Под воротами Катьку встречает молодой младший дворник. Он обрушивается на Катьку со всем пылом туземца Гвадалквивира, хотя сам уроженец Тульской губернии. Катька неторопливо вырывается и холодно шепчет:
- Пусти. Нехорошо… Грех.
Хозяин мелочной лавочки долго не дает ей папирос, обнимая дрожащими руками талию Катьки и шепча ей, тускло равнодушной, несложный арсенал комплиментов своей специальности:
- Рафинад! Душистый горошек-с! Дюбек лимонный-с!
Катька зевает. Ей даже лень вырваться.
После обеда к Катьке приходит в гости ее старуха мать.
Она долго сидит в Катькиной каморке, смотрит ей в лицо, целует ее волосы, глаза, в то время, когда Катька блуждает по потолку безучастным, холодным взглядом.
- Мертвенная ты какая-то. Пойду я.
- Идите, мама, - вздыхая, говорит Катька.
* * *
Поздним вечером в комнате Катьки сидит приказчик галантерейного магазина Сомова - Вася Снурцын.
Это - единственный человек, который не целует ее. Изредка приглаживая завитые волосы и поправляя галстук, он читает газету, чистит ногти, а потом ужинает, с аппетитом уничтожая холодные котлеты и пирог.
Катька ходит около него, дрожа, наклоняется к завитым волосам и впивается в них долгим, тихим поцелуем. Приближается к приказчичьей щеке, трется подбородком об его галстук и потом, долго, быстрыми прикосновениями, целует ладонь его большой белой, пахучей туалетным мылом руки.
Приказчик Вася читает газету и после ужина.
Солидное предприятие
Записки делового человека
Я - человек аккуратный.
Ложась спать, я каждый вечер аккуратно отрывал листок календаря и, аккуратно прочтя его обратную сторону, ложился в кровать, аккуратно каждую ночь засыпая.
Но однажды, я нарушил этот прекрасный порядок и - все пошло к черту.
В тот несчастный вечер, с которого все началось, я, по обыкновению, прочел календарный листок, но почему-то не лег спать, а заглянул в следующий, честное слово, с той только целью, чтобы угадать, что мне придется читать завтра.
Назавтра я должен был пополнить свои знания способом американцев делать из бумаги дома - и это мне не понравилось.
Я заглянул в "послезавтра". Послезавтра календарь осведомлял публику о последних предсмертных словах разных великих людей, и эти афоризмы я читал уже в газетной "смеси" раз восемьдесят.
Огорченный, потерявший терпение, я углубился дальше.
Дни летели передо мной, как секунды, и, несмотря на то что на дворе был снежный январь, я уже перелистал март, апрель и уже купался в горячих волнах жгучего летнего солнца.
В меню все время мелькала земляника со сливками, компот из свежих персиков и салат из помидор. Я чувствовал, что эта роскошь, при осуществлении ее, нанесет моему скромному бюджету тяжелый удар, и поэтому, миновавши "виноград и американскую дыню", я расстался с золотистой меланхолической осенью.
Теперь передо мной проносилась холодная снежная зима с заносами и вьюгами. Я благополучно подходил уже к веселому, жизнерадостному Рождеству, как вдруг на 18-м декабря споткнулся.
Я никогда не забуду этого дня.
Это было идиотское 18-е декабря…
Наверху было скромное благонамеренное изречение: "Старайся прожить свою жизнь хорошо и тебе будет прекрасно житься", внизу было вкусное сытное меню, зато посредине…
Я прочел вот что:
"Американские миллиардеры. Все миллиардеры начинали ни с чего! Ярким примером этого может служить популярный в Америке Джонатан Джонс, который в начале своей карьеры миллиардера слонялся оборванный, буквально без гроша. Найдя однажды на улице апельсинные корки, он отправился на главную улицу и аккуратно разложил их на мостовой, спрятавшись потом за углом. Многие прохожие, наступив на корку, скользили, он их, выскакивая, поддерживал и ничего на это, кроме слов благодарности, не выручал. Но один солидный господин, поддержанный им, вынул из кармана четверть доллара и дал их галантному оборванцу. Джонс на эти деньги накупил немного дешевого товару и, разжившись, сделался миллиардером…"
Дальше 18-го декабря я уже не пошел.
Ошеломленный, придавленный, я едва добрался до кровати и, улегшись на нее, провел ночь не смыкая глаз.
Несколько апельсинных корок и… миллиардер! Вот они - сказки жизни…
Всю ночь мне грезилась яхта в Средиземном море, дворец в Пятом Авеню и конюшня, битком набитая арабскими лошадьми.
И над всем этим ярким солнечным пятном сияла одна жалкая апельсинная корка - тот ключ, который должен открыть волшебную дверь к яхте, дворцам и лошадям.
Всю нот я не спал, а к утру у меня созрело непоколебимое решение.
Я решил сделаться миллиардером.
* * *
Утром я отправился в банк и взял для начала дела те три тысячи рублей, которые составляли весь мой капитал.
Этот день так же, как и следующие, я провел в самых отчаянных хлопотах.
Мне нужно было найти приличное помещение для конторы в тихом деловом квартале; заказать торговые книги и нанять несколько человек расторопных, смышленых служащих, которые бы знали бухгалтерское и вообще торговое дело и были бы мне преданными, усердными помощниками.
Контору я нашел с большим трудом, потому что мне необходим был под помещением конторы обширный сухой подвальный склад. Это стоило дорого, но мне знаком принцип, что солидность - половина успеха предприятия.
Легче всего было заказать бухгалтерские книги, которые мне изготовили под солидным и громким заглавием на корешках:
"Первый дом для эксплуатации апельсинных корок".
Я едва выбрал время, чтобы заехать в оптовый фруктовый склад и потолковать с хозяином его о доставке мне апельсинов по оптовым ценам. Мы условились, что я буду получать, по минимальной цене, от двадцати до двадцати пяти ящиков в месяц, причем первая партия должна быть доставлена в мой погреб сегодня же.
Работа закипела.
Через неделю аппарат дела был уже настолько хорошо налажен, что мы могли приступить к практической работе.
Так как четверо моих служащих (бухгалтер, его. помощник, кассир, которого я, для экономии, нанял также в качестве делопроизводителя, и телефонист) были до начала операции свободны, то я всех их занял чисткой апельсинов, на что ушел целый день.
В этот же день мне впервые пришла в голову мысль: как поступить с очищенными апельсинами? Выбрасывать было жаль, и мы решили съедать их, чтобы эти вкусные плоды не пропадали даром.
К вечеру мы имели изрядный запас корок, но на другой день я не мог выйти на работу, потому что с нашими желудками случилось что-то странное.
Это странное прекратилось только через три дня, и никаких дурных последствий оно не имело. Кассир (он же делопроизводитель) уверял, что к апельсинам легко привыкнуть, для чего их нужно чаще и больше есть.
* * *
Наконец, я отправился на работу. (Не желая первое время ставить дело слишком en grand, я обхожусь пока без помощников. В будущем же я решил завести целый штат разбрасывателей корок, организовав их на манер артели.)
В одной руке я нес корзинку с корками, в другой ящик, в котором лежали корпия, бинты и пластырь.
Выбрав людную улицу, я разбросал на большом пространстве корки и стал выжидать счастливых случаев.
Тут же я убедился, что без помощников предприятие это очень трудное, потому что на окраинах отмежеванного мною участка прохожие падали без моей поддержки и, вставая, ругались на чем свет стоит.
Центром я заведовал довольно успешно, поддерживая поскользнувшихся и поднимая упавших, за что к вечеру в моем кармане уже звенело несколько монет.
Результатом я был доволен, но меня огорчало одно: сегодня около сорока человек выразили свое мнение, что я - дурак и идиот.
Скользя и падая, каждый считал своим долгом сказать вслух:
- Какой это идиот набросал здесь апельсинных корок!
А так как корки-то набросал именно я, то самолюбие мое было очень уязвлено.
Кроме вышеприведенного, сердце мое сжималось оттого, что к концу трудового дня моя профессия приобрела мрачную, трагическую окраску…
Один старик, поскользнувшись, сломал ногу, а маленькая гимназистка вдребезги разбила свою русую головку о тротуарную тумбу!
Тут же я решил, когда дело разовьется, завести собственные каретки скорой помощи и набрать штат расторопных докторов.
* * *
На другой день, утром, я внес кассиру всю вырученную мной наличность, а бухгалтер расписал ее по книгам в графу: "валовой доход от предприятия".
Предприятие развертывалось медленным, но верным и нормальным ходом.
* * *
Вчера мой трудовой день чуть не окончился трагически… Спеша к упавшему прохожему, я поскользнулся сам о собственную корку и разбил коленную чашечку. Теперь хромаю.
Нужно будет завести сапоги с шипами.
Какой ужас: сломал руку старый генерал, и вышиб глаз, наткнувшись при падении на палку, молодой господин.
* * *
Сегодня скандал.
Полиция, заметив, что я разбрасываю корки, поймала меня и представила в участок. Господи - за что?! Я дал свой адрес. Что-то будет!
* * *
Крах! Самый ужасный, неожиданный крах всего предприятия…
Все увечные, узнавшие из газет о "разбрасывателе корок", предъявляют ко мне гражданские иски, и, кроме того, прокурор возбуждает против меня уголовное преследование! Что-то будет?
* * *
Сегодня, отправляясь на суд, я увидел три подводы, привезшие ящики с апельсинами.
Увы! Их некому даже принять, потому что кассир (он же делопроизводитель) убежал с оставшейся в кассе тысячей рублей, а бухгалтер умер в больнице от острого желудочного расстройства.
Помощник его и телеграфист сидят теперь одни в пустой конторе и грустно ждут, пока я выдам им жалованье.
* * *
В тюрьме мне пришлось прочесть очень забавную книжку - сочинение Грибоедова. Оно называется "Горе от ума", и мне особенно понравилась в нём одна фраза: "Всё врут календари"…
Жертва цивилизации
Неизвестный господин вошел в наш небольшой магазинчик, занял собою все свободное пространство и, отфыркиваясь, обратился ко мне:
- Хочу у вас кое-что приобрести.
- Мы счастливы, что ваш выбор упал именно на наш торговый дом. Но и вам повезло, что вы попали сюда: лучше и дешевле товара - нет ни в каком другом магазине.
- Ладно там.
Он не был толст. Он не был даже дороден, но вся его фигура, как причудливая елка, была обвешана разными свертками, коробками и узелками. Ни одна пуговица или крючок не оставались праздными. Карманы же каждую секунду угрожали лопнуть. Общий вид господина был уездный. Черноземом несло от него.
- Что прикажете показать?
- Дайте мне сначала, гм… перчатки!
- Для вас, monsieur?
- Для моего покойного дедушки! Я думаю, для меня.
- Какой номер?
- Провались они, эти проклятые номера! Дайте мне номер… ну… двадцать первый!
Я отшатнулся от стойки.
- Это… неслыханный размер!! Будьте добры показать ваши руки…
Он покорно выпутал руки из целой массы веревок и ленточек и протянул мне.
Руки были самые обыкновенные.
Измеривши их, я пожал плечами.
- Ваш размер, самое большее - семь с четвертью.
- Ну?
- Уверяю вас.
- Я их всегда путаю, эти номера. Тот, что я вам сказал, это для корсета моей жены.
- Двадцать первый?
- Да. Чего вы так глаза таращите?
- Ха-ха!.. Вам не улыбается быть на каторге?
- Что-о тта-акое?!!
- Я только хочу вам посоветовать: если у вашей жены такая талия - никогда не рискуйте заключать ее в пылкие объятия… Она переломится, как соломинка! И вас будут судить за убийство жены, с участием сословных представителей.
Он захохотал.
- Шутник вы, и больше ничего! Дайте-ка мне еще воротничков стоячих.
- Номер?
- Дьявольщина! И здесь номер? Ну, дайте семнадцатый.
Я перестал с ним церемониться.
- Когда вас, monsieur, будут, не дай Бог этому случиться, вешать… то и тогда номер петли будет в два раза больше.
- Что это значит?
- Что вам нужен 42-43-й.
- Неужели?
- Клянусь вам.
Он разразился проклятиями.
- Совершенно я сбит с толку! Покупал калоши - один номер, ботинки - другой… Очки - третий! Шляпу - четвертый… и все разные! Профессор какой-нибудь и тот не запомнит!
Я осмотрел издали его покупки и остановился на одном подозрительном свертке.
- У вас в семье несчастье?
Покупатель испугался.
- А что такое?
- Я вижу завернутое в бумагу нечто, похожее на детский гробик!
- Что вы! Это калоши.
- Номер?
Он заскрежетал зубами.
- Отстаньте от меня! Кажется - 42-й!
- Вы их, вероятно, покупали в морском министерстве?
- Нет, в магазине. Да! Дайте мне еще мыла. Вот только номер я забыл.
- Номера не надо. Ведь не на нос же вы его наденете.
Радости его не было предела.
- Что вы говорите! Восхитительно! Дайте мне тогда… десять кусков.
Когда я заворачивал, он взял один из кусков, осмотрел и, швырнув его, ударил кулаком по стойке.
- Извольте видеть! Мыло перенумеровали!.. 4711-й! Не хочу я 4711-й! Дайте мне 953-й… или 2149-й! Почему именно 4711?
Насилу я успокоил его.
Расплатившись, он нагрузился теми же свертками.
- А эти новые положите на моего извозчика.
Мальчик вынес покупки и сейчас же вернулся назад.
- Там нет извозчика!
- Как нет?! Ты врешь, негодный мальчишка!
Я выглянул за двери и сказал:
- Действительно, вблизи нет ни одного экипажа.
Покупатель схватился за голову и застонал..
- Что я наделал! Ведь на нем был детский велосипед, два пуда муки и деревенские подарки!!
- А вы номера извозчика не запомнили?
- Подите вы… подальше! Боже! Эти номера доведут меня до сумасшедшего дома!
- Заметьте, что и там вы будете под номером, - сочувственно предупредил я.
Размахивая покупками, он выбежал из магазина, но скоро вернулся, еще более растерянный и убитый.
- Что прикажете?
- Скажите… Я не говорил вам случайно, где я в Петербурге остановился?
- Нет. В гостинице?
- У знакомых. Улицу помню - Садовая… А номер забыл. Ей-Богу.
- Вы прописаны в участке?
- Кажется.
- Тогда можете узнать, где вы живете, в адресном столе!
- А где стоит этот стол?
- Не стоит, а находится… Вы не забудете? Беспанельная улица, дом № 49, квартира № 37.
Он смотрел на меня. Лицо его все краснело и краснело. Потом на губах выступила розовая пена, потом он закачался и, наконец, увлекая свои нумерованные покупки, во весь рост грохнулся на пол.
Хоронили его без особенной пышности. В мертвецкой, до похорон, он лежал под номером четырнадцатым.
Бойкий разговор
Посвящаю С. М-р.
Я кончал чтение рукописи своего рассказа.
Ярко блестевшие глаза хозяйки, ее искренний интерес и напряженное внимание показывали, что рассказ имеет успех.
Но - раздался звонок. Звонок…
Влетели две дамы, составленные из двух громадных шляп, двух нелепых саков и двух длиннейших боа, обвивавших две шеи.
Втайне я искренно пожалел, что эти боа не были живыми, но явно выразил бурную радость по поводу того, что заключаю такое приятное, интересное знакомство.
- Что это вы читаете? Рассказ? Вы писатель? О, писатели опасные люди… Смотрите, вы меня не опишите.
Дамы это часто говорят, и я всегда в ответ глупо ухмыляюсь. Ухмыляться на такие слова умно - не имеет никакого расчета.
Сели. И серая тоска немедленно вползла в комнату…
- Сейчас спросят о театре, - шепнул я хозяйке.
- Ну, как вы живете? Бываете в опере?
Хозяйка вздохнула.
- Давно уже не бываю. Не приходится.
- Да? Скажите! А вы, молодой человек, бываете в театре?
- Бываю, - угрюмо отвечал я.
- В каком же?
- В анатомическом.
Дамы пугливо переглянулись.
Скука вписала в нашу жизнь длиннейшую паузу.
- Чаю не желаете ли?
- Ах, нет, что вы! Ни за какие миллионы. Впрочем, от чашечки не откажусь.
Чай выручил минут на пять.
Но когда на лице хозяйки появилось выражение холодного смертельного ужаса от сознания, что нить разговора бесследно утеряна, я пришел на выручку:
- А вы, сударыня, бываете в театре?
- Да. Недавно была в Фарсе.
Какая пытка… О чем с ней говорить?
- Что же там, этого… как его!
- Что такое?
- Я хотел спросить - весело ли?
- В Фарсе? Да, весело.
Я скрыл мучительную гримасу бешенства и обратился к другой:
- Ну, а вы бываете в театре?
- Да, но я люблю оперу.
- Неужели? Как это странно?! Какую же вы любите оперу больше всего?
- Мне нравится "Пиковая дама".
- Гм… да. Бойко написанная штучка.
Я иссяк.
Очевидно, очередь была за другой, односложной, дамой. Она покрутила головой и спросила хозяйку:
- В парке гуляете?
- Нет. Не могу выбраться.
- А вы, молодой человек?
- Я? Очень часто. Больше всего - в воздухоплавательном или в артиллерийском.
Хотя я не был понят, но разговор, кажется, начинал налаживаться.
Разошлась односложная дама:
- Вообще, природа мне ужасно нравится. Деревья всякие… птицы. Хорошо бы жить где-нибудь на лугу и ночевать в палатке. А вы любите это, молодой человек?
- Как же! Удобнее всего в таких случаях спать в пробирной палатке… Полная гарантия от ревматизма.
Вторая обрадовалась:
- Кстати о ревматизме! Вы можете представить, милочка, что у Василь Сергеича доктора нашли чахотку.
По лицу хозяйки было видно, что она, к своему огорчению, не подозревала не только присутствия чахотки, внедрившейся в Василь Сергеича, но даже не слыхивала о существовании его самого.
Однако умелым расположением лицевых мускулов - необходимый интерес к событию был выражен.
- Да что вы! Ах, какой ужас. Это такой маленький, с желтой бородкой!
- Нет, высокий, бритый.
Молчание, последовавшее за этим, могло быть объяснено, как дань скорби, по поводу злосчастной судьбы бритого малого.
Я кощунственно нарушил паузу:
- А, знаете, моему знакомому вчера отрезало поездом голову.
Эта нелепая выдумка оживила разговор.
- Что вы говорите! Я не читала об этом в газетах.
- Это понятно, почему. Когда его нашли, он заклинал не придавать гласности случившегося, так как огласка могла повредить ему по службе.
- Ах, так! Вообще, эти поезда! Мой муж, например, опоздал вчера на три часа.
Очередь вытягивать разговор была за любительницей оперы, но она, очевидно, сбилась, потому что выжидательно посматривала на меня.
Я махнул рукой на всякий здравый смысл: