- Soyez heureuse, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, да благословит вас Бог. Это человек высокой души. Его надо уметь ценить. Слушайте его. Без страха в его руки вручаю я l'unique enfant de ma pauvre fille… .
Графиня скупо прослезилась. Литта перешла в объятия княгини Александры, которая, прикладывая сухие щеки свои к ее лицу, шептала:
- Aimez le, votre maitre. Aimez le, il en est digne .
"Да фу ты, что с ними? Кончать бы!" - с тоской думала Литта.
Графиня отпустила ее величественным жестом.
- Allez, mon enfant, Господь над вами. Allez. Vous verrez votre fiancé se soir .
Нет. Она все-таки не думала, что так будет тяжело. Первая капля лжи, а ведь ее предстоит целый водопад. Месяцы кривлянья, умолчания, хуже - притворств. И таких гадких. Тошно, тошно…
Вздор. Не назад же идти. Так надо, так она решила, так будет. Это все малодушие.
Сменцев, значит, приедет вечером? Вот сказать ему о Хованском. А что же Катя? Объявить ей, что выходит замуж за Сменцева? Или нет?
Катю Литта нашла в классной за чаем, за разговором с Гликерией, и успокоившейся, почти веселой.
- Ну что? - подняла она голову. - Можно мне к графине? Как ты советуешь?
Гликерия тихо вышла, тихо притворив дверь.
- Да какая ты красная. Спорила с бабушкой?
- Нет, Катя, вот что…
И, наливая себе чай, Литта медленно и спокойно стала убеждать Катерину Павловну совсем успокоиться, мирно сидеть дома, а уж она, Литта, обо всем позаботится. Графиню лучше Кате не видеть пока. Толку не будет. Нынче вечером, когда приедет Сменцев…
- Ты его увидишь сегодня же? - вскрикнула обрадованная Катя.
- Да. Вот и поговорю. Сегодня ведь решилось, он мой жених, - прибавила она невольно, почти проговорилась.
- Что? Что?
- Он мой жених, я выхожу за него замуж.
Катя так и сидела с выпученными глазами. Потом дух перевела.
- Вот как. Скрытная! Еще, верно, на Стройке влюбились друг в друга?
Литта поморщилась. Начинается. Опять. Однако нечего делать. Все равно Катя узнала бы.
- Видишь, Катя… Тут все очень сложно. Мы говорили с ним и летом, это правда. Я, верно, еще учиться буду после свадьбы. Может быть, за границу поеду…
Катерина Ивановна не обратила внимания на уклончивость ответа. Уже думала о своем, о том, что это хорошо, Литта, наверно, позаботится о ее деле, сегодня же увидит Сменцева, разузнает, пристанет… На Сменцева Катерина Павловна очень надеялась, хотя сама не знала, почему.
Сразу повеселела.
- Вечером потелефонируй мне, да? Что он скажет. Или как? Лиля?
Едва успокоила ее Литта, обещав приехать сама завтра утром. Взяла обещание до тех пор ничего не предпринимать.
А когда уехала, наконец, эта бедная тетя Катя, - Литта села в кресло и неподвижно, опустив руки, как очень, очень усталый человек, просидела до самого обеда. Старалась не думать ни о чем. Силы собирала для предстоящей семейной сцены.
И ничего, справилась.
Были и поцелуи (слава Богу, мало), и благословения в графинином будуаре, бабушкины и отцовские. Потом разговоры длинные.
Роман Иванович держал себя просто, с большим достоинством, несколько даже строго, и Литта была ему за это благодарна. Наедине они не оставались, - как спросить его о Хованском? А вечер шел к концу.
Свадьбу решили сделать очень скромную, - графиня сама сказала: "нечего с этим выставляться, не такие времена, чтобы о пирах думать", - и сейчас после нового года: теперь не успеешь, пост через две недели.
Этого Литта не ожидала, забыла о посте. Два месяца ее муки. С облегчением и почти с нежностью взглянула она на Романа Ивановича, когда он сказал:
- Мне надо будет отлучиться по делам из Петербурга, на месяц или полтора. Как ни грустно. Дела нуждаются в устройстве.
Слава Богу, хоть не будет этого официального жениховства. И она заспешила:
- Да, да, я знаю. Конечно, поезжайте. Вы когда, скоро?
- Думаю недели через две-три. В декабре буду обратно.
- А наше собрание в четверг? - начала графиня.
Заговорили о собрании.
Литта тихо встала. Тихо вышла в соседнюю, полуосвещенную гостиную. Глядела в незавешанные окна, голубые от уличных фонарей. И не слышала, как подошел к ней Роман Иванович. Он уже простился с графиней, уходил.
- Юлитта Николаевна…
- Постойте. Мне надо вам сказать несколько слов. Нет, нет, не об этом, это уж все решено. Кончено. А вот… Что вы о Хованском знаете? Что за нелепая история? Это ваша Габриэль? И что будет? Что надо делать?
Бледный - в голубом отсвете окна Роман Иванович казался еще бледнее. Красивые брови его сжались. Но он улыбнулся.
- Пусть это вас не беспокоит. Передайте Катерине Павловне, что все устроится через несколько дней. Вам я скажу больше: да, это Габриэль, - из чистого идиотства и легкомыслия. Но она обезврежена, и самой ей ничего не грозит. Я ее отправил в Лондон с верным человеком и в верные руки. Не скоро выберется оттуда.
- Но… как же это?
- Устроилось. Жаль, надо бы неделей раньше… Алексей был бы цел.
- А теперь? И какие это бумажки? Серьезные? Прокламации?
- Я сам не ожидал. К счастью, Габриэль мало знает, и если попалось ей что-нибудь, то случайно. Это она за свой страх возилась с Алексеем… И на чужой счет, - прибавил он зло. - Ну, могло и хуже выйти.
- Но… какие же это были прокламации?
Роман Иванович помолчал.
- К сожалению, если я верно успел узнать, нехорошие. Насчет войск и присяги… Ну, это потом, все равно… Так, видите ли, может кончиться высылкой Алексея. Больше ничем.
- Ах, Боже мой!
- Оставьте. Хуже могло быть. А это ничего. Катерину Павловну успокойте, главное, - пусть сидит смирно. Устроится. До завтра, милая… Юлитта Николаевна.
Почтительно нагнулся, взял ее руку и поцеловал.
Сделал это так просто. Так естественно и твердо. Что же? Ведь он "жених". Он и завтра придет. И послезавтра. И опять руку поцелует.
Он пришел и завтра, и послезавтра, и много дней подряд приходил. Наедине с Литтой он был совершенно так же почтителен и строг, как при других. Со строгой нежностью целовал ей руку - Литта привыкла, ведь так надо.
Иногда они долго беседовали в гостиной, в уголке, и на графинин взгляд казались очень нормальными, приличными женихом и невестой.
На собрание Литта не пришла: сказалась больной, с молчаливого согласия Романа Ивановича.
- Графиня была весьма недовольна вашим отсутствием, - передавал Литте Сменцев на другой день вечером, когда они сидели вдвоем в гостиной против двери графининого маленького салона. - И знаете, лучше в следующий раз не пропускайте. Стоит ли? Чрезмерная у вас нервность. Не ожидал. Явление любопытное и крайне поучительное. Его надо понимать.
Литте сделалось стыдно.
- А что было?
- Этого не расскажешь. Ну, Федька явился. За ним телохранитель в синей блузе до пят, босой и с жезлом. Федька был не в ударе, все о вас спрашивал и скоро уехал.
- Вот видите. Это опять бы целоваться полез. Не могу я…
Роман Иванович усмехнулся, пожал плечами.
- И нервность и брезгливость. Однако вы барышня, Юлитта Николаевна. С добрым чувством советую: следите за собой.
Так много было в словах его снисходительной насмешливости, что Литта вспыхнула и рассердилась. Не на него - на себя. Ведь он прав. Захотелось сказать, как дети говорят: "да, да, не буду больше". Но пролепетала:
- Пусть барышня. Что вам за дело?
А он опять пристыдил ее:
- Не капризничайте. Мечтаете о серьезных делах, а сами ребячитесь. Мне… очень жаль.
Помолчали. Глядя на покрасневшее лицо девушки, на ее дрожащие, опущенные ресницы, Сменцев думал, что попал верно, что она сейчас его, а не себя считает правее, что его замечание, его суд - ей важны, она уже считается с ним. Да, но опасно перетянуть струну.
- Юлитта Николаевна, - сказал он как ни в чем не бывало. - А дела-то наши выясняются. Сегодня за верное узнал…
- Какие дела?
- Алексеевы. Недели полторы еще посидит, а затем самым тихим манером его вышлют… не бойтесь, только за границу, без шума. Что за беда, человек состоятельный. В свое время вернут. Вы предупредите Катерину Павловну заранее. Наверно, с ним поедет.
- Господи! Да как возможно? Из-за такого вздора.
- Это на чей глаз. Времена теперь, сами вы знаете, тугие. А та бумажка, которую у него нашли, острее других. Да хотите взглянуть? Я вам ее принес.
Литта вспыхнула от любопытства и удовольствия.
- Здесь нельзя, - прошептала она, взглянула на раскрытую дверь в маленький салон; там графиня восседала за рабочим столиком, а насупротив (только что явился) сидел старый, молчаливый генерал - из благочестивых.
- Нельзя; бабушка - она зоркая. Начнутся расспросы. Лучше после, когда будете уходить, передайте мне.
Роман Иванович улыбнулся, хмуря брови.
- Нет, я вам не оставлю. Не оттого, что боюсь обыска у графини, - прибавил он шутливо и ласково. - А мне эти штучки сегодня же понадобятся. Вам показать очень хотел.
- Ну, тогда дайте.
И Литта решительно встала.
Он протянул ей несколько сложенных вдвое листков. Отойдя с ними к лампе, Литта принялась за чтение.
Сменцев оглянулся на дверь салона: графиня была занята своей broderie и генералом, не смотрела в их сторону. Тихо встал Роман Иванович и пересел на другой стул, ближе: всматривался внимательно в серьезное лицо девушки. Она, читая, по-детски шевелила губами, - ему это понравилось.
"Сейчас, наверно, примеряет к своему Михаилу, - подумал Сменцев, - что бы он сказал, как бы ему понравилось?"
Это были, действительно, листки, из-за которых пострадал Алексей. Роман Иванович считал их удавшимися, но не хотел спешить, велел отпечатать как можно меньше. В Париж думал пока свезти, да вот Литте показать. Очевидно, Любовь Антоновна не усмотрела, и несколько экземпляров попало к Габриэль. Не может до сих пор Сменцев без холодного бешенства вспомнить о Габриэль. Экая дура! Почте доверила. Ну, теперь все экземпляры у него. В свое время можно, кое-что изменив, перепечатать.
- Вот, возьмите, - сказала Литта, протягивая бумажки назад Роману Ивановичу.
Лицо у нее зарумянилось и глаза блестели.
- Я не знаю, мне очень нравится. Очень. Это вы сделали?
Роман Иванович уклончиво пожал плечами.
- База историческая. Не читали знаменитый "Катехизис" декабриста Муравьева для солдат? В этой же форме написано, и содержание приблизительно то же, только менее идеально. У нас есть и вариант, еще суженный и совсем конкретный. Сейчас не захватил.
- Хорошо, что присягу не отрицаете, а громадное значение ей даете и совсем другое содержание, - задумчиво проговорила Литта. - Помню, Флоризель мне сказал…
- Что сказал?
- Нет, ничего, так, о солдатах тоже. Молодые ведь мужики они, и присяга для них, для большинства, первое важное переживание. Они о ней долго еще думают. Первое - как это? - ощущение важности слова. Для многих - религия тут своя завязана.
- Ну, конечно. Крепкий узел… завязан. И нитей не надо рвать, а затягивать другим узлом, - свободы.
- Мне хотелось бы иметь эти листки…
- Нельзя. Потом. Это ведь не шутки, Юлитта Николаевна.
Помолчал и прибавил, - совсем тихо:
- У меня есть верная оказия. Хотите Ржевскому написать?
Литта встрепенулась.
- Ах, да… Можно?
- Покороче. И самое необходимое. О… о планах ваших, ближайших, будете упоминать?
- Не знаю… Нет, не буду, - решительно сказала она. - Не буду, не стоит, ведь уж недолго, и лучше я сама… Правда?
Графиня позвала их из маленького салона.
- Конечно, - сказал Роман Иванович, вставая. - Дня через два приготовьте письмо. А Катерину Павловну завтра же предупредите.
Литта хотела было спросить его еще о многом: и о том, что Флорентий, и куда и когда "по делам" уезжает сам Роман Иванович… но не спросила, не посмела. Она боролась упрямо с нарождающимся вниманием, интересом к тому, что он делает, боролась во имя сохранения своей позиции: верит настолько, что принимает от него услугу - и конец. Услуга важная, она связывает, но… когда-нибудь, чем-нибудь Литта надеется отплатить. Отказаться ведь все равно нельзя. Выхода нет иного.
Лежа в постели, в этот вечер Литта еще раз продумала свое положение - совсем объективно, как ей казалось.
Письмо, привезенное Флорентием (передал Сменцев), не смутило ее. Только улыбнулась на слова: "Что это за Сменцев? Влюблен в тебя?"
Не влюблен, - это знает Литта твердо, почувствовала бы давно. Услугу оказывает ради Михаила: Михаил ему нужен, разве он скрывает?
Все понятно. Правда, сам Сменцев не вполне понятен, и до сих пор чувствует она себя при нем так странно… иногда; но не все ли равно в конце концов, - какое ей дело?
Довольно, довольно. Через два-три месяца - свобода, и все будет хорошо. Вместе с Михаилом подумают они и о Сменцеве, и об его деле…
А свободу она должна добыть сама, помимо Михаила. На свой страх.
Листки хорошие… Понравились бы Михаилу. Отчего Флоризель не свез?
Хорошие… Все люди тоже хорошие. И Флоризель… И все…
Литта заснула.
Глава двадцать пятая
КРЕПКИЕ ЛЮДИ
Поехал нынче Сменцев к Власу Флорентьевичу открыто. Старика легко было застать в предвечернее время одного.
Сменцева провели в тот же маленький кабинет. Там Влас Флорентьевич любил отдыхать в кресле, и его не тревожили. Но Роман Иванович вошел без доклада.
- Что, Власушка? - заговорил он, здороваясь. - Не стал ли меня с другого бока бояться? Я ведь к иеромонаху Лаврентию нынче ездил, чай с ним пил, у графини на собраниях бываю, да это что, - а я на графининой внучке женюсь, ей-Богу.
- Врешь? - выпучил глаза Влас Флорентьевич.
- Пес врет, папаша. Женюсь, и приданое хорошее беру. Пока что, впрочем, надо у тебя перехватить малую толику.
Старик прищурил левый глаз и погладил сивую свою бороду.
- Ну, кто тебя разберет?
- А вот, разбирай.
Сменцев уселся в кожаное кресло напротив и взял со стола сигару. Курил редко, только сигары, очень хорошие.
- Что ж, все-таки не пустишь в газетину? По церковному бы вопросу, а? Я с самим Антипием хорош. Что, право, как обездолили русский народ, свободу совести обещали.
- Полно-ка дурить, - строго сказал Влас Флорентьевич. - Говори толком: серьезно женишься?
- Женюсь, папенька. Есть соображенья.
- Соображенья… Флорентий у тебя где?
- При своем месте. А не хотите ли вот эту статейку напечатать? С Флорентием эта писана, не с Антипием, - смотрите.
Старик не взглянул, замахал руками.
- Не надо, не надо, и не кажи мне. Знать я не хочу ни про какие ваши дела. Стар стал. Мы тут помаленьку да потихоньку свое, а вы, козыри молодые, как знаете, по своим временам.
И, опять прищурившись, сказал:
- Что ж ты сам-то вяжешься? Флорешку бы окрутил, коли "соображения"…
- Ладно, обдумано. Понадобится - и Флорешку окрутим. Ты, вот, раскошеливайся-ка, папаша; будь по-твоему, еду на последях в Париж погулять, мальчишник там справлю. В январе - свяжут соколу крылья, обвенчают твоего Романа-царевича.
- Царевна-то хороша ли?
- Живет.
- Царицей ладной будет… коли что?
- Далеко загадываешь, Власушка. А девка упрямая. Ну, нечего об этом, - прибавил он серьезнее. - Выйдет хорошо - хорошо, не выйдет - не пропадем. Славные нынче времена, для всякого дело есть. Особенно, если с умом…
- Весел ты, Роман Иваныч, погляжу я на тебя, - промолвил старик. - Даже сердце радуется. А по-нашему, так времена - держи ухо востро.
- Ты, небось, и держишь. Про Федьку-то Растекая все пишут, кому не лень, а у тебя - хоть бы словечко.
- Про Федьку? Петрушу моего, редактора, призывали: дайте, говорят, честное слово, что ни строки в газете вашей о Федьке не будет. Запретить вам не можем, но слова требуем. Вот как дело было. Что ж, газету из-за прохвоста губить? Да пропади он пропадом.
Роман Иванович засмеялся.
- Конечно, черт с ним. И какая беда, полижется с титулованными бабами, вот и все, на том и останется. Знаешь, Власушка, Лаврентий позанимательнее.
- Пошли нынче дела, - качнул старик головою. - Ну, этого, помяни мое слово, скоро припечатают.
- Может быть. Люди его останутся. Влас Флорентьевич, ты денежек-то давай. Тысчонки две либо три. На славу хочу погулять во граде Париже. Да, у Флорентия есть?
- Уймищу увез нынче. Перестройки, что ль, у тебя?
- Именно перестройки. Самое время горячее.
Как всегда, Влас Флорентьевич выдал ему "наличными" "меж четырех глаз".
Разговорился старик. Василий принес вина, бисквиты какие-то; Сменцев на этот раз не отказывался.
- В крепких людей верю я, Романушка. Сильно верю. А коль поверю - тут уж мне ничего не жалко. Бери, делай, лети, куда хочешь. Потому не дай я тебе, ты и без меня обойдешься; а тут, гляди, и моя капля меду будет, вспомянешь старика.
- Именно. Не дашь - обойдусь. Это верно ты, Власушка. Крепкий человек и без помощи сделает свое.
Влас Флорентьевич совсем разошелся. Поцеловались они со Сменцевым.
- Я сам крепкий, голубушка. Мальчонком-то десятилетним в опорках в Москву пришел. Один, как шест на перекрестке. В кармане гривенничек всего и болтался. Где уж тут, от кого помощи ждать? Пошел первым делом к Иверской. Да на весь-то, на гривенник-то, на последний, свечу ей, Матушке. Вот оно и сказалось: помогла, Заступница.
И, подмигнув, прибавил:
- А с тех пор, сколько годов в Москве жил, так к Ней и не удосужился и жертвовать - ничего не жертвовал…
- Теперь с тебя не гривеннички. Теперь иные свечи тебе ставить, Власушка, - улыбаясь, сказал Сменцев.
- Верно. Вот люблю друга. И умен же ты, Роман Иванович. Король-человек.
Долго они еще беседовали, попивая темно-рыжее согретое вино. Может быть, никто и не знал - грозного и сдержанного с одними, хитрого и льстивого с другими - Власа Флорентьевича таким, каким видывал его Сменцев и видел в этот вечер.
Расстались нежно.
В громадной передней, внизу, Роман Иванович столкнулся со Звягинцевым, длинным журналистом-культурником.
- А, здравствуйте! Едва узнал вас после деревенской косоворотки. Послушайте, что же это такое?
- А что?
- Сам-то дома… Влас Флорентьевич?
- Не знаю. Был дома, собирался куда-то.
- Ну, все равно, я к Петру Власовичу. Нигде его застать не могу. Бегаю, бегаю… Нет, послушайте, ведь какое безобразие…
- О чем вы?
- О Хованском, конечно. Что за чепуха с ним произошла?
- Право, я очень мало знаю…