- Боже! И такой человек - редактор! Ну, где у вас мозги? Я спрашиваю, где ваши мозги?
Боясь, чтобы он в поисках моих мозгов не вспомнил о револьвере, я поспешил замять этот щекотливый вопрос.
- А эта строка у вас - чудо, что такое!
Как шаман, я дик, я страшен…
Не хочу в подвал!
- Ты догадался, почему он не хочет в подвал?
- Гм… Конечно! Надеюсь, у него были основательные причины для этого.
- У тебя в разговоре ужасно пошлая проза… Я уверен, что тебе не понятна даже такая элементарная строка:
Одинок, я в зубьях башен…
- Испытал ли ты такое одиночество?
- Откровенно говоря, такое одиночество мне не перепадало. Так, вообще, кое-что… было.
- Тебе, вероятно, незнакомо и это переживание:
Черепа овал
Целовал…
- Переживал ты это?
- Погодите… Дайте вспомнить! Вы говорите: овал черепа? Нет!.. Насколько память мне не изменяет - не приходилось.
Я скорбно вздохнул:
- Да и где мне! Так, живешь себе без всякого удовольствия…
- Потому что ты не поэт, а червь.
- Совершенно верно. Это вы тонко подметили.
- Ну так вот… Оставляю тебе это стихотворение… Не благодари! Терпеть не могу, когда мне руки лижут. Заплатить можешь сейчас. Постой - сколько тут строк? Десять? Ну, будем считать для ровного счета - пятнадцать… я беру по три рубля строка (это ты заруби себе на носу), значит, сорок пять… ну, для ровного счета - пятьдесят рублей!
Искоса взглянув на револьвер, я вынул из бумажника деньги и робко положил на стол.
Взявши их, он сказал:
- Только слово "серые" напечатайте серой краской…
- Виноват, но типографские условия…
Стуча револьвером по столу, он отчетливо отчеканил:
- Знайте, что для меня типографских условий не существует! Я хочу, чтобы мои стихотворения производили на публику впечатление…
- Бреда, сумасшедшего, - хотел докончить я вслух, но промолчал.
Когда он встал и спрятал опасное оружие, собираясь прощаться, я предложил ему, втайне дрожа от радости, что он уходит:
- Можно там, где вы говорите о жирных мышах…
- Ну…
- Напечатать слово "жирные" жирным шрифтом. Это произведет впечатление…
- Идиот!..
Он презрительно пожал плечами и вышел, пропуская ко мне в кабинет нашего сотрудника.
- Скажите, - угрюмо спросил я, - что это за сумасшедший?
Сотрудник удивленно посмотрел на меня.
- Сумасшедший?.. Это известный поэт-модернист. Его везде охотно печатают.
Я уткнулся в бумаги и проворчал:
- Охотно вам верю.
История одной картины
Из выставочных встреч
До сих пор при случайных встречах с модернистами я смотрел на них с некоторым страхом: мне казалось, что такой художник-модернист среди разговора или неожиданно укусит меня за плечо, или попросит взаймы.
Но это странное чувство улетучилось после первого же ближайшего знакомства с таким художником.
Он оказался человеком крайне миролюбивого характера и джентльменом, хотя и с примесью бесстыдного лганья.
Я тогда был на одной из картинных выставок, сезон которых теперь в полном разгаре, - и тратил вторые полчаса на созерцание висевшей передо мной странной картины.
Картина эта не возбуждала во мне веселого настроения… Через все полотно шла желтая полоса, по одну сторону которой были наставлены маленькие закорючки черного цвета. Такие же закорючки, но лилового цвета, приятно разнообразили тон внизу картины. Сбоку висело солнце, которое было бы очень недурным астрономическим светилом, если бы не было односторонним и притом - голубого цвета.
Первое предположение, которое мелькнуло во мне при взгляде на эту картину, - что предо мной морской вид. Но черные закорючки сверху разрушали это предположение самым безжалостным образом.
- Э! - сказал я сам себе. - Ловкач художник просто изобразил внутренность нормандской хижины…
Но одностороннее солнце всем своим видом и положением отрицало эту несложную версию.
Я попробовал взглянуть на картину в кулак: впечатление сконцентрировалось, и удивительная картина стала еще непонятнее…
Я пустился на хитрость - крепко зажмурил глаза и потом, поболтав головой, сразу широко открыл их…
Одностороннее солнце по-прежнему пузырилось выпуклой стороной, и закорючки с утомительной стойкостью висели - каждая на своем месте.
Около меня вертелся уже минут десять незнакомый молодой господин с зеленоватым лицом и таким широким галстуком, что я должен был все время вежливо от него сторониться. Молодой господин заглядывал мне в лицо, подергивал плечом и вообще выражал живейшее удовольствие по поводу всего его окружающего.
- Черт возьми! - проворчал я, наконец потеряв терпение. - Хотелось бы мне знать автора этой картины… Я б ему…
Молодой господин радостно закивал головой:
- Правда? Вам картина нравится?! Я очень рад, что вы оторваться от нее не можете. Другие ругались, а вы… Позвольте мне пожать вам руку.
- Кто вы такой? - отрывисто спросил я.
- Я? Автор этой картины! Какова штучка?!
- Да-а… Скажите, - сурово обратился я к нему. - Что это такое?
- Это? Господи боже мой… "Четырнадцатая скрипичная соната Бетховена, опус восемнадцатый". Самая простейшая соната.
Я еще раз внимательно осмотрел картину,
- Соната?
- Соната.
- Вы говорите, восемнадцатый? - мрачно переспросил я.
- Да-с, восемнадцатый.
- Не перепутали ли вы? Не есть ли это пятая соната Бетховена, опус двадцать четвертый?
Он побледнел.
- Н-нет… Насколько я помню, это именно четырнадцатая соната.
Я недоверчиво посмотрел на его зеленое лицо.
- Объясните мне… Какие бы изменения сделали вы, если бы вам пришлось переделать эту вещь опуса на два выше?.. Или дернуть даже шестую сонату… А? Чего нам с вами, молодой человек, стесняться? Как вы думаете?
Он заволновался:
- Так нельзя… Вы вводите в настроение математическое начало… Это продукт моего личного переживания! Подходите к этому как к четырнадцатой сонате.
Я грустно улыбнулся:
- К сожалению, мне трудно исполнить ваше предложение… О-очень трудно! Четырнадцатой сонаты я не увижу.
- Почему?!!
- Потому что их всего десять. Скрипичных сонат Бетховена, к сожалению, всего десять. Старикашка был преленивым субъектом.
- Что вы ко мне пристаете?! Значит, эта вещь игралась не на скрипке, а на виолончели!.. Вот и все! На высоких нотах… Я и переживал.
- Старик как будто задался целью строить вам козни… Виолончельных-то сонат всего шесть им и состряпано.
Мой собеседник, удрученный, стоял, опустив голову, и отколупывал от статуи кусочки гипса.
- Не надо портить статуи, - попросил я.
Он вздохнул.
У него был такой вид, что я сжалился над заблудившимся импрессионистом.
- Вы знаете… Пусть это останется между нами. Но при условии, если вы дадите мне слово исправиться и начать вести новую честную жизнь. Вы не будете выставлять таких картин, а я буду помалкивать о вашем этом переживании. Ладно?
Он сморщил зеленое лицо в гримасу, но обещал.
* * *
Через неделю я увидел на другой выставке новую его картину: "Седьмая фуга Чайковского, оп. 9, изд. Ю. Г. Циммермана".
Он не сдержал обещания. Я - тоже.
Настоящие парни
Глава I. Знакомство
- Чуть-чуть не упал!
- Чуть-чуть - не считается.
Этими знакомыми каждому биллиардному игроку тривиальными возгласами обменялись двое играющих: маркер и приятный господин, с быстрыми черными глазами и уверенными манерами.
Я выждал, пока они кончили партию, и, поклонившись приятному господину, сказал:
- Не желаете ли со мной одну?
- Пожалуйста. В пирамидку, по 5 рублей.
- Сделайте одолжение.
Чувствуя к нему непобедимую симпатию, я ласково улыбнулся и стал выбирать кий.
Первую партию я проиграл. С добродушной приветливостью он согласился на вторую, которую проиграл я же. Потом, ему, очевидно, неловко было, отказывать мне в продолжении игры, и я проиграл девять партий, заплатив все, что было у меня в бумажнике.
Господин смотрел на; меня очень сочувственно, и, когда я снял с пальца бриллиантовое кольцо, он долго уговаривал меня не делать этого.
Но во мне заговорил игрок. Это воображаемое беспокойное существо заговорило во мне так сильно, что после кольца пришлось заткнуть ему глотку золотыми часами и двумя брелоками.
После этого игрок во мне уже не говорил, а вопил благам матом.
Я обшарил карманы и, не найдя в них ничего, кроме мелочи, решительно подошел к вешалке.
- Пальто! - предложил я.
Он ответил лаконически:
- Нет. Холодно. Замерзнете.
Дрожа от нетерпения я сжал лихорадочными руками голову.
- Вот что… У вас есть слуга?
- Нет! - сказал он, смотря на меня.
- Ставлю месяц своих услуг у вас, в качестве камердинера или чего другого - против двадцати пяти рублей.
Наморщив брови, господин решительно подошел ко мне.
- Покажите руки! Ого… Мускулы есть. Работать все умеете? Неприхотливы? Сигар воровать не будете? Ладно. Месяц службы у меня идет в двадцати пяти рублях, пища моя.
Я старался играть как можно осторожнее и лучше, но он играл с диким вдохновением и выиграл у меня эту партию так же, как предыдущие, очень быстро.
Я хотел предложить еще месяц службы, но он бросил кий и строго сказал:
- Баста! В качестве хозяина запрещаю, вам предлагать мне продолжение игры. Как вас зовут?
- Григорием, - почтительно ответил я.
- Ладно. Я тебя буду называть Гарри. Гарри! Возьми платяную щетку и счисти с меня мел.
Я почистил его платье, подал пальто, и мы вышли, незнакомые еще друг с другом, чужие…
Я был молчалив и шагал сзади, усталый, перемазанный мелом, а он, легкой молодцеватой походкой, шел впереди, насвистывая прекрасный мелодичный мотив.
Мы пришли в лучшую гостиницу города. Непосредственно за этим очутились в прекрасном номере из двух комнат, служившем, очевидно, моему хозяину временной квартирой.
Я снял с него пальто и остановился у дверей.
Он развалился на диване, забросил ноги на его спинку и сказал:
- Гарри!
- Что угодно?
- Ты мне нравишься, Гарри. Сегодня я хочу поужинать с тобой, причем разрешаю держать себя со мной, как с равным. Слуга на сегодня - к черту!
Я подошел к другому дивану, лег на него, задравши ноги, и весело сказал:
- А каким ужином ты бы меня, милый человек, накормил? Э?
- Позвони, пожалуйста, мы сейчас обсудим это с метрдотелем. Кнопка у дверей.
- Позвони, пожалуйста, лучше ты. Я дьявольски устал. Кнопка у дверей…
* * *
Через десять минут мы сидели за прекрасным, обильным ужином.
Мой хозяин, которого на сегодня мне было разрешено называть Мишей, был мил, добродушен и джентльменски вежлив.
- Гарри! - повторял он, наливая мне вина, - Ты настоящий парень.
В знак благодарности я небрежно кивал головой.
- Может, ты, Гарри, интересуешься знать, кто я такой? Я, брат, уфимский помещик Михаил Петрович Дыбин. Да… Помещик я. Две тысячи десятин земли, имение, мельница, образцовый питомник.
Я равнодушно зевнул.
- Две тысячи? Удобной много?
- Много.
Он помолчал, подлил мне вина и потом, положив свою руку на мою, весело воскликнул:
- Нравишься ты мне, Гарри! Ты - настоящий парень. Знаешь, Гарри, соврал я тебе. Никакой я не помещик, и земли у меня удобной нет. В этом смысле вся земля нашей планеты для меня неудобная, потому что не моя. Меня смешит: откуда это я про питомник взял? Скажешь и сам не знаешь, как это оно вышло.
- Ничего, Миша, - улыбнулся я. - Ты меня не обидел этим.
Мы чокнулись.
- Да, брат. Где там быть мне помещиком… Живу я с того, что имею в Тифлисе дом. Купец я. Домина доходный, на Арнаутской улице… Только управляющий жулик.
- А ты его прогони, - посоветовал я, разрезая рябчика.
- Прогоню, - пообещал Миша.
Потом, выпив залпом стакан хереса, он хлопнул меня по плечу и залился хохотом.
- Гарри! А ведь это я тебе соврал. Врешь вот и сам не знаешь - зачем? Никакой я не купец и не помещик, и дома у меня нет, и насчет управляющего я не имею права сказать дурного слова, потому что управляющего-то нет… Гарри! Ты, я вижу, стоящий парень и без предрассудков… Знаешь, кто я?
- Генерал от инфантерии? - добродушно спросил я.
- Вор, Гарри, самый настоящий профессиональный вор! Но я этим, Гарри, не горжусь. Гордость - скверное мелкое чувство ничтожных натур!
Он закатился хохотом.
- Тогда, - сказал я, вставая, - я должен перед тобой извиниться… Я принимал тебя, признаться, за человека другого склада. Если так, то получай.
Я вынул из своего кармана золотые часы с его монограммой и жемчужную булавку, которая во время игры украшала его галстук.
Он удивленно посмотрел на меня, схватился за карман, за галстук и потом крепко пожал мою руку.
- Спасибо. В таком случае, я, по справедливости, должен вернуть тебе твое кольцо и часы. Потому что, хотя они тобой и проиграны, но, главным образом, потому, что я тихонько переложил пару твоих шаров к себе.
- Каких? - спросил я деловым тоном.
- 14 и 10.
- Гм… Тогда я отбираю, конечно, часы. Потому что, хотя я тоже переложил к себе, когда ты зазевался, два твоих шара, но это были 9 и 7. Разница в мою пользу!
Мы помолчали.
- Ты, однако, хорошо устроился!
- Опыт, Гарри, опыт! Когда я приезжаю в какой-нибудь город - мне нужен только тяжелый чемодан и три рубля. Я еду в лучшую гостиницу и первым долгом ни с того ни с сего бросаю швейцару на чай последние три рубля. Затем требую самый дорогой номер. По гостинице разносится дураком-швейцаром слух, что приехал дьявольский богач. Непосредственно за тем я спускаюсь в ресторан при гостинице, требую ужин, вина, фруктов, сигар - так рублей на двадцать. Это для того, чтобы сразу задолжать хозяину, и ему будет жаль потом со мной расстаться. Эти дураки всегда льстят себя надеждой получить долг. Ну, а потом… когда мне больше невмоготу - я бросаю свой чемодан на произвол судьбы и еду в другую гостиницу.
Он добродушно улыбнулся.
- Из всех кирпичей, которые после моего отъезда обнаруживались в чемоданах, можно было бы к моему юбилею построить небольшой, но доходный домик хотя бы на Арнаутской улице.
Мы проболтали до поздней ночи.
Ложась спать, хозяин сказал мне:
- Гарри! Ты любишь женщин?
- Женщины - зло! Но я никогда не желал себе добра.
- Гарри! Недавно я вступил с одной рябой кухаркой в преступную связь. Меня, нужно тебе сказать, привлекает не приятная шероховатость ее лица при поцелуях, а ее господа, и, главным образом, те маленькие штучки, которые лежат в столике спальной комнаты госпожи.
- Я тебе нужен буду?. - серьезно спросил я.
- Да. Завтра господа уезжают в театр или еще куда-то. Пока я буду предаваться с кухаркой изнеженности нравов, ты можешь совершить поступок, недостойный джентльмена, - войти в спальню честной женщины.
- Сделано, - пообещал я, засыпая.
Я спал спокойно. Мне и не грезились те странные, непостижимые, неожиданные вещи, которые случились со мной сутки спустя…