– Ой, кислая какая! Где это вы покупали? Моя была гораздо слаще и вкуснее.
Варвара Кирилловна сказала по-французски:
– Глупа до святости.
И вышла из комнаты. Мария постояла у буфетика, в замешательстве глядя на разрумянившуюся глупую Лизу, потом медленно подошла к ней и спросила:
– Лиза, отчего вы так покраснели?
Шаня быстро глянула на нее, усмехнулась, потупилась и сказала тихо:
– А вы думаете, барышня, весело слушать, как тебя воровкой честят?
– Но у вас такие красные щеки, – сказала Мария.
Она осторожно потрогала пальцами Шанину горячую щеку и, вся вдруг зардевшись, спросила дрогнувшим голосом:
– Надеюсь, что мама вас не тронула? Шаня засмеялась.
– Нет, Мария Модестовна, вы вовремя подошли.
– У мамы очень нервы расстроены, – говорила Мария, – потому она такая вспыльчивая. Но она очень добрая.
Глава двадцать девятая
Разговоры в доме Хмаровых, которые Шане приходилось каждый день слышать, сначала были ей очень любопытны. Перед нею в этих разговорах раскрывались занятные подробности совершенно нового для нее быта. Потом, дома, она пересказывала их Юлии, и обеим девушкам многое казалось смешным и странным; чужое редко нравится.
Вскоре все, что у Хмаровых слышала Шаня, стало так досадно ей и так надоело и опротивело, что она старалась ни во что не вслушиваться. Но невольно слушала, и хоть отрывки западали в ее память, и каждый день вливал в ее душу злость и досаду.
Очень много сплетничали и злословили, говорили о чужих делах, свадьбах, похоронах, карьерах, деньгах. В каждом слове дышала твердая уверенность в том, что надобно приобретать связи и пользоваться ими.
Однажды Шаня услышала у Хмаровых имя Томицкого. Она стала прислушиваться.
Еще когда Шаня была в Сарыни, Томицкий, окончив гимназию, повенчался с Дунечкою. К общему изумлению и товарищей, и учителей, он не пошел в университет. Он поселился верстах в десяти от Сарыни в своем небольшом именьице, доставшемся ему от недавно умершей матери. Там он намеревался жить просто и справедливо, работать и служить народу.
Письма, которые Шаня получала от Дунечки, дышали счастием и радостью. Правда, иногда Дунечка жаловалась в этих письмах на чрезмерную строгость своего Алеши, который в образе их жизни не допускает никаких отклонений от согласно принятых ими обоими принципов. Но и самые жалобы эти были светлы и веселы, они разрешались бодрыми выражениями уверенности в правоте избранного ими пути и горячими словами о готовности смело и весело идти по этому пути и творить жизнь свободную, чистую и справедливую. Получая эти письма, Шаня испытывала и большую радость, – за Дунечку, и горькую печаль, – за себя, по сравнению. Она еще не знала, что сравнивать никогда не следует.
В гостиной разговаривали недовольными, возмущенными голосами.
– Вот вам образец совершенно неприличного брака, – говорила Варвара Кирилловна, – молодой человек Томицкий, Женин товарищ по сарынской гимназии. Он, знаете, из очень хорошей семьи, и в Петербурге у него есть очень влиятельные родственники.
– Его мать – урожденная баронесса Пуппендорф, – пояснил Аполлинарий Григорьевич.
Варвара Кирилловна продолжала:
– И вот нам пишут о нем ужасные вещи. Можете себе представить, он женился на какой-то мещанке или даже, кажется, на крестьянке, словом, на девушке без всякого воспитания и без связей, и поселился с нею в деревне. Словом, нечто ужасное.
– У нее даже имя простонародное, Авдотья, кажется, – сказал Аполлинарий Григорьевич.
Тоном ко всем благожелательной барышни сказала Мария:
– Однако она все-таки кончила гимназию, там же, в Сарыни. Леонид Иванович Варнавин, безукоризненно-корректный молодой чиновник на очень хорошей и видной служебной дороге, женатый на дочери Аполлинария Григорьевича, насмешливо спросил:
– И что же, он ухитряется быть счастлив? Варвара Кирилловна говорила:
– Да, он пишет своим родным, что совершенно счастлив. Но это – чисто животное счастие. Отказаться от карьеры, пренебречь связями и служить народу, – какая глупость!
– Оба работают в поле, как простые люди, – с выражением благовоспитанного ужаса сказала Мария. – И даже, кажется, обходятся одною прислугою.
– Ну какая там прислуга! Им приходится обрезывать себя во всем, – вставил Аполлинарий Григорьевич.
Рябов грубо захохотал и сказал громко и уверенно:
– Это они, видите ли, опростились. Знаю я таких, достаточно насмотрелся. Как же, целые колонии устраивают. Одеваются, как простые мужики и бабы. А мужицкого дела по-настоящему не знают, и все у них идет вкривь и вкось. Что ж, эти ваши Томицкие снимают землю в аренду или у какого-нибудь хозяйственного мужичка батрачат?
Аполлинарий Григорьевич отвечал:
– Нет, у Томицкого есть около Сарыни именьице маленькое, по наследству. У его деда, барона Пуппендорфа, было одиннадцать дочерей, и он дал каждой из них в приданое по клочку земли.
– Это имение дает гроши, – сказала Варвара Кирилловна. – Этот молодой человек в десять раз больше мог бы иметь на службе.
– Еще бы! При его связях! – сказала Мария. – Барон, его дядя, очень многое может сделать. Он так влиятелен!
Шаня подумала: "Такая молоденькая, а о связях и протекциях до тонкости все понимает".
– Получают с имения какую-нибудь тысячу рублей в год, – говорила Варвара Кирилловна. – И они еще ухитряются тратить половину своих денег на этих ужасных мужиков!
Сердитым тоном оскорбленной добродетели сказала Наталья Александровна Рябова, Катина мать:
– Эта госпожа, Авдотья, или как там ее зовут, может быть, совершенно на месте в своей обстановке. Но я удивляюсь, что родственники несчастного молодого человека ничего не предпримут для его спасения. Надо бы написать его дяде, барону Пуппендорфу.
Шанины мысли перескочили на почтенную семью Пуппендорфов. Ей казалось, что все одиннадцать баронесс пахли камфорою. Меж тем что-то длинное говорил приват-доцент Леснов.
– Вы, конечно, читали? – спросил он.
– Как вы сказали? – переспросил Нагольский. – Как имя автора?
– Рабле, – сказал Леснов.
– Нет, не читал, – говорил Нагольский. – Я современных французских беллетристов не читаю. Так безнравственно, что внушает величайшее отвращение.
Леснов засмеялся.
– Ну, это вы хватили совсем из другой оперы, – сказал он с своею обычною резкостью.
За эту резкость очень недолюбливали его в доме Хмаровых. А принимали его и даже ухаживали за ним потому, что Варваре Кирилловне казалось, что присутствие молодых ученых сообщает оттенок серьезности ее салону. И, кроме того, при случае он может быть полезен Евгению.
Шаня думала: "Да этот Нагольский меньше меня знает. Почему же такие люди, как он, считают себя образованными? Это – узкие специалисты, и за пределами своего маленького круга каждый из них ничего не видит".
Она задумалась и не слышала того, что говорили дальше. Потом ее внимание привлек гудящий голос Рябова:
– Мужик – каналья. На него нужен-с, я вам доложу, кнут. Вы мне поверьте-с. Я мужичью натуру досконально знаю. У меня мужик, доложу вам, вот где сидит.
Шаня, и не видя, представила живо, как грузный, краснолицый Рябов колотит себя громадным кулаком по толстой шее. Ей стало забавно. Засмеялась, вспомнила, что могут услышать, постаралась подавить смех и закашлялась. Варвара Кирилловна вышла из гостиной. Приблизясь к швее Лизавете, она сделала сердитое лицо и свирепо прошептала:
– Прошу потише. Кашлять, и сморкаться, и вообще проявлять себя можешь в кухне. А здесь гостиная рядом.
Потом, отвернувшись от Шани, мигом перекроила свое лицо на любезное и вышла к гостям, извиняясь за отлучку.
Послышался тоненький, притворно-наивный Катин голосок:
– Ведь уж, кажется, доказано Дарвином, что мужики происходят от обезьян.
Засмеялись и восклицали:
– Но это прелестно!
– Восхитительно!
– Она очаровательна!
Катя восклицала обиженным голосом:
– Неужели я опять сказала глупость? Но это Женечка меня подвел. Я не виновата.
– Катя, вы меня не совсем так поняли, – сконфуженным голосом сказал Евгений. – Я говорил вообще о происхождении человека. Ге-неалогиею мужиков я не особенно заинтересован.
Томным голосом произнес молодой поэт Кошурин:
– Мужик – собака, рыдающая о властелине.
Шаня живо представила изумительный галстук молодого Кошури-на, его жирные, вихляющие бедра, оскар-уайльдовскую прическу, мягкие, бледноватые губы и большие порочные глаза, которыми Кошурин прельщал дам и пугал девиц.
Студент Сосницкий непрекаемым тоном самоуверенного, жирного пошляка говорил:
– Закон наследственности абсолютно доказывает наше превосходство над мужиками. Мы десятками поколений изощряли свои способности в области высших, духовных интересов, которые все это время оставались мужикам совершенно чуждыми.
Катина мать, Наталья Александровна, дама очень добродетельная, лимонно-желтая, с длинным лицом и кислыми собачьими глазами, томно говорила:
– От этих людей нельзя ждать благодарности. Что ни дай, им все мало. Благодетельствовать им – тяжкий подвиг.
– Земли мало, и знаний мало, – сказал Леснов. – При таких условиях трудно мужику развернуться. Поневоле единственная забота лишь о том, чтобы насытиться.
Сухим доктринерским тоном Леснову ответил Варнавин:
– Смею думать, что никто никому не мешает богатеть. Нищие, – значит, ленивые или умственно отсталые. А неравенство всегда было и должно быть в человеческом обществе. Иначе было бы совершенно немыслимо правильное распределение функций в какой бы то ни было общественной или государственной организации. Таково, по крайней мере, то мнение, которого я придерживаюсь.
– Совершенно с вами согласен, – сказал Аполлинарий Григорьевич. Студент Сосницкий говорил:
– Только сильное, здоровое имеет право на существование. Нищета, как проказа, отвратительна.
Кошурин воскликнул:
– Пусть прокляты все неудачи, все мертвые и Сатана! Скалы же – вечные стражи.
Когда гости ушли, Варвара Кирилловна опять сделала выговор Шане за нарушение тишины в барских комнатах.
В ясный морозный день в начале зимы Шаня услышала, как Мария в гостиной говорила Варваре Кирилловне по-французски:
– Я забыла рассказать вам вчера, мама, об одной забавной встрече. Можете себе представить, мама, – на катке я встретила вчера вечером знаете кого? Нашу швею. Катается под звуки музыки.
– Не может быть! Вот эту дурочку? – с удивлением спросила Варвара Кирилловна.
И опять Шаня, и не видя, живо представила, как Варвара Кирилловна таращит в знак удивления свои тупые, злые глаза и какое у нее при этом становится глупое лицо. С жадным любопытством Шаня приготовилась слушать, что о ней будут говорить. Мария отвечала матери:
– Ну да, эту бедную девушку. Она катается очень недурно, одета, как барышня, – скромно, но очень хорошо. Если она сама на себя шьет, то ее можно будет употребить как портниху для платьев попроще, тем более, что берет она сравнительно недорого. И коньки у нее очень хорошие, и очень изящная обувь. Не понимаю, откуда она берет на все это деньги!
– Все это ей совсем не к лицу, – с негодованием, по-русски, сказала Варвара Кирилловна.
Мария продолжала по-французски:
– Она увидела меня и нисколько не смутилась. Как будто это самая обыкновенная вещь. Улыбается и кланяется, точно знакомая. Удивительно развязная особа!
– Это необходимо прекратить, – решила Варвара Кирилловна. – От этих катаний для бедной девушки один только шаг к полному падению. Если она у меня работает, я обязана позаботиться об ее нравственности.
Варвара Кирилловна с величественным видом вошла в проходную комнату. Она строго сказала:
– Лизавета, я слышала, что тебя видели вчера вечером на катке в Летнем саду. Правда ли это?
– Да, – сказала Шаня, – я иногда хожу туда кататься, в свободное время.
– Во-первых, – еще строже сказала Варвара Кирилловна, – когда с тобою говорит барыня или барышня, ты должна встать.
Шаня послушно встала. Варвара Кирилловна говорила:
– А во-вторых, я считаю это совершенно неприличным.
– Но почему же, барыня? – с удивлением, слегка усмехаясь, спросила Шаня.
Варвара Кирилловна, мгновенно пришедшая в ярость от этого вопроса и от этой улыбки, которые показались ей дерзкими, закричала:
– Изволь молчать, когда с тобою говорят! И не улыбаться! Шутить с тобою я не намерена, и я без твоих дурацких вопросов скажу тебе, что считаю нужным. Ты кто? Я тебя спрашиваю, кто ты такая? Как ты смеешь молчать, негодная, когда тебя спрашивают?
Варвара Кирилловна затопала ногами.
– Я – белошвейка, – сказала Шаня.
Варвара Кирилловна запальчиво кричала:
– Ты – белошвейка, пока ты сидишь смирно и шьешь, а когда ты по каткам хвосты треплешь, ты – негодяйка!
Шаня покраснела и начала было:
– Барыня, что вы… Варвара Кирилловна кричала:
– Молчать! Ты должна помнить, что ты – бедная девушка и тратить деньги на глупые забавы тебе не следует. А самое главное, лезть кататься туда, где катается барышня, – это с твоей стороны большая дерзость. Ты должна знать свое место и не забываться. Увидевши барышню, ты должна была немедленно уйти. На будущее время не смей ходить на этот каток. Ты слышишь, что я тебе говорю? Не смей ходить, не смей!
Варвара Кирилловна потрясала перед Шаниным лицом сжатыми кулаками, и на ее лице было такое яростное выражение, словно она собиралась поколотить Шаню.
– Вперед не буду, – сказала Шаня. – Я не знала, барыня…
Шане хотелось засмеяться. Она стояла раскрасневшаяся, потупив глаза, дергая белый полотняный поясок своего передника. Варвара Кирилловна кричала:
– Молчать! И кислой физиономии не корчить! Как руки держишь! Руки по швам держать! Стоять прямо! На полу искать нечего, – глядеть прямо на меня!
Шаня вытянулась, опустила руки, посмотрела прямо на Варвару Кирилловну. Теперь она была спокойна, и только любопытство было в ней, что еще придумает сказать эта странно-грубая, душевно распустившаяся женщина, с которой так легко соскакивала ее внешняя благовоспитанность, не основанная на твердых началах и потому столь непрочная.
Варвара Кирилловна продолжала кричать:
– Если твоя мать настолько глупа, что позволяет тебе транжирить свои гроши на катанье, так ты можешь отправляться на каток на реку, – там дешевле за вход берут и публика для тебя подходящая. И какая наглость, – какая-то ничтожная швейка, которой вся цена – грош, прямо идет туда, где господа катаются! Для чего это тебе понадобилось? Богатым молодым людям глазки делать? Думаешь своею смазливою рожею прельстить кого-нибудь? И что ты на меня уставилась своими коровьими глазищами! Не умеешь стоять почтительно, когда тебя бранят! Глаза опусти, голову наклони, вот так!
Варвара Кирилловна сердито шлепнула ладонью по сложенным на затылке Шаниным косам и потянула Шанину голову вперед и вниз. Шаня покорно склонила голову. Вид швеи Лизаветы, стоящей с опущенными руками и склоненною головою, наконец удовлетворил Варвару Кирилловну. Она сказала строго:
– Вперед чтобы этого никогда не было! А не то я позову твою мать, и тогда мы с тобою поговорим иначе. Я тебя научу знать свое место и не забываться.
Не дожидаясь ответа, Варвара Кирилловна повернулась к Шане спиною и вышла. Шаня тихонько смеялась, уткнувшись носом в платок, – не из тех, обшитых тонкими кружевцами и надушенных изысканными парижскими эссенциями, что она брала, когда шла на свидание с Евгением, а из простых полотняных, приличных бедной швее Лизавете.
Глава тридцатая
Дома Шаня отводила душу болтовнёю с Юлиею. Девушки с увлечением рассказывали одна другой о своих любовных делах и опасениях. Конечно, пока дяди Жглова не было дома. При нем громкие разговоры не допускались. Да и шептаться было небезопасно, – дядя Жглов не любил, чтобы от него что-нибудь в доме держали в секрете. Ведь в доме у Жглова все должно быть строго и чинно.
Впрочем, Шаня нередко нарушала все заведенные дядею порядки. За это от дяди ей нередко доставалось. Дядя Жглов не стеснялся в проявлениях своего гнева.
Иногда, выходя утром из подъезда дядиной квартиры, Шаня вдруг почувствует на себе чей-то тяжелый взор. Нахмурясь, взглядывала она невольно в крайнее к подъезду окно дядиной конторы и видела там зеленое лицо, красные глаза и высокий воротничок молодого человека, который казался ей гнусным. Их взоры на минуту встречались, – влюбленный взор зеленолицего молодого человека и сердитый Шанин взор.
Сердитый, но не равнодушный. Это давало какую-то надежду гнусному юноше, и потому он улыбался, противно растягивая синие губы, показывая редкие зеленые зубы и длинными, тощими пальцами с желтыми широкими ногтями потрагивая поддельную жемчужину булавки, воткнутой в красный галстук.
Шаня всегда после этого досадовала на себя, зачем она поддалась очарованию змеиного взгляда этих слезящихся глаз с воспаленными веками. Мерзкий осадок весь день оставался в Шаниной душе. Ей даже казалось иногда, что эта встреча взоров предвещает ей какую-нибудь неприятность; и в самом деле, так случалось не раз. Случай любит играть душою человека.
Шане так противен был этот зеленол ицый юноша, так даже страшно было вспоминать его появления в окне, что она долго не решалась спросить о нем Юлию.
Наконец однажды, когда Шаня и Юлия вместе вышли из квартиры, Шаня тихонько толкнула Юлию локтем, едва заметным движением головы показала ей на гнусного юношу и тихонько спросила:
– Кто это, урод красноглазый?
Юлия улыбнулась, значительно посмотрела на Шаню и ничего не ответила. Уже когда они отошли немного от дома, Юлия сказала:
– Это – конторщик, у папы служит. Очень усердный. Его фамилия Гнейс, а товарищи его Гнусом кличут.
– Вот-то по шерсти и кличка, – сказала Шаня и засмеялась.
– Выслужиться перед папою хочет, – говорила Юлия, – все на товарищей наушничает.
– Ужасно гадкий! – воскликнула Шаня. – И все на меня смотрит, свои гнилые глаза пялит. Пройти под окном нельзя без того, чтобы он не окатил своим скверным взором, как из поганого ведра.
– Влюбился, – смеясь, сказала Юлия. – Он очень влюбчив и всегда имеет предмет. Погоди, скоро письма получать станешь.
Шаня передернула плечами, словно по спине ее пробежала дрожь отвращения.
По вечерам Шаня часто ходила в театр, иногда с Юлиею, а иногда и дядя Жглов ехал с девицами. Но уже это было довольно скучно, потому что дядя Жглов бывал всем недоволен; пьесы он находил или неинтересными, или безнравственными, актеров и актрис – бездарными. Одна актриса Манугина удостаивалась иногда его похвал. Да и то он хвалил Манугину с таким снисходительным видом, что Шане становилось досадно и обидно за нее.
А Шаня была в восторге от крутогорских театров. Все ей было внове и в диковинку. Ей нравились и опера, и драма, и фарс, и даже цирк и кинематограф.