоже сказал, как большой:
- Взятки ждут…
После барыню увидели - голова с разными гребенками.
Такие попадались в Самаре, отец покойный называл их финтиклюшками. Стояла барыня на крылечке в зеленом вагоне, на пальцах - два кольца золотых. В одном ухе сережка блестит, и зубы не как у нас: тоже золотые. Рядом ребятишки смотрят ей в рот. Бросит мосолок барыня - ребятишки в драку. Упадут всей кучей и возятся, как лягушки склещенные. Потом опять выстроятся в ряд. Перекидала мосолки барыня, бросила хлебную корчонку.
Так и пришибла Мишку эдакая досада.
- Хлеб кидает, дура!
Поправил мешок, пошли в наступленье с Сережкой.
- Ты лови, и я буду ловить.
Росту Мишка невысокого, но здорово укряжистый. Весь в дядю Никанора, который на кулачки дрался лучше всех. Звизданет бывало по уху - сразу музыка по всей голове.
Увидала барыня мальчишку в широких лаптях, нарочно кинула кусочек побольше. Инда ноздри раздулись у Мишки. Двинул правым плечом - зараз двоих опрокинул, на третьего верхом сел. Придавил головой к земле, уцепился за шею, словно клещами.
Маленький расплющенный кусочек, вымазанный пылью, достался ему.
Не успел отдышаться, барыня еще кусочек кинула.
Так и подбросило Мишку невидимой силой.
- Сережка, хватай!
Но тут кривоногий мальчишка с большим брюхом ухитрился лучше всех. Сбил Сережку под ногу - прямо носом в землю. Вскочил Сережка, не видит ничего. Взмахнул обеими руками ударить - мимо. А кривоногий девчонку отшвырнул в длинной рубахе, хорьком ощетинился на подскочившего Мишку. Двое других закричали:
- Дай ему, Ванька!
Поправил Мишка мешок за плечами, приподнял козырек, упавший на глаза.
- Дай!
- А, чай, боюсь тебя?
- Давай, давай, попробуй.
Тут барыня опять кусочек кинула.
И в это же время из окошка вагонного кто-то бумажку выкинул, свернутую пакетиком.
- Эх, черт возьми!
Так бы и разорвался Мишка на две половинки, да никак этого сделать нельзя. Бросился за бумажкой.
- Чего-нибудь есть в ней!
Развернул дрожащими пальцами, а в бумажке - окурки папиросные.
- Тьфу, ведьмы, чтобы чирей съел!
Игра продолжалась долго.
То Мишка сшибал сразу двоих, то Мишку сшибали сразу двое.
Нахватал он больше всех, и стало ему не страшно.
Можа, еще найдется финтиклюшка. Пусть кидает, если не жалко. Только бы до Ташкента доехать, да зерна привести на посев фунтов пятнадцать, да хлеба кусками побольше.
Строгие хозяйские мысли укладывались складно, радовали сердце, а свой посев на будущую весну обволакивал Мишкины мысли ласковым, играющим теплом. Тощее, голодное тело ныло сладкой мужицкой истомой.
Сережка ничего не нахватал.
Схватил одну корочку, да и ту вырвал Ванька кривоногий с большим брюхом и щеку оцарапал ему большими собачьими ногтями.
Сели за станцией.
Пересчитал Мишка собранные корочки, сказал:
- Пять! Три мне, две тебе.
Проглотил Сережка корочки, во рту еще хуже стало.
- Миша, дай маленько, я не наелся.
- Будет пока. Напьемся воды, ляжем спать.
- Вон эту крошечку дай.
- Которую?
- Вон - на коленке у тебя.
Мишка тоже не наелся. Пощупал кусок, украденный у мужика, и губы выпятил.
- Все дай, да дай! А ты когда будешь давать!
- Я тебе гайку дал.
- Она мне досталась.
Сережка примолк.
Вытащил Мишка из кармана выигранную гайку бросил под ноги.
- Ешь ее, если не хочешь дружиться.
- Оба долго молчали.
- Сколько кусков за тобой?
- Три.
- Как бы не так!
- А сколько же?
- Пересчитай - узнаешь. На дороге отдыхали, я давал тебе раз. На той станции, где садились. - два. Сейчас две корки отдал - стало четыре. Я не такой, как ты, лишнего не насчитаю.
Сережка заплакал:
- В кишках у меня мутит…
11
Ночью выпал дождь.
Завозился пустырь с мужиками да бабами, зашипели угли в жарниках, расплескалась сердитая ругань. Кто-то кричал в темноте:
- Бери чапан!
- Где чапан?
Целым стадом потащились на станцию, побежали под вагоны. Только баба, оставленная на пустыре, сердито ругалась:
- Миколай, да куда тебя черти утащили!
Долго шлепали Мишка с Сережкой по лужам, спотыкались в ямках. Опоздали на вокзал, сесть было негде. Прижались к стене в коридоре, опустились на корточки. У Сережки живот разболелся.
- Миша, я на двор хочу.
- Опять на двор! Беги скорее за стенку!
- Айда с тобой.
Плюнул Мишка от досады, - рассердился.
- Какой ты чудной, Сережка! Сам хочешь и меня зовешь. Чай, не волки здесь - за ноги не откусят.
Раз десять бегал Сережка, жилился, плакал и снова говорил упавшим встревоженным голосом:
- Миша, тянет из меня…
- А ты не жилься!
- Не жилюсь я - течет…
- Глотай слюну в себя!
- Кишки выворачивает.
Мишке надоело возиться, лениво сказал:
- Пройдет, только не думай об этом. Это понос у тебя от плохой воды.
Сережка не думал.
Вздрагивал прижимался к товарищу, чтобы согреться маленько, закрывал глаза.
- Холодно мне!
В тусклом свете фонарей летели крупные дождевые капли, дымились в лужах, барабанили по вокзальной крыше. Пробежал человек в кожаном картузе, стукнул каблуками в коридоре, наступил Сережке на ногу.
Сережка заплакал.
Мишка, нахлобучив до ушей старый отцовский картуз, смотрел утомленно.
- Зачем ты стонешь, Сережка?
- Холодно мне… Голова горит…
Вот не было горя! Протискался Мишка в народ, закричал:
- Товарищи, дайте погреться мальчишке хворому!
Никто не ответил.
Тогда Мишка пустился на хитрость, взял Сережку за руку, еще громче крикнул:
- Пустите!
- Кто тут?
- К маме мы идем.
Протискались в угол на бабий мешок, баба закричала:
- Куда забрались? Ждала я вас?
Хитрить, так хитрить, без хитрости не обойдешься. Никогда не было у Мишки такого голоса - очень уж ласковый.
- Ты, тетенька, Бузулуцкая?
- Слезь с мешка!
- Мы не тронем.
Мужик рядом сказал, не поднимая головы:
- Дерни за волосы, и будет знать.
- Мать мы потеряли, а отец от голоду помер.
Опять мужик рядом сказал, не поднимая головы:
- Я тоже сирота - без отца еду.
Согрелся Мишка около мешков, чуть-чуть задремал. Только хотел совсем забыться, Сережка как закричит без памяти:
- Киргиз!
Заплакал ребенок у бабы. Баба сердито сказала:
- Не кричи: ребенка у меня напугаешь…
А Сережка опять закричал:
- Горит!
Опамятовался, "на двор" запросился. Потом тихонько заскулил, падая головой на колени.
Мишка в отчаянии закрыл глаза.
Думал он о Ташкенте невиданном, в голове неотвязно кружилась пшеница фунтов пятнадцать и кусков два мешка. Мысленно висел на буферах, забирался на вагонную крышу, прятался на паровозах, и ни один солдат, ни один начальник не могли поймать его. Они - на крышу, он - с крыши. Они - на паровоз, он - с паровоза. Так везде и говорили про него:
- Вот разбойник появился!
- Кто?
- Да мальчишка бузулуцкий из Лопатинской волости. Без билета едет и без пропуска. Никак не поймаешь в орта-чеку…
А рядом Сережка вздрагивал, скулил по-щенячьи в бреду.
Смотрел Мишка на него хмурыми, недобрыми глазами, думал:
- Зачем я связался с таким? Лучше, если бы не связываться, а теперь нельзя: уговор. Одного бросить - пропадет. Возиться с ним - в Ташкент долго не попадешь. Эх, дурак! Тошно было одному ехать. Набрал бы шесть кусков, и ешь все шесть один.
Душно стало от тяжелых навалившихся дум, голову колесом распирало. Протискался из вокзала Мишка, вышел на платформу.
Под вагонами увидел Ваньку с кривыми ногами у которого корочки отнимал, и другого мальчишку - Петькой звать. Сидели они около колеса на сухом местечке - не то спали, не то думали.
Узнал и Ванька недавнего соперника, миролюбиво сказал:
- Лезь к нам!
- А чего у вас?
- Погреешься маленько.
Присел Мишка около колеса, рассказал про Сережку, про Сережкин понос, и как они уговаривались не бросать друг друга. Сам Сережка плохой, хлопотать не умеет, и Мишке приходится одному добывать на двоих. Давеча он пять кусков нахватал, а если бы захотел, все отнял.
Ванька взглянул исподлобья.
- На силу надеешься?
- А чего мне надеяться! Накорми меня досыта, я сразу на двоих пойду.
- Эка, чем хвалится! Накорми меня, я тоже пойду.
Петька спросил, разглядывая Мишку вспыхнувшими глазами.
- На Яшку нашего пойдешь?
- Который ему год?
- Тринадцатый.
- Какой человек. Можно и на большого пойти.
Досадно стало Петьке: один двоих не боится. Сунул он локтем невзначай - прямо Мишке в щеку.
Мишка поправил мешок.
- Ты чего дерешься?
- А ты?
- Смотри, дюдюкну раз - опрокинешься.
Ванька ногой отшвырнул его.
- Не лезь!
Петька кулаки приготовил.
- Дай ему, Ванька, за давешние кусочки.
Вцепились три репья под вагоном, долго мяли друг друга в тяжелой загоревшейся злобе. Ногти больно у Ваньки нехорошие, весь нос исцарапал Мишке! Ну, и Мишка тоже здорово голову прищемил ему, как мышь запищал…
12
В полдень поезд пришел не мужицкий, с хорошими вагонами.
Мужики не попали.
Вытряхнули Ваньку с Петькой, увели трех девок в орта чеку.
- Безбилетные!
Мишке посчастливилось.
Вертелся-вертелся он около паровоза с красными высокими колесами, забрался на ступеньку. Наверно бы уехал, да мысли разные в голове закружились.
- Бросил, бросил, товарища бросил! Больного товарища.
Повернулись колеса у паровоза, мысли в голове еще больше закружились.
- Бросил, бросил!
Спрыгнул со ступеньки Мишка, чуть не заплакал от обиды:
- Зачем я связался с ним?
Ушел паровоз на красных колесах, осталась тоска по нему.
Лежал Сережка на солнышке за вокзальной будкой, тупо облизывал губы воспаленным языком. Лицо осунулось у него, нос заострился. Сел Мишка около товарища, головой покачал. Вытащил тряпичку из мешка, соли щепотку положил на язык. Поморщился, выплюнул. Молча пошел вдоль вагонов. Снял картуз, постоял под окошком около вагона, двинулся дальше. Подобрав кожуру картофельную, выброшенную в грязь, тяжело задвигал голодными челюстями.
Густо щами бараньими запахло из другого вагона.
Опять снял Мишка старый отцовский картуз.
- Тетенька, дай хворому мальчишке маленько.
- Кому?
- Хворому.
- Иди, пока я тебе в глаза не плеснула. Доняли каждую минуту, черти!
Охнул Мишка, ничего не сказал. Прошел самый последний вагон, сел на тонкую светлую рельсу.
Отец покойный всегда говорил:
- С нашего брата - давай, нашему брату - нет.
Стиснул Мишка голову обеими руками, окаменел.
- Умирай наш брат: - никому не жалко.
Тут и попалась ему городская, в беленьком платочке - сестра милосердная. В руке - целый кусок черного хлеба. Или сама догадалась, что у Мишки большое горе, или глаза Мишкины выдали это горе.
- Куда едешь, мальчик?
Так и обдал Мишку ласковый голос, словно из кувшина теплой водой. Посмотрел в лицо - не смеется, глазами жальливая. Недолго думал Мишка: выложил все, как на исповеди. С товарищем они уговорились в Ташкент ехать вместе, дорогой не бросать друг друга. А товарищ захворал маленько, и хлеба никто не дает им. Ему бы, Мишке, дальше ехать скорее - товарища бросить нельзя: пропадет, если один останется: больно неопытный. Сроду не был нигде, паровозов боится.
- Чем он захворал?
- Понос с ним от плохой воды и вроде лихорадки.
- Покажи мне его!
Пришли за будку, где Сережка валялся. Мишка сказал:
- Вот, гляди!
Поглядела городская Сережкино брюхо, говорит:
- Не лихорадка с ним - тиф, и он, наверно, не выдержит у тебя.
- Куда же его теперь?
Подумала городская, сказала:
- Полон вагон больных у нас, а все-таки и его придется положить. Доедем до другой станции, в больницу положим. Согласен?
Не тому Мишка рад, что в больницу Сережку положат. Нет, и этому рад. А еще больше вот чему рад: есть на свете хорошие люди, только сразу не нападешь. И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках. Отломила городская хлеба кусочек, Мишка чуть не заплакал от радости.
- Благодарим покорно, тетенька!
Сам думает:
- Эх, кабы и меня посадила!
А городская - колдунья что ли? Сразу угадала Мишкины мысли.
- Куда пойдешь теперь?
Поглядел Мишка в глаза жальливые, сознался:
- Тетенька, посади в уголок, я никому не скажу.
Есть на свете хорошие люди!
И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках.
Сидит Мишка в санитарном вагоне и не верится: сон такой видится или наяву происходит.
Стучит вагон, покачивается. Стучат колеса, наигрывают, а Мишка в уголке улыбается сквозь голубую дрему, путающую мысли.
- Где теперь Ванька кривоногий? А где жарники?
Потухли сразу все жарники, только колеса внизу выговаривают:
- Ту-ту-ту! Ту-ту-ту!
Потом и колеса перестали выговаривать.
Сон.
13
Больница Мишке понравилась: крашеная и окошек много. Полежит Сережка в ней, поправится. Лекарства пустят ему, порошков дадут - живой рукой поднимется. А поедет Мишка назад из Ташкента и его захватит. Будет удача большая и хлебом поделится, чтобы не завидно было. Всякий может захворать, он не виноват.
Носилки с Сережкой поставили на крыльцо. Ушли насильщики, долго никто не выходил. Крикнула ворона в деревьях.
- Не к добру орет, кабы не случилось чего.
Опамятовался Сережка, заплакал.
- Куда меня хотят?
- Больница здесь, не бойся.
- А ты где?
- Здесь, с тобой.
Сел Мишка на крылечко около носилок, начал рассказывать. Женщина больно хорошая попалась, жалеет обоих, хлеба давала. Я говорит, Сережку обязательно вылечу. У меня, говорит лекарство такое есть. А один Мишка все равно не поедет, будет по базару ходить. Базар есть за станцией, как в Бузулуке, и купить можно чего хочешь. Пусть только Сережка не сердится, что они ругались - без этого не обойдешься в дороге. Вспомнил про гайку выигранную.
- Ты думаешь, я взаправду гайку взял? На кой она мне чужая! Я нарочно дразнил…
Вытащил гайку из теплого глубокого кармана, положил Сережке на руку.
- На, спрячь ее.
А когда отворились больничные двери, и вошел в них Сережка на веки вечные, Мишка почувствовал нестерпимую боль и горькое свое одиночество. Встал у стола, где записывала женщина в белом халате, утомленно рассказывал:
- Крестьяне мы Лопатинской воллости. Михайла Додонов я, а он - Сергей Иваныч.
- Фамилья как?
Тут и забыл Мишка Сережкину фамилию. Сейчас в голове вертелась! Хотел уличную сказать, женщина настоящую требует.
- Пишите прямо на меня: Михаила Додонов, Лопатинской волости.
- Грамотный?
- А как же!
- Распишись.
Налег Мишка грудью на стол и губы оттопырил с натуги.
- Давно не писал, рука не берет.
Расписался и сразу скучно стало.