- Я не допущу того, чтобы вы писали с нее, - глухо сказал он.
- Сергей Васильевич, вы, кажется, пришли ссориться со мной?
- Я не допущу ее бывать у вас каждый день, проводить с вами целые часы… Я не позволю ей.
- Есть ли у вас такая власть? Как вы можете не позволить ей? Как вы можете не позволить мне? - спрашивал я, чувствуя, что начинаю раздражаться.
- Власть… Власть… Нескольких слов будет довольно. Я напомню ей, что такое она. Я скажу ей, что такое вы. Я скажу ей о вашей сестре, Софье Михайловне…
- Я не позволю вам заикаться о моей сестре. Если есть у вас право на эту женщину, - пусть правда то, что вы мне говорили о ней, пусть она пала, пусть десятки люден имеют на нее такие же права, как вы, - у вас есть право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам говорить ей что-нибудь о сестре! Слышите?
Я чувствовал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя.
- Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта… эта…
Он в волнении несколько раз прошелся из угла в угол комнаты. Я видел, что он взволнован серьезно. Я не понимал, что с ним делается. В прошлый наш разговор он и словами и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь… Неужели?..
- Сергей Васильевич, - сказал я, - вы любите ее! Он остановился, взглянул на меня странным взглядом и отрывисто промолвил:
- Нет.
- Что же вас точит? Из-за чего вы подняли всю эту бурю? Не могу же я поверить, что вы печетесь о спасении моей души из когтей этого воображаемого дьявола.
- Это мое дело, - сказал он. - Но помните, что каким бы то ни было путем, а я помешаю вам… Я не позволю! Слышите? - задорно крикнул он.
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. В том углу, где я стоял в это время спиною к стене, был навален разный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт.
Тут же стояла палка с острым железным наконечником, к которой во время летних работ привинчивается большой зонт. Случайно я взял в руки это копье, и когда Бессонов сказал мне свое "не позволю", я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырехгранное железо ушло в доски на вершок.
Я не сказал ни слова, но Бессонов взглянул на меня изумленными и даже, как мне показалось, испуганными глазами.
- Прощайте, - сказал он. - Я ухожу. Вы чересчур раздражены.
Я уже успел успокоиться.
- Постойте, - сказал я. - Останьтесь.
- Нет, мне нужно. До свидания!
Он ушел. Я с усилием вытащил копье из пола и помню, что коснулся пальцем слегка нагревшегося блестящего железа. Мне в первый раз пришло в голову, что это - страшное оружие, которым легко положить человека на месте.
Гельфрейх ушел в академию, я не без волнения ожидал свою натурщицу. Я поставил совсем новый холст и приготовил все нужное.
Я не могу сказать, чтобы я думал тогда только о своей картине. Я вспоминал вчерашний вечер с его странной, еще не виданной мною обстановкой, неожиданную и счастливую для меня встречу, эту странную женщину, падшую женщину, которая сразу привлекла все мои симпатии, странное поведение Бессонова… Что ему нужно от меня? Не любит ли он ее в самом деле? Зачем тогда это презрительное отношение к ней? Разве не мог бы он спасти ее?
Я думал обо всем этом, а рука с углем ходила по холсту; я делал наброски позы, в которой хотел представить Надежду Николаевну, и стирал их один за другим.
Ровно в одиннадцать часов зазвенел колокольчик. Через минуту она в первый раз показалась на пороге моей комнаты. О, как я помню ее бледное лицо, когда она, волнуясь и стыдясь (да, стыд сменил ее вчерашнее выражение), молча стояла в дверях! Она точно не смела войти в эту комнату, где нашла потом свое счастье, единственную свою светлую полосу жизни и… гибель. Не ту гибель, о которой говорил Бессонов… Я не могу писать об этом. Я подожду и успокоюсь.
VII
Соня не знает, что я пишу эти горькие страницы. По-прежнему каждый день она сидит у моей постели или кресла. Часто заходит ко мне и мой друг, мой бедный горбатый. Он очень похудел и осунулся и большею частью молчит. Соня говорит, что он упорно работает… Дай бог ему счастья и успеха!
Она пришла, как обещала, ровно в одиннадцать часов. Она вошла робко, застенчиво ответив на мое приветствие, и молча села на кресло, стоявшее в углу мастерской.
- Вы очень точны, Надежда Николаевна, - сказал я, накладывая краски на палитру.
Она взглянула на меня и ничего не ответила.
- Я не знаю, как благодарить вас за ваше согласие… - продолжал я, чувствуя, что краснею от смущения. Я хотел сказать ей что-то совсем другое. - Я так долго не мог найти натурщицы, что совсем было бросил картину.
- Разве у вас при академии их нет? - спросила она.
- Есть, но они мне не годились. Посмотрите вот это лицо.
Я достал из лежавшей на столе кучи всякого хлама карточку Анны Ивановны и подал ей. Она взглянула и слабо улыбнулась.
- Да, это вам не годится, - сказала она. - Это не Шарлотта Корде.
- Вы знаете историю Шарлотты Корде? - спросил я. Она взглянула на меня с странным выражением удивления, смешанного с каким-то горьким чувством.
- Почему же мне не знать? - спросила она. - Я кое-чему училась. Я забыла теперь многое, ведя эту жизнь, и все-таки кое-что помню. А таких вещей забыть нельзя…
- Где вы учились, Надежда Николаевна?
- Зачем вам знать это? Если можно, будем начинать. Тон ее вдруг изменился: она проговорила эти слова отрывисто и мрачно, как говорила вчера Бессонову.
Я замолчал. Достав из шкафа давно уже сшитое мною синее платье, чепчик и все принадлежности костюма Шарлотты, я попросил ее выйти в другую комнату и переодеться. Я едва успел приготовить все, что мне было нужно для работы, как она уже вернулась.
Передо мной стояла моя картина.
- Ах, боже мой! Боже мой! - заговорил я с восторгом. - Как это хорошо, как это хорошо! Скажите, Надежда
Николаевна, не виделись ли мы прежде? Иначе это невозможно объяснить. Я представлял себе свою картину именно такой, как вы теперь. Я думаю, что я вас видел где-нибудь. Ваше лицо, может быть, бессознательно запечатлелось в моей памяти… Скажите, где я видел вас?
- Где вы могли видеть меня? - переспросила она. - Не знаю. Я не встречалась с вами до вчерашнего дня. Начинайте, пожалуйста. Поставьте меня, как нужно, и пишите.
Я попросил ее стать на место, поправил складки платья, слегка коснулся ее рук, придав им то беспомощное положение, какое всегда представлял себе, и отошел к мольберту.
Она стояла передо мною… Она стоит передо мною и теперь, вот тут, на этом холсте… Она, как живая, смотрит на меня. У нее то же печальное и задумчивое выражение, та же черта смерти на бледном лице, какие были в то утро.
Я стер все начерченное углем на холсте и быстро набросал Надежду Николаевну. Потом я стал писать. Никогда - ни прежде, ни после - мне не удавалось работать так быстро и успешно. Время летело незаметно, и только через час я, взглянув на лицо своей модели, увидел, что она сейчас упадет от усталости.
- Простите, простите меня… - сказал я, сводя ее с возвышении, на котором она стояла, и усаживая в кресло. - Я совсем измучил вас.
- Ничего, - ответила она, бледная, но улыбающаяся. - Уж если зарабатывать себе хлеб, то нужно пострадать немножко. Я рада, что вы так увлеклись. Можно посмотреть? - сказала она, кивнув головой на картину, лица которой она не видела.
- Конечно, конечно!
- Ах, какая мазня! - вскрикнула она. - Я никогда еще не видела начала работы художника. И как это интересно!.. К знаете, уже в этой мазне я вижу то, что должно быть… Вы задумали хорошую картину, Андрей Николаевич… Я постараюсь сделать все, чтобы она вышла… насколько от меня это зависит.
- Что же вы можете сделать?
- Я говорила вчера… Я сделаю вам выражение. Вам будет легче работать…
Она быстро стала на свое место, подняла голову, уронила белые руки, и на ее лице отразилось все, о чем мечтал я для своей картины. Тут были решимость и тоска, гордость и страх, любовь и ненависть…
- Так? - спросила она. - Если так, то я буду стоять сколько угодно.
- Лучше мне ничего не нужно, Надежда Николаевна; но ведь вам будет трудно сохранять подолгу такое выражение. Благодарю вас. Посмотрим. До этого еще далеко… Позвольте просить вас позавтракать со мною…
Она долго отказывалась, но потом согласилась.
Моя поилица и кормилица Агафья Алексеевна принесла завтрак; мы в первый раз сели за стол вместе. Сколько раз это случалось потом!.. Надежда Николаевна ела мало и молча; она, видимо, стеснялась. Я налил в ее стакан вина, которое она выпила почти сразу. Румянец заиграл на ее бледных щеках.
- Скажите, - вдруг спросила она, - вы давно знаете Бессонова?
Я не ожидал этого вопроса. Вспомнив все, что произошло между мною и Бессоновым из-за нее, я смутился.
- Отчего вы краснеете? Впрочем, все равно; только ответьте мне на вопрос.
- Давно. С детства.
- Он хороший человек?
- Да, по-моему, он хороший человек. Он честен, много работает. Он очень талантливый человек. Он хорошо относится к матери.
- У него есть мать? Где она?
- В ***. Там у нее есть маленький домик. Он высылает ей деньги и сам иногда туда ездит. Я никогда не видал матери, более влюбленной в сына.
- Зачем же он не возьмет ее сюда?
- Кажется… она сама не хочет… Впрочем, не знаю… Дом у нее там, она привыкла.
- Это неправда, - задумчиво сказала Надежда Николаевна. - Он не берет матери сюда потому, что думает, что она помешает ему. Я не знаю, я только думаю так… Она стеснит его. Это провинциалка, вдова какого-нибудь мелкого чиновника. Она будет шокировать его.
Она произнесла слово "шокировать" едко и с расстановкой.
- Я не люблю этого человека, Андрей Николаевич, - сказала она.
- За что? Он все-таки хороший человек.
- Я не люблю его… И боюсь его… Ну, будет; пойдем работать.
Она стала на место. Короткий осенний день приходил к концу.
Я работал до сумерек, давая иногда вздохнуть Надежде Николаевне, и только когда краски начали смешиваться в своих цветах и стоявшая передо мною на возвышении модель уже подернулась сумраком, я положил кисти… Надежда Николаевна переоделась и ушла.
VIII
В тот же день вечером я перевез Семена Ивановича к себе. Он жил на Садовой, в огромном, снизу доверху набитом жильцами доме, занимавшем почти целый квартал между тремя улицами. Наиболее аристократическая часть дома, выходившая на Садовую, была занята меблированными комнатами отставного капитана Грум-Скже-бицкого, отдававшего свои довольно грязные и довольно большие комнаты начинающим художникам, небедным студентам и музыкантам. Таков был преимущественный состав жильцов сурового капитана, строго наблюдавшего за благочинием своего, как он выражался, "отеля".
Я поднялся по витой чугунной лестнице и вошел в коридор. Из-за первой двери слышались беглые пассажи скрипки, немного дальше завывала виолончель, а где-то в конце коридора гремел рояль. Я постучал в дверь Гельфрейха.
- Войдите! - закричал он тоненьким голосом.
Он сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы: на дно была положена подушка, на нее - развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него на постоянной службе.
- Я уже готов, Андрей, - сказал Гельфрейх. - Я очень рад, что ты меня к себе берешь. Ну, скажи, был сегодня сеанс? Пришла она?
- Пришла, пришла, Сеня… - ответил я, торжествуя в душе. - Помнишь, ночью ты сказал одну фразу… что ты отдал бы свою левую руку?
- Ну? - спросил он, сев на ящик и улыбаясь.
- Я немного понимаю тебя, Сеня…
- Вот видишь! Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее! Я не могу. Я глупый, горбатый черт. Ты сам очень хорошо знаешь, что я не протащу через всю жизнь, долгую жизнь, и тяжести одного себя без посторонней помощи, без твоей, например, а уж другого кого-нибудь поддерживать… куда мне! Мне самому нужно, чтобы меня спасали от пьянства, брали к себе, заставляли работать, держали у себя мои деньги, писали корзинки, диваны и всякую обстановку для моих котов. Ах, Андрей, что бы я без тебя делал?
И во внезапном порыве нежности Сенечка вдруг соскочил со своего ящика, подбежал ко мне, обхватил меня руками и прижал голову к моей груди. Его мягкие шелковистые волосы касались моих губ. Затем так же быстро он оставил меня, побежал в угол комнаты (я имею сильное подозрение, что дорогой он стер слезинку) и уселся в кресло, стоявшее в углу, в тени.
- Ну, видишь, куда же мне! Ноты… ты - другое дело. Вытащи ее, Андрей!
Я молчал.
- Был еще один человек, который бы мог, - продолжал Семен Иванович, но он не захотел.
- Бессонов? - спросил я.
- Да, Бессонов.
- Он давно с нею знаком, Сенечка?
- Давно; раньше меня. У этого человека в голове всё ящики и отделеньица; выдвинет один, достанет билетик, прочтет, что там написано, да так и действует. Представился ему вот этот случай. Видит, падшая девушка. Ну, он сейчас себе в голову (а там у него все по алфавиту), достал, прочел: они не возвращаются никогда.
Семен Иванович не стал говорить дальше. Он облокотился подбородком на руку и задумчиво смотрел мне прямо в лицо.
- Ты расскажи мне, как они познакомились. Что за странные отношения между ними?
- После, Андрей; теперь не стану. Да, может быть, она и сама тебе расскажет. Напрасно я сказал: "может быть", наверное расскажет. Ты у меня ведь вот какой… - улыбнувшись, сказал Семен. - Поедем, нужно расплатиться с капитаном.
- Деньги у тебя есть?
- Есть, есть. Выручают коты.
Он вышел в коридор, крикнул что-то прислуге, и через минуту явился сам капитан. Это был крепкий, коренастый старик, очень свежий, с гладко выбритым лицом. Войдя в комнату, он щегольски расшаркался и подал Гельфрейху руку, мне же сделал только безмолвный поклон.
- Что пану требуется? - спросил он вежливо.
- Я уезжаю от вас, капитан.
- То есть воля пана, - ответил он, пожимая плечами. - Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем отеле проживают прекрасные, образованные люди… Пан друг также художник? - спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. - Рекомендую себя: капитан Грум-Скжебицкий, старый солдат.
Я протянул ему руку и назвал свое имя.
- Пан Лопатин! - воскликнул капитан, выражая на своем лице почтительное удивление. - То есть известное имя. От всех учеников академии слышал. Очень счастлив знакомством. Желаю вам иметь славу Семирадского и Ма-тейки… Куда же вы переезжаете? - спросил капитан Гельфрейха.
- А вот к нему… - смущенно улыбаясь, ответил Гельфрейх.
- Хотя вы и отнимаете у меня превосходного квартиранта, но я не огорчен. Дружба - это такое право… - сказал капитан, опять кланяясь. Сейчас я принесу свою книгу…
Он вышел, бодро подняв голову. В его походке было что-то воинственное.
- Где он служил? - спросил я Сеню.
- Не знаю; только он не русский капитан. Я узнал в паспорте; он просто дворянин Ксаверий Грум-Скжебицкий. По секрету он всем говорит, что был в повстаньи. На стене у него и теперь висит "дупельтовка".
Капитан принес свою книгу и счеты. Справившись с книгой и пощелкав минуты две на счетах, он объявил сумму, которую должен был ему Гельфрейх за квартиру до конца месяца и за обеды. Семен Иванович расплатился, и мы весьма дружелюбно, расстались. Когда вынесли вещи, Семен Иванович взял под мышку рыжего кота, давно уже беспокойно тершегося у его ног, подняв хвост палочкой вверх и изредка коротко мяукая (вероятно, опустошенный вид комнаты привел его в тревожное настроение), и мы уехали.
IX
Прошло еще три или четыре сеанса. Надежда Николаевна приходила ко мне в десять или одиннадцать часов и оставалась до сумерек. Не раз я просил ее остаться пообедать с нами, но она всегда, как только кончался сеанс, поспешно уходила в другую комнату, переодевалась из синего платья в свое черное и тотчас же прощалась.
Ее лицо за эти несколько дней сильно изменилось. Какое-то мрачное и тоскливое выражение замечалось около ее губ и в впадинах ее серых глаз. Она редко говорила со мною и немного оживлялась только тогда, когда в мастерской сидел за своим мольбертом Гельфрейх, продолжавший, несмотря на мои уговаривания приняться за что-нибудь серьезное, писать одну кошку за другой. Кроме рыжего натурщика, в нашей квартире откуда-то появилось штук пять или шесть разнообразного возраста, пола и цвета кошек, которых Агафья Алексеевна беспрекословно кормила, хотя и вела с ними беспрерывную войну, выражавшуюся преимущественно в том, что она, забирая их по нескольку под мышку, выкидывала на черную лестницу. Но коты жалобно покрикивали у дверей, и мягкое сердце нашей домоправительницы не выдерживало: дверь отворялась, и натурщики снова овладевали квартирой.
Как живо вспоминаются мне эти долгие, тихие сеансы! Картина подходила к концу, и тяжелое, неопределенное чувство закрадывалось постепенно в мою грудь. Я чувствовал, что, когда Надежда Николаевна перестанет быть нужна мне как натурщица, мы расстанемся. Я вспомнил наш разговор с Гельфрейхом в день его переезда; часто, когда я вглядывался в ее бледное, мрачное лицо, в ушах моих звенели слова: "Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее!"
Вытащить ее! Я не знал о ней почти ничего. Я но знал даже, где она живет. Она переехала со старой квартиры, куда провожал ее Гельфрейх после вечера нашей встречи, на другую квартиру, и Сеня не мог добиться от нее куда. Ни он, ни я не знали ее фамилии.
Я помню, как однажды я спросил ее об этом на сеансе, когда Гельфрейха не было. В то утро он ушел в академию (я заставил его хоть изредка ходить в этюдный класс), и мы целый день провели одни. Надежда Николаевна была немного веселее обыкновенного, немного разговорчивее. Ободренный этим, я осмелился сказать:
- Надежда Николаевна, я до сих пор не знаю, как ваша фамилия.
Она как будто не заметила моего вопроса. Неуловимая тень пробежала по ее лицу, и, на мгновение сомкнув губы, как будто что-то поразило ее, она продолжала говорить. Она говорила тогда о Гельфрейхе, и я видел, что она подыскивает сказать что-нибудь, чтобы заговорить меня и замять мой вопрос. Наконец она замолчала.
- Надежда Николаевна, - сказал я, - скажите, за что вы не доверяете мне? Показал ли я хоть чем-нибудь…
- Оставьте это, - печально ответила она. - Я не доверяю вам? Полноте… Зачем мне вам не доверять? Что можете вы сделать мне дурного?
- Отчего же вы…
- Оттого, что не нужно. Пишите, пишите, скоро темно будет… - сказала она, стараясь говорить веселее. - И Семен Иванович скоро придет; что вы ему покажете? Вы сегодня ничего не сделали. У нас и так все время проходит в разговорах.
- Успеем… я устал… Если угодно, сойдите с места. Отдохните немного.