Флоренция
Мнение путеводителя. - Испорченный механизм Мифасова. - Фьезоле. - Катанье в странном экипаже. - Человек, перещеголявший Сандерса. - Мы растерялись. - Поиски. - Остроумный плакал. - Опять Фьезоле
В путеводителе - о Флоренции сказано:
- Этот город можно назвать самым красивым из всех итальянских городов.
А о Венеции в том же путеводителе сказано:
- Этот город считается самым красивым из всех итальянских городов.
К Риму составитель путеводителя относится так:
- Рим можно назвать самым красивым из всех итальянских городов.
Можно сказать с уверенностью, что жена составителя путеводителя в своей семейной жизни была не особенно счастлива. Каждую встретившуюся женщину увлекающийся супруг находил "лучше всех".
Венеция - царица, а Флоренция - ее красивая фрейлина, поддерживающая царственный шлейф. В Венеции нужно наслаждаться жизнью, во Флоренции - отдыхать от жизни.
Благородным спокойствием обвеяна Флоренция.
Улицы без крика и гомона, роскошная зелень недвижно дремлет около белых дворцов, а солнце гораздо ласковее, нежнее, чем в пылкой Венеции.
Едва мы умылись в гостинице и переоделись, я спросил:
- Что хотел бы каждый из вас сейчас сделать?
- Меня интересует, - нерешительно сказал Мифасов, - постановка их школьного дела.
Крысаков пожал плечами и взглянул на часы:
- Поздно! Они уже, наверно, кончили свои кружевные дела. Меня интересует - едят ли здесь что-нибудь? Я хочу есть.
- А вы, Сандерс, чего хотите?
Он вздохнул, поглядел в окно, передвинул ногой чемодан и сказал:
- Я…
Мы терпеливо подождали.
- Ну, ладно! Выскажетесь по дороге. Некогда.
- Надо, господа, ехать во Фьезоле, - предложил Мифасов. - Полчаса езды на трамвае. Там прекрасно. Красивое местоположение, зелень.
Совет Мифасова поставил нас в затруднительное положение. За час перед этим я заглядывал в путеводитель и нашел такие сведения: "Фьезоле, полчаса езды от Флоренции в трамвае; прекрасное местоположение, масса зелени".
Но раз это же самое утверждал Мифасов, я усомнился: нет ли ошибки в путеводителе? Потому что не было большего неудачника в подобных случаях, чем Мифасов. У него была прекрасная память, но какая-то негативная: все запоминалось наоборот.
- Может быть, Фьезоле не около Флоренции, а около Рима? - спросил, колеблясь, я.
- Нет, здесь.
- Может быть, это какая-нибудь скверная дыра? Не спутал ли ты, Коленька… А? Ну-ка, вспомни.
- Нет, там хорошо.
И что же… Не успел трамвай доехать до места назначения, как мы убедились, что это Фьезоле и что оно действительно прекрасно.
- Тут есть, господа, остатки древнего цирка. Можно взять лошадок и съездить посмотреть. Близко.
- Коля, - осторожно сказал Крысаков, - может быть, это не цирк, а театр, а? И не старый, а новый? Ну-ка вспомни-ка. Может, до него далеко? Может, тут не лошадки возят, а мулы или верблюды?
В механизме Мифасова что-то испортилось: цирк был действительно древний и находился он близехонько.
Когда я сравниваю себя с товарищами, мне прежде всего бросается в глаза разница нашей духовной организации. Попробуйте спросить меня, что осталось в моей памяти от Флоренции и Нюрнберга? Я отвечу в первом случае: красивая грусть, которой проникнуто было все; во втором случае: идиллическое настроение на фоне суровых, тесно сдвинувшихся зданий, в окна которых, казалось, грозно глядят прошлые, серые века, закованные в латы и отягощенные доспехами. А спросите о Флоренции и Нюрнберге моих товарищей. От всего Нюрнберга уцелел толстый немец Герцог, хозяин кабачка, в котором нас угостили несравненными кровяными колбасами, брат-вурстом и изумительным пивом. Я до сих пор не могу забыть ни этих колбас, ни этого пива… Флоренция? Фьезоле? О, конечно, при этом слове у моих друзей засверкают глаза и польются воспоминания:
- Помните кьянти? Нигде во всей Италии нам не давали такой прелести! А асти? Нигде нет такого! А мартаделла, а гарганзола!! А какая-то курица, приготовленная таинственно и чудесно. Ах, Фьезоле, Фьезоле!..
Действительно, должен сознаться, что ни этого вина, ни этих чудесных кушаний забыть нельзя. Ах, Фьезоле, Фьезоле!
После этого чудесного пира мы, ласковые и разнеженные, вышли из увитого зеленью дворика крохотного ресторана и бодро зашагали, полные искренней любви друг к другу. Крысаков не преминул снять с Сандерса шляпу и нежно поцеловать его в темя.
- Почему? - спросил сонно Сандерс.
- Славный вы человек. Дай Бог вам всего такого…
Идя сзади под руку с Мифасовым, я шепнул ему:
- В сущности, они хорошие ребята, не правда ли?
- Превосходные. В них есть что-то такое… Он споткнулся, но я дружески поддержал его.
- Стойте! - закричал Крысаков. - Экипаж! Поедем на нем. Эй, ты! Свободен?
Это был большой, черный, поместительный экипаж, влекомый парой лошадей, которых вел под уздцы парень в грязном, темном костюме.
- А флорентийцы, как и венецианцы, - люди одного вкуса. Все у них выдержано в черных тонах. Садитесь, господа! Фу ты, как неудобно…
Кучер что-то закричал и стал прыгать и кривляться около экипажа.
- Что он делает?
- Наверное, какая-нибудь секта. Эти итальянцы, вообще…
- Может быть, он занят? Спросите его по-французски.
По-французски возница не понимал.
- Свободен? - спросил Мифасов. - Либро? Э? Твоя экипажа свободна есть? Либро?
Экипаж оказался свободен и, тем не менее, возница очень не хотел, чтобы мы садились. Он кричал и бесновался…
- Покажите этому флорентийскому ослу пять лир. Может быть, это его успокоит.
Мы показали смятую бумажку и победоносно полезли в экипаж.
Возница застонал, всплеснул руками, вскочил на облучок, ударил по лошадям, - и экипаж поскакал, бешено подпрыгивая на каменистой мостовой.
Прохожие, встречаясь с нами, взмахивали руками и кричали что-то нам вслед; мальчишки бежали за нами, приплясывая и оглашая воздух немолчными воплями.
- Какое приветливое народонаселение, - сказал Мифасов удовлетворенно. - Вообще итальянцы всегда хорошо относятся к иностранцам.
- А может быть, они принимают нас за каких-нибудь должностных лиц? - спросил честолюбивый Крысаков.
- Ну, знаете… Мы больше смахиваем на конокрадов.
- О, черт. Ударился головой о верх! Знаете, я думаю, этот экипаж не создан для быстрой езды.
В справедливости слов Крысакова мы не замедлили убедиться через две минуты. Навстречу нам очень медленно подвигался такой же самый экипаж. Возница степенно вел четырех лошадей под уздцы, а сзади шагали погруженные в задумчивость люди. В экипаже был только один пассажир, и тот не сидел, а лежал, чинно сложив на груди руки.
- Посмотрите-ка, что это?
- Д-а-а… Гм!..
- Знаете что? Тут уж нам недалеко; пройдемся пешком.
- Идея! А то мы совсем без движения…
- Растолстеешь, - согласился Крысаков, поспешно спрыгивая с нашего странного экипажа.
Домой мы добрели молча. Говорить не хотелось.
Уезжали на другой день утром. Во Флоренции нам удалось видеть самого медлительного человека в мире. Сандерс казался перед ним человеком-молнией.
Наша гостиница была около самого вокзала, через дорогу. Портье сказал, что он довезет наши вещи на тележке; а мы можем пойти вперед, брать билеты. До поезда оставалось двадцать пять минут. Мы взяли билеты, просмотрели юмористические журналы; до поезда осталось десять минут. Выпили бутылку вина, проверили билеты, проверили время отхода - осталось три минуты.
- Проклятое животное! Мы опоздали. Не украл ли он наши вещи?
- Пусть кто-нибудь побежит за ним.
- А вдруг он сейчас откуда-нибудь вынырнет?
- Как же мы поедем без одного. Нам разлучаться нельзя.
- Теперь уж не разлучимся.
- Почему?
- А вот… наш поезд… тронулся.
Когда хвост поезда скрылся где-то за горизонтом, послышалось тихое пение, и портье, мурлыча популярную канцонетту и толкая впереди тележку с нашими вещами, показался из-за угла. Он подвигался популярным среди нас "шагом Сандерса" со скоростью десяти ругательств спутника в минуту.
Остановился… Вытер лицо красным платком, закурил сигару, пожал руку знакомому факкино и, заметив в углу нашу молчаливую группу, благодушно спросил:
- Опоздали? Поезд ушел?
- Ушел.
- Та-ак.
- Ну, что новенького в Риме? - спросил, сдерживая себя, Крысаков.
- О, я, синьоры, к сожалению, не был там.
- Неужели? Я думал, вы сейчас туда заезжали по дороге. Благополучно ли вы переправились через неприступное ущелье, отделяющее гостиницу от вокзала?
- О, синьоры, дорога совершенно прямая.
- Знаете, кто вы такой, синьор портье? Идиот, грязное животное, негодяй и бригант!
К французскому языку он относился совершенно равнодушно, что было видно из того, что лицо его оставалось сонным, и под градом ругательств он сладко затягивался отвратительной сигарой.
- По-итальянски бы его, - свирепо сказал я.
- Ладно. Кто будет?
- Говорите вы. А мы будем составлять фразы.
Каждый из нас знал по несколько итальянских ругательств, но это было плохое, разрозненное издание. Приходилось собирать у каждого по несколько слов, систематизировать и потом уже в готовом виде подносить их Крысакову для передачи по адресу.
Мы расселись на своих чемоданах, и фабрика заработала. Мы с Мифасовым произносили слова, Сандерс их склеивал, а Крысаков громовым голосом бросал уже готовый фабрикат в лицо обвиняемому.
Обвиняемый присел на пустую тележку, надвинул шапчонку на глаза и закрыл лицо руками.
Когда мы с Мифасовым опустошили себя, оказалось, что негодяй заснул.
- Пойдем жаловаться хозяину гостиницы.
Они ушли, а я остался около вещей. Прошло очень много времени; я видел, как ушел второй поезд на Рим, и узнал, что следующий уходит только через три часа. Велел факкино отнести вещи в багаж, а сам пошел бродить по городу, чтобы протянуть время до поезда. Обиженный, покинутый, плотно позавтракал. За час до отхода поезда вернулся на вокзал. Никого не было. Потом оказалось, что Сандерс, Крысаков и Мифасов пришли после моего ухода на вокзал. Увидели, что меня нет, и отправились искать меня по городу. Зашли по дороге в альберго, хорошо позавтракали. Потом опять искали. А я пришел на вокзал, никого не нашел и, встревоженный, отправился на поиски. Искал долго, устал… Зашел в ресторан пообедать. В это время потерянные друзья опять навестили вокзал, не нашли меня и снова пустились в поиски; заглядывали в рестораны, остерии; в одной решили пообедать. А поезда приходили из Рима, уходили в Рим, сновали туда и сюда, не дожидаясь несчастной, расползшейся по всему городу компании. Группа "Мифасов, Сандерс и Крысаков" устроила заседание, по поводу потерявшейся группы "Южакин", и решила поставить поиски на самую широкую ногу: город был разбит на районы; на углах улиц поставлена была цепь сторожевых (Мифасов); член этой человеколюбивой экспедиции Сандерс был командирован на вокзал со специальным поручением: наклеить в багажном отделении на мой чемодан глубокомысленный плакат:
"Если вы придете на вокзал, забирайте вещи и идите в гостиницу "Палермо", где мы ночуем. А если не придете на вокзал, мы вечером - в шантанчике у Рынка Свиньи, туда прямо и идите".
Ниже приписка карандашом:
"Впрочем, что я за дурак: если вы не придете на вокзал, как же вы узнаете, что мы вечером у Рынка Свиньи? Тогда, ведь, вы не будете знать, где мы. В таком случае, поезжайте в "Палермо" и вечером просто ложитесь спать. Крысаков кланяется".
- А, ну вас, - подумал я. - Не люблю людей, делающих ложные шаги. К черту ваш Рынок Свиньи! Поеду-ка я лучше на Фьезоле, в этот милый кабачок.
Потом я выяснил, что мои спутники к концу вечера растеряли друг друга и каждый очутился в одиночестве. Это произошло потому, что Крысаков, вместо того, чтобы ждать Сандерса в условленном месте, решил пойти ему навстречу; Сандерс, наоборот, решил зайти по дороге за Мифасовым, а Мифасов отправился к Крысакову, не нашел его, полетел на вокзал, - и четыре человека весь день бродили в одиночестве по флорентийским улицам. Каждый из них был раздражен глупостью других и, не желая их видеть, решил провести вечер в одиночестве.
Поэтому, Крысаков был чрезвычайно изумлен, обнаружив меня на Фьезоле, в излюбленном ресторанчике, а Сандерс и Мифасов, появившиеся почти в одно время за нашими спинами, сочли это каким-то колдовством.
Сначала, усевшись, мы сделали кое-какую попытку разобраться в происшедшем, но это оказалось таким сложным, что все махнули рукой, дали клятву не разлучаться и… курица по-итальянски, выплывшая из ароматной струи асти, смягчила ожесточившиеся сердца.
Рим
Сандерс сокрушается. - Старина. - Я стараюсь перещеголять гида. - Колизей. - Сандерс в катакомбах. - Музей. - Тяжелая жизнь. - Художественное чутье. - Дорогая палка. - Уна лира
Рим не на всех нас произвел одинаковое впечатление. Когда мы осмотрели его как следует, Сандерс засунул руки в карманы и спросил:
- Это вот и есть Рим?
- Да.
- Это такой Рим?
- Ну, конечно. А что?
- Гм, да… - протянул он, ехидно усмехаясь. - Так вот он, значит, какой Рим…
- Да, такой. Вам он не нравится?
- О, помилуйте! Что вы! Как же может Рим не нравиться? Смею ли я…
Свесив голову, он долго повторял:
- Да-с, да-с… Вот оно как! Рим… Хи-хи. А я-то думал…
- Что вы думали?
- Ничего, ничего. Городок-с… Городочек-с! Хи-хи. Мы пробовали рассеять его огорчение.
- Он, правда, немножко староват… Но зато…
- Да, да… Староват. Но зато он и скучноват. Он и грязноват. Он и жуликоват. Хи-хи!
В этом смысле я резко разошелся с Сандерсом. Рим покорил мое сердце. Я не мог думать без умиления о том, что каждому встречному камню, каждому обломку колонны - две, три тысячи лет от роду. Тысячелетние памятники стояли скромно на всех углах, в количестве, превышающем фонарные столбы в любом губернском городе.
А всякая вещь, насчитывавшая пятьсот, шестьсот лет не ставилась ни во что, как девчонка, замешавшаяся в торжественную процессию взрослых.
Я долго бродил с гидом по Форуму, среди печальных обломков старины, и в ушах моих звенели диковинные цифры:
- Две тысячи лет, две с половиной! Около трех тысяч лет…
Когда мы брели усталые по сонным от жары улицам, я остановился около мраморного, позеленевшего от воды и лет фонтана и сказал:
- О! Вот тоже штучка. Я думаю, не из новых.
Гид пожал плечами, сплюнул в струю воды и возразил:
- Дрянь! Всего-то восемьсот лет.
На углу меня заинтересовала чья-то бронзовая статуя.
- Господин, - сказал гид, - если мы будем останавливаться около таких пустяков - у нас не хватит недели,
- Вы это считаете пустяком?
- О, Господи ж! Поставлен в прошлом столетии.
- Однако, - сказал я. - Как же вы терпите эту ужасную новую ярко-позолоченную конную статую Виктора-Эммануила?
- О, ведь это вещь временная. Этот памятник еще не готов.
- Почему?
- Он будет готов через шестьсот - семьсот лет, когда позолота слезет. Тогда это будет благороднейшее старинное произведение искусства.
- Странный обычай. У нас, в России, таким способом заготовляют только огурцы впрок. Раз он не готов - не нужно было его открывать…
- Закрытыми такие вещи нельзя держать, - возразил гид. - Тогда позолота и в тысячу лет не слезет.
Я проникся культом старины даже гораздо раньше, чем этого мог ожидать гид.
В сумерки он зашел ко мне в гостиницу и предложил, лукаво ухмыляясь:
- Не желает ли господин посмотреть тут один шантанчик?
- Старый? - спросил я.
- О, нет, совершенно новый, недавно отремонтированный.
- Так что ж вы мне его предлагаете! Еще если лет восемьсот, девятьсот…
- О, тогда господину нужно пойти в кафе Греко.
- Старое?
- О, да. Еще в восемнадцатом веке…
- Только-то? Нет, мой дорогой. Я полагаю - его можно будет посещать лет через триста… и то с большой натяжкой…
Я имею основание думать, что гид почувствовал ко мне тайное почтение. Он поклонился и сказал:
- В таком случае, не посмотрите ли вы завтра собор святого Петра?
- О, - равнодушно пожимая плечами, промямлил я. - Вы говорите - святого? Это, вероятно, что-нибудь уже после Рождества Христова?
- Да, но…
- Знаете что? Отложим это до будущего приезда. Все-таки будет годиком больше, а?
- Ну, я знаю, что господину нужно… Он завтра утром посмотрит Колизей и термы Каракаллы.
- Ну что ж, - сказал я. - Я полагаю, что это меня позабавит.
На другой день утром автомобиль в двадцать минут доставил нас прямо к Колизею. Был прекрасный жаркий день.
Лицо гида сияло гордостью и торжеством.
- Вот-с! Извольте видеть.
- А где же Колизей?
Гид побледнел:
- Как… где?.. Вот он, перед вами!
- Такой маленький? Тут повернуться негде.
- Что вы, господин! - жалобно вскричал гид. - Он громаден! Это одно из величайших зданий мира. Пожалуйте, я вам сейчас покажу ямы, где содержались звери до представления и откуда их выпускали на христиан.
- Там сейчас никого нет? - осторожно спросил положительный Мифасов.
- О, синьор, конечно. Вам со мной нечего бояться. Вот видите, остатки этих громадных стен; все они были облицованы белым мрамором - такую работу могли сделать только рабы.
- А где же мрамор?
- Монахи утащили в Ватикан. Весь Ватикан построен из награбленного отсюда мрамора.
- Ага! - сказал Сандерс, - око за око… Сначала звери в Колизее драли христиан, потом христиане ободрали Колизей.
- О, - сказал гид, - христианство погубило красоту Рима. Это была месть язычеству. Лучшие памятники разграблены и уничтожены Ватиканом. Вам еще нужно взглянуть на бани Каракаллы и на катакомбы.
Добросовестный гид потащил нас куда-то в сторону, и мы наткнулись на грандиозные развалины, на стенах которых еще кое-где сохранилась живопись, а на полу - чудесная мозаика.
Мы, притихшие, очарованные, долго стояли перед этим потрясающим памятником рабства и изнеженности, над которым несколько тысячелетий пронеслись, как опустошительный ураган, пощадив только то немногое, что могло дать представление нам, узкогрудым потомкам, о мощном размахе предков.
И мне захотелось остаться тут одному, опуститься на обломок колонны и погрузиться в сладкие мечты о безвозвратно минувшем прошлом. Так хотелось, чтобы никого около меня не было, ни гида, ни Сандерса, с его сонным видом и вечным стремлением завязать спор по всякому ничтожному поводу, ни размашистого громогласного Крысакова, ни самоуверенного кокетливого Мифасова, которому до седой старины такое же дело, как и ей до него.
В это время ко мне приблизился Мифасов и сказал тихонько:
- Вот она, старина-то!.. Так хочется побыть одному, без этого хохотуна Крысакова, без вялого дремлющего Сандерса, которому, в сущности, наплевать на всякую старину… Так хочется посидеть часик совсем одному.
За моей спиной послышался шепот Сандерса: