II
Душилов сидел в саду с прехорошенькой блондинкой и вел с ней крайне странный разговор.
- Итак, вы, Душилов, чувствуете себя превосходно… я рада за вас. А что поделывает Крошкин?
- Какой Крошкин?
- Ну, ваш друг!
- Он мне теперь не друг!
- Что вы говорите! Почему?
- Потому что он не Крошкин!
- А кто же он?
Душилов сокрушенно вздохнул.
- Человек, который живет по фальшивому паспорту, не может быть моим другом.
Побледневшая блондинка открыла широко испуганные глаза.
- Что вы говорите! Зачем ему это понадобилось?
- Вы читали в прошлом году об убийстве в Москве старого ростовщика? Убийца его, студент Зверев, до сих пор не найден… Теперь вы понимаете?!
- Душилов… Вы меня… с ума сведете.
- Еще бы! Я и сам хожу теперь как потерянный!
- Боже мой… Такой симпатичный, скромный, непьющий…
Душилов развел руками:
- Это он-то непьющий?! Потомственный почетный алкоголик… Вчера он у вас не был?
- Не был.
- Вчера он ночевал в участке. Доктор говорит, что скоро будет белая горячка. Погибший парень!
- Я с ума сойду! Ведь он был такой добрый… Когда умерла его тетка, он пришел к нам и навзрыд плакал…
- Комедия! Если бы отрыть тетку и произвести экспертизу внутренностей…
- Господи! Вы думаете…
- Я уверен.
- Но каково это его сестре!
Душилов грубо расхохотался.
- Полноте! Вы имеете наивность думать, что это его сестра! У них в Могилеве была фабрика фальшивых монет, а познакомились они в Киеве, где оба обобрали одного сонного сахарозаводчика. Хорошая сестра!
На глазах девушки стояли слезы.
- Вы знаете, что он хотел на мне жениться?
- Знаю! Он вам говорил о своем намерении совершить свадебную поездку по Черному морю?
- Да… Мы так мечтали.
- Знайте же, слепая безумица, что вы должны были попасть в продажу на константинопольский рынок невольниц. У них с сестрой уже это все было устроено!..
Добрые, сочувственные глаза Душилова с искренним состраданием смотрели на девушку.
- Душилов… один вопрос: значит, он меня не любил?
- Видите ли… У него есть любовница - француженка Берта, отбывшая в прошлом году в парижском Сен-Лазаре наказание за кражи и разврат.
Девушка глухо, беззвучно плакала.
- Этого… я ему никогда не прощу.
- И не прощайте! Я вас вполне понимаю… Кстати, у вас столовое серебро в целости?
- Ка-ак! Неужели он дошел до этого?
- Ничего не скажу… Вы знаете, я не люблю сплетничать, но вчера мне удалось видеть у него две столовые ложки с инициалами вашей доброй мамы. Ну, мне пора. Прикажете передать Крошкину, alias Звереву, от вас привет?
Девушка вскочила с растрепанной прической и гневным лицом:
- Скажите ему… что он самый низкий мерзавец! Что ему и имени нет!
- Так и скажу. Хотя имя у него есть, и даже целых четыре. Я еще скажу, что он, кроме мерзавца, поджигатель и детоубийца - я нисколько не ошибусь. Ну-с, всего доброго. Поклон уважаемому папаше!
Душилов ушел из сада в самом благодушном настроении.
III
На другой день он решил зайти к другу Крошкину поделиться удачными результатами.
Вбежавши, как всегда, без доклада, он заглянул в кабинет друга и увидел его в странной компании.
За столом сидел судебный следователь и сухо, официально спрашивал бледного, перепуганного Крошкина:
- Итак, убийство ростовщика вы решительно отрицаете? Лучше всего вам сознаться. Хорошо-с! А не скажете ли вы нам, чем вы занимались в прошлом году в Могилеве с вашей сообщницей, которую вы выдаете за сестру и которая так ловко оперировала в деле с сахарозаводчиком?.. Не согласитесь ли вы сознаться, что смерть вашей несчастной тетки ускорена не природой, а человеком, и этот человек были вы, - при соучастии любовницы, француженки Берты, которую полиция сегодня тщетно разыскивает? Не запирайтесь, вы видите, что правосудию все известно!..
Люди четырёх измерений
I
- Удивительно они забавные - сказала она, улыбаясь мечтательно и рассеянно.
Не зная, хвалит ли женщина в подобных случаях или порицает, я ответил, стараясь быть неопределенным:
- Совершенно верно. - Это частенько можно утверждать, не рискуя впасть в ошибку.
- Иногда они смешат меня.
- Это мило с их стороны, - осторожно заметил я, усиливаясь её понять.
- Вы знаете, он - настоящий Отелло.
Так как до сих пор мы говорили о старике-докторе, их домашнем враче, то я, удивленный этим странным его свойством, возразил:
- Никогда этого нельзя было подумать!
Она вздохнула.
- Да. И ужасно сознавать, что ты в полной власти такого человека. Иногда я жалею, что вышла за него замуж. Я уверена, что у него голова расшиблена до сих пор.
- Ах, вы говорите о муже! Но ведь он…
Она удивленно посмотрела на меня.
- Голова расшиблена не у мужа. Он ее сам расшиб.
- Упал, что ли?
- Да нет. Он ее расшиб этому молодому человеку.
Так как последний раз разговор о молодых людях был у нас недели три тому назад, то "этот молодой человек", если она не называла так доктора, был, очевидно, для меня личностью совершенно неизвестной.
Я беспомощно взглянул на нее и сказал:
- До тех пор, пока вы не разъясните причины несчастья с "молодым человеком", судьба этого незнакомца будет чужда моему сердцу.
- Ах, я и забыла, что вы не знаете этого случая! Недели три тому назад мы шли с ним из гостей, знаете, через сквер. А он сидел на скамейке, пока мы не попали на полосу электрического света. Бледный такой, черноволосый. Эти мужчины иногда бывают удивительно безрассудны. На мне тогда была большая черная шляпа, которая мне так к лицу, и от ходьбы я очень разрумянилась. Этот сумасброд внимательно посмотрел на меня и вдруг, вставши со скамьи, подходит к нам. Вы понимаете - я с мужем. Это сумасшествие. Молоденький такой. А муж, как я вам уже говорила, - настоящий Отелло. Подходит, берет мужа за рукав. "Позвольте, - говорит, - закурить". Александр выдергивает у него руку, быстрее молнии наклоняется к земле и каким-то кирпичом его по голове - трах! И молодой человек, как этот самый… сноп, - падает. Ужас!
- Неужели, он его приревновал ни с того ни с сего?!
Она пожала плечами.
- Я же вам говорю, - они удивительно забавные!
II
Простившись с ней, я вышел из дому и на углу улицы столкнулся с мужем.
- Ба! Вот неожиданная встреча! Что это вы и глаз не кажете!
- И не покажусь, - пошутил я. - Говорят, вы кирпичами ломаете головы, как каленые орехи.
Он захохотал.
- Жена рассказала? Хорошо, что мне под руку кирпич подвернулся. А то, - подумайте, - у меня было тысячи полторы денег при себе, на жене бриллиантовые серьги…
Я отшатнулся от него.
- Но… причем здесь серьги?
- Ведь он их с мясом мог. Сквер пустой и глушь отчаянная.
- Вы думаете, что это грабитель?
- Нет, атташе французского посольства! Подходит в глухом месте человек, просит закурить и хватает за руку - ясно, кажется.
Он обиженно замолчал.
- Так вы его… кирпичом?
- По голове. Не пискнул даже… Мы тоже эти дела понимаем.
Недоумевая, я простился и пошел дальше.
III
- За вами не поспеешь! - раздался сзади меня голос.
Я оглянулся и увидел своего приятеля, которого не видел недели три.
Вглядевшись в него, я всплеснул руками и не удержался от крика.
- Боже! Что с вами сделалось?!
- Сегодня только из больницы вышел; слаб еще.
- Но… ради Бога! Чем вы были больны?
Он слабо улыбнулся и спросил в свою очередь:
- Скажите, вы не слышали: в последние три недели в нашем городе не было побегов из дома умалишенных?
- Не знаю. А что?
- Ну… не было случаев нападения бежавшего сумасшедшего на мирных прохожих?
- Охота вам таким вздором интересоваться!.. Расскажите лучше о себе.
- Да что! Был я три недели между жизнью и смертью. До сих пор шрам.
Я схватил его за руку и с неожиданным интересом воскликнул:
- Вы говорите - шрам? Три недели назад? Не сидели ли вы тогда в сквере?
- Ну, да. Вы, вероятно, прочли в газете? Это самый нелепый случай моей жизни… Сижу я как-то теплым, тихим вечером в сквере. Лень, истома. Хочу закурить папиросу, - черт возьми! Нет спичек… Ну, думаю, будет проходить добрая душа, - попрошу. Как раз минут через десять проходит господин с дамой. Ее я не рассмотрел: - рожа, кажется. Но он курил. Подхожу, трогаю его самым вежливым образом за рукав: "Позвольте закурить". И - что же вы думаете! Этот бесноватый наклоняется к земле, поднимает что-то - и я, с разбитой головой, без памяти, лечу на землю. Подумать только, что эта несчастная беззащитная женщина шла с ним, даже не подозревая, вероятно, что это за птица.
Я посмотрел ему в глаза и строго спросил:
- Вы… действительно думаете, что имели дело с сумасшедшим?
- Я в этом уверен.
IV
Через полтора часа я лихорадочно рылся в старых номерах местной газеты и, наконец, нашел, что мне требовалось. Это была небольшая заметка в хронике происшествий:
"Под парами алкоголя. - Вчера утром сторожами, убиравшими сквер, был замечен неизвестный молодой человек, оказавшийся по паспорту дворянином, который, будучи в сильном опьянении, упал на дорожке сквера так неудачно, что разбил себе о лежавший неподалеку кирпич голову. Горе несчастных родителей этого заблудшего молодого человека не поддается описанию…"
* * *
Я сейчас стою на соборной колокольне, смотрю на движущиеся по улице кучки серых людей, напоминающих муравьев, которые сходятся, расходятся, сталкиваются и опять без всякой цели и плана расползаются во все стороны…
И смеюсь, смеюсь.
Новоселье
Он был такой чистенький, новенький, будто бы его сейчас только отлакировали и выпустили в продажу. Новенькая студенческая фуражка, убийственные синие брюки, сверкающие воротнички. Когда он вошел в нашу комнату, получилось впечатление вынутой из мешка Жар-Птицы.
Он вежливо щелкнул одним каблуком о другой, переложил фуражку под мышку и, откашлявшись, сказал:
- Не мог ли бы я надеяться на согласие ваше откушать нынче вечером у меня на новоселье,
Так он и сказал, негодяй: откушать.
Коллега Финкель лежал, в это время на географической карте Европы, разостланной на полу, и ел арбуз, сплевывая косточки непосредственно в Средиземное море.
Коллега Васькин, обладатель пары ног, поразительно разнообразных по внешности в том отношении, что одна была в красном чулке, а другая в старинном ботинке, - занимался тем, что, держа другой ботинок в руке, широкими репинскими мазками замазывал чернилами все рыжие места.
Финкель положил недоеденную корку арбуза на Апеннинский полуостров, встал, закурил папиросу и, стряхнувши пепел на прекрасные брюки гостя, солидно сказал:
- Надеяться вы можете. Самое ужасное, когда человек, лишенный всяких надежд, сидит в тупике безнадежности. Но надейтесь только в том случае, если будет что ни только от-кушать, но и от-выпить.
- Я люблю преимущественно коньяк и преимущественно пиво, - разоблачил себя Васькин, смотря на гостя ясными глазами.
- Прейскурант напитков издания 1908 года суть мое любимое произведение беллетристики, - падая со смелостью опытного пловца на Немецкое море, сообщил Финкель.
- И я назвал бы мелким негодяем всякого цензора, который осмелится сделать там цензурные урезки.
- Будет исполнено, ваше, превосходительство, - сказал растерявшийся юноша, неудачно стараясь попасть в тон хладнокровному Финкелю.
- Браво, старик! Я всегда, несмотря на происки твоих высокопоставленных врагов, был о тебе хорошего мнения. Иди и твори. Только если у тебя на новоселье будет тамбовский генерал-губернатор, мы демонстративно уйдем.
Финкель прекрасно знал, что никакого губернатора не будет, и предупредил юношу только для придания себе веса.
С юноши взяли торжественное обещание не приглашать особ первых четырех классов и наконец отпустили, занявши предварительно три рубля.
- Для начала новой жизни, - как объяснил бесцельный вообще в своих поступках Финкель.
Собралось народу немало.
Юноша, по имени Жердь, два студента без имен, замечательных только тем, что один был юристом, а другой медиком, два студента с именами, но затруднявшихся указать свои факультеты, один студент, заявивший с самого начала, что его фамилия Сидоров и ни на какие другие сделки он не пойдет, Васькин, упорно старавшийся выдвигать из тени запятнанный чернилами ботинок, и, наконец, Финкель, явившийся позже всех и выразивший неудовольствие по поводу того, что толпа не встретила его кликами восторга и неподдельным народным ликованием.
- А, впрочем, чёрт с вами! Покажи, старик, свою трущобу.
Вместо трущобы Финкелю и другим были показаны две прехорошенькие, чистенькие комнаты, с чистенькими занавесками и чистенькими олеографическими картинками.
Финкель потрогал руками занавески, покачал головой и тоном опытной хозяйки определил:
- Занавески.
Осмотрел, сопровождаемый толпой, картины и не колеблясь заявил:
- Картины.
Толпа, пораженная его знаниями, обратила внимание эксперта на стоявшего в углу этажерки фарфорового амура. Финкель осмотрел его, поцарапал ногтем и сказал:
- Это вещь не дешевая. Заграничная. С ней нужно осторожно.
Впрочем, тут же он ее и разбил, уронивши на пол.
В комнате, исполнявшей роль гостиной, был сервирован стол, уставленный разнообразными бутылками и кушаньями.
Финкель сел рядом с хозяином и сказал, что только из уважения к памяти его родителей он будет пить кроме других напитков виски.
- Виски пьется обычно с водой, - тоном опытного неисправимого пьяницы заявил конфузившийся до сего хозяин.
- Хорошо, старик, - согласился Финкель. - Я буду пить виски, а ты воду. Потом мы можем слиться в одном дружеском объятии.
А Васькин почтительно спросил хозяина:
- Вы, вероятно, много путешествовали, дяденька, что так хорошо все знаете?
Когда кушанья были съедены дотла, студент, до сих пор упорствовавший в своем желании сохранить за собою фамилию Сидорова, встал и заявил хозяину:
- Коллега, я хочу танцевать.
Хозяин выразил неопределенное опасение насчет старухи-хозяйки, женщины крайне нервной и раздражительной, но Финкель его успокоил:
- Ты думаешь, что она испугается шуму? Видишь ли, если мы постепенно будем начинать шуметь, это ее раздражит, но если мы сразу произведем какой-нибудь адский звук - все остальное покажется ей тихой музыкой. Мы сейчас тебя застрахуем.
Не будучи человеком, у которого слово расходится с делом, Финкель немедленно ударил палкой в медный таз и обрушил с высоты своего роста пару тяжелых кресел.
За стеной послышались стоны, крик, и в комнате спустя минуту появилась делегация в виде толстой кухарки.
Финкель с изысканной любезностью предложил ей стакан рому, затем сделал на ухо заманчивое предложение, а затем, получив отказ, строго заявил, что в случае протеста хозяйки она будет выслана в 24 часа по петербургскому времени.
Кухарка ушла, и молодежь стала резвиться по-прежнему. Сидоров с огоньком протанцевал на неубранном столе джигу, а потом все хоронили коллегу Васькина.
Покойник лежал поперек кровати, обнявши руками подушку, и в такой необычной для мертвеца позе он находил еще силы неясно и глупо хихикать.
Финкель выступил вперед и, пошатываясь от горя, предложил сказать надгробную речь. Количество времени, которое он употребил на то, чтобы сделать это предложение, заставило хозяина опасаться за хладнокровие слушателей во время восприятия самой речи, но - напрасно, потому что Финкель после слов:
- Миледи! В наше время, когда воздух во всех направлениях исчерчен аэропланами, прозванными за свою прыткость дирижаблями… - заплакал навзрыд и, махнув рукой, сел на фуражку хозяйка.
Студент без факультета попытался пощупать покойнику пульс, но так как он шарил эту часть организма на ноге, то выяснилось полное его незнакомство с медицинским факультетом.
Юноша, по имени Жердь, читавший до сего времени, по усопшем, вместо псалтыри, "Генриха IV" Шекспира, святотатственно схватил покойника за нос и воскликнул:
- Смотрите! Он все более и более приближается к типу настоящего покойника…
Раздался крик ужаса.
Сидоров, мирно пивший до сих пор в уголку из бутылки пиво, вскочил и со стоном заявил:
- Господа! Мне все кажется вверх ногами.
Им заинтересовались медики, со стороны скорее научной.
- Все, решительно?
- Все. Ей-Богу! Вот смотрю так - и все вверх ногами - и стол, и картины, и комод, и умывальник.
Сидоровым заинтересовались все.
Кто-то сообразил, что если поставить Сидорова на голову, то он увидит все в нормальном виде. Поставили. Ассистенты держали его за ноги, а предложивший опыт суетился подле, спрашивая:
- Ну, что? Легче?
Оказалось легче, но Сидоров стал жаловаться на тяжесть в голове.
Тогда выступил опытный во всех передрягах Финкель.
- О чем тут толковать? Если бедному малому картины, стол, комод и умывальник кажутся вверх ногами, то наше дело, как товарищей его, выручить беднягу: нужно просто все эти предметы перевернуть и переставить вверх ногами, - тогда все станет для него простым и понятным.
За идею ухватились с жаром.
Работа закипела. Некоторые переворачивали вещи, другие срывали картины, вешая их вниз головой, и для крепости вбивали гвозди прямо в центр полотна. Отходили к противоположной стенке и любовались любопытным и странным зрелищем, которое представляла комната.
Финкеля огорчило только то, что умывальник, даже не имея пробоины, дал течь.
Тот, для кого делалась эта титаническая работа, к сожалению, мирно спал…