Второй том настоящего издания включает в себя самый известный роман 3.Н.Гиппиус `Чертова кукла` (1911) - о мертвенности души современного человека, его продолжение - `Роман-царевич` (1912), отразивший раздумья писательницы о проблемах революционно-религиозного движения; и, наконец, вовсе не известный роман - `Чужая любовь` (1929), затерянный на страницах эмигрантской периодики и с тех пор не переиздававшийся, - о душевном одиночестве русских людей в эмиграции.
Содержание:
Глава первая - В БУРЕ И ГРОЗЕ 1
Глава вторая - СТРОЙКА 2
Глава третья - К ЖЕНИХУ-БОГОМОЛЬЦУ 3
Глава четвертая - ВРАГ ИЛИ ДРУГ? 4
Глава пятая - МУДРЫЙ ОБМАН 5
Глава шестая - МУЖИЧИЙ УНИВЕРСИТЕТ 5
Глава седьмая - МУЖИЧИЙ БАЛ 6
Глава восьмая - ОТЕЦ ВАРСИС 7
Глава девятая - ДОБРЫЙ СТАРИЧОК 8
Глава десятая - ЧИСТЫЙ 9
Глава одиннадцатая - ЛЮБОВЬ - ЗЛА 10
Глава двенадцатая - БРАТ 11
Глава тринадцатая - ПРЕДЛОЖЕНИЕ 12
Глава четырнадцатая - ХУТОР ПЧЕЛИНЫЙ 13
Глава пятнадцатая - ТАМ И ЗДЕСЬ 14
Глава шестнадцатая - РАЗНЫЕ БУМАЖКИ 17
Глава семнадцатая - СТАРИКИ 18
Глава восемнадцатая - ДАЧА С БАШНЕЙ 19
Глава девятнадцатая - CALVAIRE 20
Глава двадцатая - ВВЫСЬ 21
Глава двадцать первая - БЛАЖЕННЫЙ БАЛАГАН 22
Глава двадцать вторая - СПЕШКА 24
Глава двадцать третья - ДЕВСТВЕННИКИ 24
Глава двадцать четвертая - "OUI" 26
Глава двадцать пятая - КРЕПКИЕ ЛЮДИ 28
Глава двадцать шестая - "ПОСТРАДАВШИЕ" 29
Глава двадцать седьмая - СВИДАНИЕ 31
Глава двадцать восьмая - БАРОН 32
Глава двадцать девятая - ДВА МОНАРХА 34
Глава тридцатая - ПЕРЕД СВАДЬБОЙ 35
Глава тридцать первая - "ОТ КАМЕНИ ЧЕСТНА" 36
Глава тридцать вторая - ДО ДНА 37
Глава тридцать третья - ПРОГРЕСС И ЭКСЦЕСС 39
Глава тридцать четвертая - ЕДИНАЯ ВЛАСТЬ 42
Глава тридцать пятая - ПОТОМ СКАЖУ 42
Глава тридцать шестая - ВМЕСТЕ 43
Глава тридцать седьмая - ЧЕРТ 44
Глава тридцать восьмая - НАЧАЛО НОВОГО 45
Глава тридцать девятая - ЗОЛОТЫЕ ЦВЕТЫ 46
ПРИМЕЧАНИЯ 46
Примечания 46
З. H. Гиппиус
Роман-царевич
История одного начинания
Глава первая
В БУРЕ И ГРОЗЕ
- Чего я желал бы?..
Разговаривали полушутливо, о каких-то пустяках. Ведь они едва знакомы.
Кругом тихо и темно. Так тихо, темно, притайно, как бывает днем в летнюю пору перед сильной грозой.
- Чего желал бы…
И ветер, со стоном, внезапно сорвался, - будто сама туча взмахнула темно-синими крыльями.
Сразу ударил ветер, зашумел сырым холодом около девушки, сидевшей на ступенях балкона; длинные, волнистые пряди ее бледных волос вырвались из косы и повлеклись по ветру. По ветру, с жидкими, торопливыми жалобами, влеклись вершины берез, клонились, тянулись, стлались, влеклись длинными прядями, зеленые июньские листья сыпались вбок и улетали…
- Что, что? Не слышу! Ветер! и гром! - прокричала девушка, стараясь вдохнуть, глотая ветер и смеясь.
Собеседник ее, молодой человек в синей косоворотке, сделал два шага вперед, навстречу ветру, и крепче надвинул полотняную фуражку.
- Хорошей грозы желал бы… Ветра, ветра…
Слова с ветром летели, пролетали мимо девушки, едва слышные, едва понятные.
- …желать? Быть может, еще жениться на вас…
Конечно, ей послышалось. Ветер отнес, запутал, исказил слова. Как смешно.
- Что вы говорите? Что? - крикнула она опять сквозь сухой шум испуганных берез и переливчатое воркованье грома.
А вдруг он повторит? Как быть тогда? Ведь это или насмешка, или наглость, или сумасшествие. Они едва знакомы. Но такой странный человек…
Гром поднял голос, зарычал, раскатился и закатился, но не смолк. Ветра вдруг словно не бывало. Словно улетел весь - ничего не осталось.
В синеватой тишине прозвучали спокойные слова:
- Я сказал: "чего желать? О, так желаний много…" Вы не помните этого стихотворения?
Тишина была мгновенна. Опять налетел ветер, второй, опять покорно вытянули березы свои зеленые волосы, опять, опять… А над ними, по синей туче, словно кто-то пальцем прочертил огненные слова. Сквозь железный грохот освирепевшего грома не слышно было, как стукнула балконная дверь.
- Лилька, безумная! Что ты здесь делаешь? Иди скорее домой. Такая гроза. Наверху уже, кажется, окно разбило.
Девушка, поправляя выбившиеся волосы, поднялась.
- Иду, тетя Катя. А так хорошо!
- Ничего нет хорошего. Подумаешь! - кричала тетя Катя, молодая, пышная, красиво освещенная молниями: от них то розовел, то червонел ее белый капот.
- Батюшки! Да и Роман Иванович тут с тобой. Роман Иванович! Идите! Убьет непременно.
Сменцев обернулся.
- Нет, не убьет. Я люблю ветер. И он меня любит. Не бойтесь.
Зашагал прочь от балкона и сгинул за деревьями, за сизой мглой начинающегося, еще летучего дождя.
- Экий сумасшедший. Ведь ливень будет. Ох, вот опять! Иди же, Лилюша, я дверь ставней прикрою.
Они вместе вошли в длинную, низкую комнату, где стояли сумерки, - хоть огонь зажигай.
- Пойдем наверх, к детям, - сказала Катерина Павловна. - Там и светлее, да и Витя меня беспокоит: позеленел весь, явно трусит грозы, а не признается. Такой нервный ребенок.
По угловатым, нелепым, темным коридорам они дошли до прихожей и стали подыматься по лестнице.
Лестница широкая, дубовая, винтом - потому что в башне. В круглом окне трепыхались молнии.
- И не знаешь, что делать нужно, что говорить, вот хотя бы в грозу, - болтала Катя, путая по ступеням складки капота. - Вот я была маленькая, в деревне у нас, в Шишкове, так когда гроза - няня свечки под образами зажжет, удар - она сейчас "Свят, свят…" и нам велит креститься, и рассказывает что-то такое интересное и утешительное… А с Витей сидит эта идиотская бонна ученая столбом, да равнодушно мямлит: "Это электричество. Займитесь книжкой".
Девушка улыбнулась. Очень похоже передразнила Катерина Павловна Витину деревянную бонну.
- Вавочке - той все равно, а Витя ужасно впечатлительный. Громоотводом его, что ли, утешить… Да громоотвод у нас испорчен, неудачный такой…
Пришли в детскую. Там было все словно по писаному, четырехлетняя Вавочка мирно занималась кубиками на ковре, бонна сидела равнодушным столбом, а Витя забился в дальний угол.
Вавочка - общительная, ласковая, в меру шумная, толстая девочка. Коротенькая и черноглазая - в мамашу. Витя неизвестно в кого. Он рыжеват, бледен и тонок. Брови у него тоже светлые, как будто и вовсе их нет. Но часто морщит брови, и тогда лоб краснеет.
- Мама… - приветливо пропела Вава, не оставляя кубиков.
Но Катерина Павловна позвала Витю.
- Куда ты спрятался? Уже гроза проходит. Иди. Кто же боится грозы? И ведь уже тебе скоро восемь лет.
- Я и не думаю бояться. С чего ты взяла? - проговорил Витя быстро, дрожащим голосом. - Просто неприятно. Стучит. И потом ветер.
- И ветра нечего бояться. Лиля, ты слышала, как Роман Иванович крикнул, что ветер его любит, и отправился в парк? Экий чудачина. Пожалуй, и дождь его любит. Гляди, что делается.
Окна облились сплошными потоками воды. Точно ведро на них опрокинули. Но так же внезапно дождь прекратился, шумел только ветер. Молнии становились реже.
- Ветер его любит… - как-то задумчиво сказал Витя, выполз из угла и присел на ковер около дивана. Потихоньку.
Вавочка полезла на колени к матери. Занятая собственными однообразными мыслями, однообразно, нараспев повторяла: "ма-ма, ма-ма!" Потом потянулась к сидевшей рядом девушке: "У-ля, У-ля!"
Но та не обратила на нее никакого внимания.
- Ты, Катя, давно знаешь Сменцева? - спросила она.
- Давным-давно. Ведь он Алексеев давнишний приятель. Знаю-то давно, да почти не видала. Мельком. Живет он с нами в первый раз. Говорят, интересный. Алексей в нем души не чает. И представь, Люлюша, ему лет под тридцать, а кажется юношей.
- Нисколько не кажется, - возразила девушка.
- Ну да, это потому, что он такой широкий, крепкий, плечи точно четырехугольные. Но он высокий, это при высоком росте красиво. А лицо у него совсем юное.
Девушка ничего не ответила, хотя и тут, кажется, не согласилась. Смуглое лицо Романа Ивановича встало вдруг в ее памяти ярко. Беспокойное лицо. Красивое? Некрасивое? Не в том дело: беспокойное. Изогнутые, длинные, будто нарисованные брови; плотные усы, небольшие, похожие на кусочки черной ваты; притом и брови, и глаза, и все в этом лице - чуть-чуть криво. Усмехался он тоже немного вбок. Вот эта кривизна, должно быть, и беспокоила.
- Да, он красивый, - протянула Катерина Павловна, играя с девочкой. - Красивый… Ах, я вспомнила. Он уже как-то говорил, что любит ветер. Студентом, давно, в ссылке, бедствовал; нанялся в машинисты или в истопники, что ли, на железную дорогу. Рассказывал, хорошо на паровозе. Ветер, говорит, так и бьет в лицо…
- Сам на паровозе? И не боялся? - робко и жадно спросил вдруг Витя.
- Он-то! - засмеялась Катя. - Не всем же быть такими трусишками, как ты. Я думаю, Роман Иванович в твои годы…
Остановилась, заметив, что Витя покраснел весь и нахмурился.
- Я… не трусишка… - проговорил он. - Вот Уля пусть скажет. А про него я… знать ничего не хочу… Ничего, да.
Девушка нежно обняла Витю и прижала к себе.
- Конечно, ну его! Почем мы знаем, где он там ездил, чего боится, чего нет. Страшных вещей нужно бояться, это не трусость, а чего не надо, того и ты, Витя, не боишься. Я же знаю.
- А вот и солнце! - сказала Катерина Павловна, вставая. - Можно и окно отворить. Совсем прошла гроза.
Глава вторая
СТРОЙКА
К обеду ждали из Петербурга хозяина, Алексея Алексеевича Хованского, и так как погода совсем разгулялась, то накрыли на террасе.
Алексей Алексеевич приехал кислый и сумрачный. Сумрачен он был, положим, всегда. Стоило взглянуть на его длинные, бледные, вялые усы, чтобы понять характер этого человека: тихое уныние. Умелый инженер-архитектор - он проявлял большую деятельность, но порывами. А потом опять кис, сидел небритый дома по неделям, молча раскладывал пасьянс и с отвращением вспоминал свои работы. Он, впрочем, был мягок, добр, нежен к семье, никогда не ворчал и не сердился. У Хованских было порядочное состояние, и это, к несчастию, позволяло Алексею Алексеевичу месяцами предаваться своему унылому безделью.
Катерина Павловна прошла в спальню, где муж умывался и переодевался с дороги.
- Гроза тебя где застала? Не здесь?
- Нет. Ехал от станции - уже солнце было.
- А где же тебя так вымочило?
- Не вымочило. Ефим меня в грязь опрокинул.
Катерина Павловна всплеснула руками.
- Господи! Да как же это?
- Да как же. Очень естественно. Дорога хороша: пока до этого скверного лесного острога доберешься, все кости сломаешь.
- Почему острог, - обиделась Катерина Павловна, - сам же строил, сам выдумал и кирпичи эти, и башни довольно нелепые, а теперь бранишься. Мог бы и о дороге позаботиться, хоть о той, что по нашему лесу идет. И всего-то шесть верст…
Алексей Алексеевич молча отвернулся, отыскивая пиджак. Еще дорогу строить! Ему смертельно и так надоела возня с этим глупым имением, которое он с чего-то приобрел года три тому назад. Имение, имение! Просто громадный кусок земли с грязными болотистыми лесами. На берегу небольшого озера Хованский выстроил замысловатый каменный дом, с круглыми башнями, с водопроводом, неудобный и холодный. Расчистили вокруг лес, сделали аллею к озеру.
Пока строилась новая дача - оба радовались, и Катерина Павловна и Алексей Алексеевич: у нас будет имение. Но вскоре дача надоела Хованскому: нелепая. И глушь, и вся Новгородская губерния какая-то нелепая, сырая, кислая.
Не хотели сгоряча давать название своей даче: долго обдумывали. Называли просто "стройкой". Привыкли незаметно, и так эта дача и осталась навсегда под глупым и нелюбовным именем "Стройка".
Хозяйства на Стройке порядочного не было. Какой же Алексей Алексеевич хозяин? Ближняя деревня, пьяная, убогая, - в двух верстах. Станция захудалая. И на Стройке жилось, действительно, не очень уютно.
Уныло сказал еще что-то Алексей Алексеевич о Петербурге, об одном деле, которое "ему навязали" и которое он кончал. Пошли обедать.
На террасе влажно и жарко. Невысохшие березы недвижны, и листья ровным светом горят на солнце.
Дети ужасно обрадовались отцу. Мальчик, как подошел, прижался, так и не выпускал отцовской руки.
- А, Улинька, "сияющее видение"! - сказал Алексей Алексеевич, целуя в лоб подошедшую к нему белокурую девушку и грустно улыбаясь ей под усами. - Рад видеть вас в добром здоровье, прелестная моя родственница. Не утонули еще в болотах? Привет от бабушки.
- Видел графиню? - спросил Сменцев, который сидел рядом с хозяином. Сменцев был в такой же синей косоворотке, очень, однако, приличной и красиво облегающей широкие его плечи.
- А ты разве… Да, ты знаешь ее сиятельство. Был, был я на минутку с докладом, вот насчет того, что внучка ее к нам прибыла и находится в вожделенном здравии. Сама графиня доклада потребовала.
- Могли бы и не трудиться, - холодно сказала девушка, которую Хованский называл гоголевской Улинькой - сияющим видением, дети - просто звали Улей, тетя Катя - Лилей, а бабушка и отец - Литтой.
- Бабушка-графиня вам не нравится, Юлитта Николаевна? - удивленно сказал Сменцев и поднял длинные, тонкие брови. - Изумительная она, графиня.
Литта поглядела строго.
- Что значит "не нравится"? Не понимаю.
И, обратившись к Алексею Алексеевичу, прибавила:
- Бабушка до сих пор не стесняла меня излишней заботливостью, я и за границу ездила одна. Не понимаю, что это вдруг. К вам нынче едва отпустила.
- Сильно она переменилась, - задумчиво сказала тетя Катя, - не постарела, а скорей помолодела. Я, впрочем, редко у нее бываю. Родня мы дальняя…
Разговор на минуту сник. Литта, скучная, глядела в тарелку. Хованскому было неприятно, что он как будто расстроил девушку, хотя не понимал - чем.
Был благодарен Сменцеву, когда тот заговорил о постороннем.
Роман Иванович не молчалив. Правда, споров он избегает, но рассказывает охотно и весело.
- Катерина Павловна, - говорит он, - не странно ли, что я Алексея сто лет знаю, а с вами до последнего времени почти не знаком был?
- Да, - мечтательно сказала Катя. - Я помню, какие мне тогда из Петербурга Алексей о вас письма писал. Восторженные. Я ничего понять не могла, но очень жаждала с вами познакомиться. И не вышло. Приехала в Петербург, а вас уже там нет.
- Да, друг, скоро тебя тогда убрали: я и не опомнился. Девятнадцатилетнего мальчишку, первокурсника…
- Вы где были в ссылке? - спросила вдруг Литта.
- В местах не столь отдаленных. Да я не жалею. Рад, что сразу же, без проволочек это случилось и по пустяшному поводу. Успел без потери времени, на свободе, и продумать нужное и прочувствовать.
Катерина Павловна засмеялась.
- Это в ссылке-то - "на свободе"?
- А еще бы. Чего лучше: одиночество, отсутствие всякой среды, - среда в юности очень влияет, - полная самостоятельность (я ведь не в тюрьме сидел) и полное отсутствие денег. Прекрасные условия для того, чтобы выработать характер и научиться думать.
- Пустяки, - сказал Алексей Алексеевич и слабо махнул рукой. - И мы в молодости… второй курс в институте пребуйный у нас был… Меня раза три засаживали… Кое-кого и высылали… Вернувшись, позлобились слегка, - после так же, как другие, в свое время угомонились…
Роман Иванович резко, неожиданно засмеялся.
- Да ты понимаешь ли, что говоришь? - крикнул он, вставая.
Встали все, обед кончился. Шли пить кофе на другой конец террасы, где он был уже приготовлен на плетеном столике.
- Угомонились! - продолжал Сменцев. - На втором курсе пошалили - и довольно? Вот тут и беда наша, корень бед, что вся интеллигентная Россия только шалит на вторых курсах, а зрелому человеку, видите ли, не до пустяков, он о своем гнезде подумывает, он службу ищет, дело похлебнее, птенцов кормить, - самому позабавиться, либо попокоиться…
- Что ты? О чем ты? - в удивлении сказал Хованский, закуривая сигару.
- О том, что студент наш смотрит на учение не как на дело, он "пребывает" в университете, потому что это нужно для будущего его самоустроения; и развлекается, от безделья, делами "общественными". Молодость требует развлечения! Но ведь надо же помнить, что это стыдно.
Алексей Алексеевич рассердился, хотел что-то сказать, но Литта подошла близко к Сменцеву и спросила:
- Что стыдно? И кому?
- Стыдно прежде всего недорослям, которые хватаются за общественные дела как за временное развлечение. Но стыдно и всем нам… всем зрелым российским обывателям… Ведь благодаря их своевременному "угомону", дела общественные и переданы в ведение недоучкам, как одно из увлекательных занятий для молодежи.
- Вы резки и грубы, - сказала Литта.
- Может быть. Но тут правда.
Сменцев уже был спокоен, легко улыбался.
- Тут правда, - повторил он. - И рад бы я был, если бы другие поняли ее, как я понял. Положим, мои условия исключительные. У меня было счастие по два дня не есть, в мерзлой избе в тифу валяться, а потом кочегаром на паровозе в морозе и в жару ездить… На паровозе-то, под огнем топки, под ветром, срывающим дыханье и таким веселым, свободным, благодатным, - многое можно понять. Он ведь не сказки мне, ветер, рассказывал; пусть поэты воображают, что ветер небесные песни поет; нет, я голос ветра знаю; я слова его разумею.
- Скажите, пожалуйста! - лениво проговорил Алексей Алексеевич. - Поэтов бранишь, а это ли у тебя не поэзия? Голос ветра…
Маленький Витя устроился на коленях отца. Молчал. И все время, украдкой, не сводил глаз с Романа Ивановича.