Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина - Максим Горький 3 стр.


Бурмистров привык, чтобы его желания исполнялись сразу, он нахмурил тёмные брови, глубоко вздохнул и тотчас выпустил воздух через ноздри - звук был такой, как будто зашипела вода, выплеснутая на горячие уголья. Потом молча, движениями рук и колена, посадил кривого в угол, на стул, сел рядом с ним, а на стол положил свою большую, жилистую руку в золотой шерсти. И молча же уставил в лицо Тиунова ожидающий, строгий взгляд.

Завсегдатаи трактира тесно окружили их и тоже ждали.

- Ну, - сказал Тиунов, оглядываясь и сухо покашливая, - о чём же станем беседовать мы?

- Говори, что знаешь! - определил Бурмистров.

- Я на всю твою жизнь знаю, тебе меня до гроба не переслушать!

- Ничего, авось ты скорей меня подохнешь! - ответил Вавила, и всем стало понятно, что если кривой не послушается - красавец изобьёт его.

Но Тиунов сам понял опасность; решительно дёрнув головой кверху, он спокойно начал:

- Ладно, скажу я вам некоторые краткие мысли и как они дошли до моего разума. Будучи в Москве, был я, промежду прочим, торговцем - продавал подовые пироги…

И начал подробно рассказывать о каком-то иконописце, вдовом человеке, который весь свой заработок тратил на подаяние арестантам. Говорил гладко, но вяло и неинтересно, осторожно выбирал слова и словно боялся сказать нечто важное, что люди ещё не могут оценить и недостойны знать. Посматривал на всех скучно, и глуховатый голос его звучал подзадоривающе лениво.

- Ты однако меня не дразни! - сказал Вавила сквозь зубы. - Я - кроткий, но коли что-нибудь против меня - сержусь я тогда!

Кривой помолчал, потом строго воззрился на него и вдруг спросил:

- Ты - кто?

- Я?

- Да, ты.

Озадаченный вопросом, Бурмистров улыбнулся, оглядел всех и натянуто захохотал.

- Ты - мещанин? - спокойно и с угрозою вновь спросил кривой.

- Я? Мещанин! - Вавила ударил себя в грудь кулаком. - Ну?

- А знаешь ты, что такое соответствующий человек? - спрашивал Тиунов, понижая голос.

- Какой?

Кривой тихо и раздельно повторил:

- Со-ответствующий!

Бурмистров не мог более чувствовать себя в затруднительном положении: он вскочил, опрокинул стол, скрипнув зубами, разорвал на себе рубаху, затопал, затрясся, схватил Тиунова за ворот и, встряхивая его, орал:

- Яков! Не бунтуй меня!

Эти выходки были всем знакомы: к ним Вавила прибегал, когда чувствовал себя опрокинутым, и они не возбуждали сочувствия публики.

- Брось дурить, кликуша! - сказал Зосима Пушкарев, охватывая его сзади под мышки толстыми ручищами.

- Словно беременная баба, в самом деле! - презрительно и строго говорит Пистолет, и лицо у него становится ещё более кривым. - Только тебе и дела - зверем выть! Дай послушать серьёзный человечий голос!

Бурмистров почувствовал себя проигравшим игру, сокрушённо мотнул головой и, как бы сильно уставший, навалился на стол.

А Тиунов, оправляя чуйку, осторожно выговаривал, слово за словом:

- Мы все - мещане. Будем, для понятности, говорить по-азбучному, просто. Чему мы, примерно, соответствуем? По-азбучному сказать: какое нам место и дело отведено на земле государевой? Вопрос!

Никто не ответил на этот вопрос.

- Купец ли, дворянин ли и даже мужик - самый низкий слой земного жителя - все имеют соответственность тому-другому делу. А наше дело - какое?

Оратор вздохнул и, посмотрев на слушателей, победно усмехнулся.

- Учёных людей, студентов, которые занимаются политикой, спрашивал, двух священников, офицера - тоже политический, - никто не может объяснить - кто есть в России мещанин и какому делу-месту соответствует!

Ключников толкнул Вавилу в бок.

- Слышишь?

- Пошёл к чёрту! - пробормотал Вавила.

- Но вот, - продолжал Тиунов, - встретил я старичка, пишет он историю для нас и пишет её тринадцать лет: бумаги исписано им с полпуда, ежели на глаз судить.

- Кожемякин? - угрюмо спросил Вавила.

- Вот, говорит, тружусь, главнейше - для мещанства, - не ответив, продолжал кривой, - для него, говорит, так как неописуемо обидели его и обошли всеми дарами природы. Будет, говорит, показано мною, сколь русский народ, мещане, - злопленённое сословие, и вся судьба мещанской жизни.

Бурмистров снова спросил:

- Ты читал?

- Нет, не читал. Но - я знаю некоторые краткие мысли оттуда. Вот, например, мы: какие наши фамилии? По фамилиям - мы выходим от стрельцов, пушкарей, тиунов - от людей нужных, и все мы тут - люди кровного русского ряда, хотя бы и чёрных сотен!

- Чего ты хочешь? - сурово спросил Вавила в третий раз.

Потирая руки, Тиунов объявил:

- Как чего? Соответственного званию места - больше ничего!

Он окинул всех просиявшим оком и, заметив, что уже на многих лицах явилась скука, продолжал живее и громче:

- Не желательно разве мне знать, почему православное коренное мещанство - позади поставлено, а в первом ряду - Фогеля, да Штрехеля, да разные бароны?

Павел Стрельцов охнул и вдруг взвился, закричал и захлебнулся.

- Верно-о! Да, - дай мне ходу, да я - господи! - всякого барона в деле обгоню!..

Его крик подчеркнул слова Тиунова, и все недоверчиво, с усмешками на удивлённых лицах посмотрели друг на друга как бы несколько обновлёнными глазами. Стали вспоминать о своих столкновениях с полицией и земской управой, заговорили громко и отрывисто, подшучивая друг над другом, и, ласково играючи, толкались.

Были рады, что кривой кончил говорить и что он дал столь интересную тему для дружеской беседы.

А Вавила Бурмистров, не поддаваясь общему оживлению, отошёл к стене, закинул руки за шею и, наклоня голову, следил за всеми исподлобья. Он чувствовал, что первым человеком в слободе отныне станет кривой. Вспоминал свои озорные выходки против полиции, бесчисленные дерзости, сказанные начальству, побои, принятые от городовых и пожарной команды, - всё это делалось ради укрепления за собою славы героя и было дорого оплачено боками, кровью.

Но вот явился этот пройдоха, застучал языком по своим чёрным зубам и отодвигает героя с первого места куда-то в сторону. Даже Артюшка - лучший друг - и тот, отойдя в угол, стоит один, угрюмый, и не хочет подойти, перекинуться парой слов. Бурмистров был сильно избалован вниманием слобожан, но требовал всё большего и, неудовлетворённый, странно и дико капризничал: разрывал на себе одежду, ходил по слободе полуголый, валялся в пыли и грязи, бросал в колодцы живых кошек и собак, бил мужчин, обижал баб, орал похабные песни, зловеще свистел, и его стройное тело сгибалось под невидимою людям тяжестью. Во дни таких подвигов его красивое законченное лицо становилось плоским, некоторые черты как бы исчезали с него, на губах являлась растерянная, глуповатая улыбка, а глаза, воспалённые бессонницей, наливались мутной влагой и смотрели на всё злобно, с тупой животной тоской. Но - стоило слобожанам подойти к нему, сказать несколько ласковых похвал его удали, - он вдруг весь обновлялся, точно придорожная пыльная берёза, омытая дождём после долгой засухи; снова красивые глаза вспыхивали ласковым огнём, выпрямлялась согнутая спина, сильные руки любовно обнимали знакомых, Вавила не умолкая пел хорошие песни, готов был в эти дни принять бой со всеми за каждого и даже был способен помочь людям в той или другой работе.

Сейчас он видел, что все друзья, увлечённые беседою с кривым, забыли о нём, - никто не замечает его, не заговаривает с ним. Не однажды он хотел пустить в кучу людей стулом, но обида, становясь всё тяжелее, давила сердце, обессиливала руки. И, постояв несколько минут, - они шли медленно, - Бурмистров, не поднимая головы, тихонько ушёл из трактира.

На другой день утром он стоял в кабинете исправника, смотрел круглыми глазами на красное, в седых баках, сердитое лицо Вормса, бил себя кулаком в грудь против сердца и, захлёбываясь новым для него чувством горечи и падения куда-то, рассказывал:

- Мы, говорит, мещане - русские, а дворяне - немцы, и это, говорит, надо переменить…

Вормс, пошевелив серыми бровями, спросил:

- Как?

- Что?

- Переменить - как?

- До этого он не дошёл!

Исправник поднял к носу указательный палец, посмотрел на него, понюхал зачем-то и недовольно наморщил лоб.

- А другие? - спросил он.

- Другие? - повторил Бурмистров, понижая голос и оглядываясь. - Другие - ничего! Кто же другие? Только он один рассуждает…

- А печник? Там есть печник! Есть?

- Он - ничего! - хмуро сказал Вавила.

- Всё?

- Всё.

Исправник отклонил своё сухое тело на спинку кресла и, размеренно стукая пальцем по столу, сказал:

- Все вы там - пьяницы, воры, и всех вас, как паршивое стадо, следует согнать в Сибирь! Ты - тоже разбойник и скот!..

Говорил он долго и сухо, точно в барабан бил языком. Бурмистров, заложив руки за спину, не мигая смотрел на стол, где аккуратно стояли и лежали странные вещи: борзая собака жёлтой меди, стальной кубик, чёрный, с коротким дулом, револьвер, голая фарфоровая женщина, костяная чаша, подобная человечьему черепу, а в ней - сигары, масса папок с бумагами, и надо всем возвышалась высокая, на мраморной колонне, лампа, с квадратным абажуром.

Исправник, грозя пальцем, говорил:

- Ты у меня смотри!

Потом, сунув руку в карман, деловито продолжал:

- Ты теперь должен там слушать и доносить мне обо всём, что они говорят. Вот - на, возьми себе целковый, потом ещё получишь, - бери!

Протянув открытую ладонь, Вавила угрюмо сказал:

- Я ведь не из-за денег…

- Это всё равно!

Опираясь на ручки кресла, исправник приподнял своё тело и наклонил его вперёд, точно собираясь перепрыгнуть через стол.

Бурмистров уныло опустил голову, спросив:

- Идти мне?

- Ступай!

Был конец августа, небо сеяло мелкий дождь, на улицах шептались ручьи, дул порывами холодный ветер, тихо шелестели деревья, падал на землю жёлтый лист. Где-то каркали вороны отсыревшими голосами, колокольчик звенел, бухали бондари по кадкам и бочкам. Бурмистров, смешно надув губы, шлёпал ногами по жидкой грязи, как бы нарочно выбирая места, где её больше, где она глубже. В левой руке он крепко сжимал серебряную монету - она казалась ему неудобной, и он её нёс, как женщина ведро воды, - отведя руку от туловища и немного изогнувшись на правую сторону.

На месте вчерашней злобы против кривого в груди Вавилы образовалась какая-то холодная пустота, память его назойливо щекотали обидные воспоминания:

В городе престольный праздник Петра и Павла, по бульвару красивыми стаями ходит нарядное мещанство, и там, посреди него, возвышаются фигуры начальствующих лиц. Громко играют медные трубы пожарных и любителей.

А посредине улицы, мимо бульвара, шагает он, Вавила Бурмистров, руки у него связаны за спиною тонким ремнём и болят, во рту - солёный вкус крови, один глаз заплыл и ничего не видит. Он спотыкается, задевая ушибленною ногою за камни, - тогда городовой Капендюхин дёргает ремень и режет ему туго связанные кисти рук. Где-то за спиной раздаётся вопрос исправника:

- Кто?

- Зо слободы, ваше благородые, Бурмистроу!

- За что?

- Та буйство учиныв на базари!

И голос исправника горячо шипит:

- Дать ему там, сукиному сыну!

- Злушаю, ваше благородые!

Дали. Двое стражников уселись на голову и на ноги, а третий отхлестал нагайкой.

- Ты мне за это целковый платишь? - остановясь под дождём, пробормотал Вавила.

Одна за другой вспоминались обиды, уводя человека куда-то мимо трактиров и винных лавок. Оклеивая всю жизнь тёмными пятнами, они вызывали подавляющее чувство физической тошноты, которое мешало думать и, незаметно для Вавилы, привело его к дому Волынки. Он даже испугался, когда увидел себя под окном комнаты Тиунова, разинул рот, точно собираясь крикнуть, но вдруг решительно отворил калитку, шагнул и, увидев на дворе старуху-знахарку, сунул ей в руку целковый, приказав:

- Тащи две, живо! Хлеба, огурцов, рубца - слышишь?

А войдя в комнату Тиунова, сбросил на пол мокрый пиджак и заметался, замахал руками, застонал, колотя себя в грудь и голову крепко сжатыми кулаками.

- Яков - на! Возьми, - вот он я! Действительно - верно! Эх - человек! Кто я? Пылинка! Лист осенний! Где мне - дорога, где мне жизнь?

Он - играл, но играл искренно, во всю силу души: лицо его побледнело, глаза налились слезами, сердце горело острой тоской.

Он долго выкрикивал своё покаяние и жалобы свои, не слушая, - не желая слышать, - что говорил Тиунов; увлечённый игрою, он сам любовался ею откуда-то из светлого уголка своего сердца.

Но, наконец, утомился, и тогда пред ним отчётливо встало лицо кривого: Яков Тиунов, сидя за столом, положил свои острые скулы на маленькие, всегда сухие ладони и, обнажив чёрные верхние зубы, смотрел в глаза ему с улыбкой, охлаждавшей возбуждение Вавилы.

- Ты - что? - спросил он, отодвигаясь от кривого. - Сердишься, а?

Тиунов длительно вздохнул.

- Эх, Вавила, хорошая у тебя душа всё-таки!

- Душа у меня - для всего свободна! - воскликнул обрадованный Бурмистров.

- Зря ты тут погибаешь! Шёл бы куда-нибудь судьбы искать. В Москву бы шёл, в губернию, что ли!

- Уйти? - воскликнул Вавила, подозрительно взглянув на тёмное, задумчивое лицо. "Ишь ты, ловок!" - мельком подумал он и снова стал поджигать себя: - Не могу я уйти, нет! Ты знаешь, любовь - цепь! Уйду я, а - Лодка? Разве ещё где есть такой зверь, а?

- Возьми с собой.

- Не пойдёт!

Бурмистров горестно ударил кулаком по столу так, что зашатались бутылки.

- Я уговаривал её: "Глафира, идём в губернию! Поступишь в хорошее заведение, а я туда - котом пристроюсь". - "Нет, говорит, милый! Там я буду, может, десятая, а здесь я - первая!" Верно - она первая!

- Пустяки всё это! - тихо и серьёзно сказал Тиунов. Вавила посмотрел на него и качнул головой, недоумевая.

- Ты меня успокой всё-таки! - снова заговорил он. - Что я сделал, а?

- Это насчёт доноса? - спросил кривой. - Ничего! Привязаться ко мне трудно: против государь-императора ничего мною не говорено. Брось это!

- Вот - душа! - кричал Бурмистров, наливая водку. - Выпьем за дружбу! Эх, не волен я в чувствах сердца!

Выпили, поцеловались, Тиунов крепко вытер губы, и беседа приняла спокойный, дружеский характер.

- Ты сообрази, - не торопясь, внушал кривой, - отчего твоё сердце, подобно маятнику, качается туда-сюда, обманывая всех, да и тебя самого? От нетвёрдой земли под тобою, браток, оттого, что ты человек ни к чему не прилепленный, сиречь - мещанин! Надо бы говорить - мешанин, потому - всё в человеке есть, а всё - смешано, переболтано…

- Верно! - мотая головой, восклицал Вавила. - Ах, верно же, ей-богу! Всё во мне есть!

- А стержня - нету! И все мы такие, смешанные изнутри. Кто нас ни гни - кланяемся и больше ничего! Нет никаких природных прав, и потому - христопродавцы! Торговать, кроме души, - нечем. Живём - пакостно: в молодости землю обесчестив, под старость на небо лезем, по монастырям, по богомольям шатаясь…

- Верно! Жизнь беззаконная!

- Закон, говорится, что конь: куда захочешь, туда и поворотишь, а руку протянуть - нельзя нам к этому закону! Вот что, браток!

Гладкая речь Тиунова лентой вилась вокруг головы слободского озорника и, возбуждая его внимание, успокаивала сердце. Ему даже подумалось, что спорить не о чем: этот кривой, чернозубый человек славе его не помеха. Глядя, как вздрагивает раздвоенная бородка Якова Захарова, а по черепу, от глаз к вискам, змейками бегают тонкие морщины, Бурмистров чувствовал в нём что-то интересно и жутко задевающее ум.

- Гляди вот, - говорил Тиунов, направляя глаз в лицо Вавилы, - ты на меня донёс…

Вавила передёрнул плечами, точно от холода.

- А я тебе скажу открыто: возникает Россия! Появился народ всех сословий, и все размышляют: почему инородные получили над нами столь сильную власть? Это значит - просыпается в народе любовь к своей стране, к русской милой земле его!

Прищурив глаз, кривой налил водки, выпил и налил ещё.

- А долго ты пить можешь? - с живым любопытством спросил Бурмистров.

Бывалый человек спокойно ответил:

- Пока водка есть - пью, а как всю выпью, то перестаю…

Этот ответ вызвал у Вавилы взрыв резвого веселья: он хохотал, стучал ногами и кричал:

- Эт-то ловко!

Просидели до позднего вечера, и с той поры Бурмистров стал всем говорить, что Яков Захаров - умнейший человек на земле. Но, относясь к Тиунову с подчёркнутым уважением, он чувствовал себя неловко перед ним и, вспоминая о доносе, размышлял:

"Молчит, кривой дьявол! Видно, ищет своей минуты, когда бы ловчее осрамить меня…"

При этой мысли кровь в груди у него горячо вскипала, он шумно отдувался, расширяя ноздри, как породистый конь, и, охваченный тревожным тёмным предчувствием неведомой беды, шёл в "раишко" к Лодке, другу своего сердца и складочному месту огорчений своих.

Лодка - женщина лет двадцати трёх, высокая, дородная, с пышною грудью, круглым лицом и большими серо-синего цвета наивно-наглыми глазами. Её густые каштановые волосы гладко причёсаны, тщательно разделены прямым пробором и спускаются на спину толстой, туго заплетённой косой. Тяжесть волос понуждает Лодку держать голову прямо, - это даёт ей вид надменный. Нос у неё не по лицу мал, остр и хрящеват, тёмно-красные губы небольшого рта очерчены строго, она часто облизывает их кончиком языка, и они всегда блестят, точно смазанные маслом. И глаза её тоже блестят приятною улыбкою человека, довольного своею жизнью и знающего себе цену.

Ходит она уточкою, вперевалку, и даже когда сидит, то её пышный бюст покачивается из стороны в сторону; в этом движении есть нечто, раздражающее угрюмого пьяницу Жукова; часто бывает, что он, присмотревшись налитыми кровью глазами к неустанным колебаниям тела Лодки, свирепо кричит:

- Перестань, дьявол! Сиди смирно!

Рыжая щетина на его круглой голове и багровых щеках встаёт дыбом, и глаза мигают, словно от испуга.

- Малина с молоком! - называет, восхищаясь, Лодку весёлый доктор Ряхин и осторожно, со смущённой улыбкой на костлявом лице, отдаляется от неё. Он тяготеет к неугомонной певунье, гибкой и сухонькой Розке, похожей на бойкую чёрную собачку: кудрявая, капризная, с маленькими усиками на вздёрнутой губе и мелкими зубами, она обращается с Ряхиным дерзко, называя его в глаза "зелёненьким шкелетиком". Она всем даёт прозвища: Жуков для неё - Ушат Помоевич, уныло-злой помощник исправника Немцев - Уксус Умирайлыч.

Третья девица - рыжая, коротенькая Паша - молчалива и любит спать. Позёвывая, она тягуче воет. У неё большой рот, неровные, крупные зубы. Косо поставленные, мутно-зелёные глазки смотрят на всех обиженно и брезгливо, а на Четыхера - со страхом и любопытством.

Назад Дальше