Пришла матушка, в скорости двинулись к столу. Матушка была сухая, длинная, любила бонтон и даже говорила в нос. Губернского протоиерея дочка, видавшая Москву, она долго не примирялась с Заречной глушью. Теперь ничего, тем более что жили они отлично, приход был не из бедных. Дом большой, крепкий, земли много - и не возиться с ней: всю сдали, себе только огороды оставили, к Стреме; любит отец Симеоний огородное дело.
Два сына у них взрослые; один священствует в дальней губернии, а другой студент, чем весьма довольна матушка: дорога широкая. Этот студент, Геннадий, большой друг Флорентия; жаль, по зимам дома не живет.
Теперь он здесь, рослый, румяный, молчаливый. Пощипывает черный пух на подбородке и глядит с любопытством на Романа Ивановича. Второй раз только с ним встречается.
- Профессор, деревенского пирога, пожалуйста! - тянет в нос сухая матушка. Всегда его профессором зовет.
Отец Симеоний благодушно качает животом.
- Ну, что слышно, что видно? У нас все по-хорошему. Намедни Флорентий Власыч забегал. Думает скоро курсы наши открыть: народ сер, что правда, то правда, однако отлично Флорентий Власыч предметы свои читает. Я однажды слушал, прекрасно это он по практической физике.
- А вы что ж, батюшка? - сказал Роман Иванович, усмехаясь. - У вас тоже хорошо выходило, рассказы из священной истории.
- Буду, буду… Как можно! Прошлую-то зиму недомогал я… Дьякон, спасибо ему, шустрый, помощник… Книги у него завелись, читает… Такой стал острый, обмялся. С сектантами тут у нас, слышно, беседует. Это уж, пожалуй, и ни к чему. Бог с ними. Дадена им теперь своя свобода, ну и пусть их. Для них миссионера, когда нужно, пришлют. А я не вхожу. Да признаться, - между нами, конечно, - они благолепнее в поведении. Раз что не пьют, да и грамотные.
- Ах, мужик всегда мужик! - сказала матушка. - Я за просвещение. Прекрасное дело эта ваша вечерняя школа. Но Флорентий Власыч все один. Вы редко наезжаете… я это понимаю, но все-таки. А дьякон - что же? Хотя он и развился, но необразованный, некультурный человек.
Отец Симеоний добродушно засмеялся.
- Образуется, сколько надо. Оно, Роман Иванович, хорошо дьякону за речку к вам беспрестанно, и вдовый он, без забот, и сухонький, легкий. Я бы рад иной раз, а немощи-то и не пускают.
Сменцев с готовностью ответил, что это вполне понятно и что батюшка должен себя беречь. Заговорили о том, о сем, сошли на местного владыку: его лично знал Сменцев.
- Ну, а что, как, преднамереваются нынче собрания опять эти… у графини Соловцовой? - спросил отец Симеоний почтительно.
- Я графиню нынче в Царском видел. У нее большие планы.
- Так.
Геннадий поднялся из-за стола, но из комнаты не вышел, а стал поодаль, у окна.
- А вот, батюшка, кстати: один почтенный иеромонах нынче в Питер прибыл; очень всякого рода школами интересуется и вообще церковно-просветительными нашими начинаниями. Весьма деятельный, у графини тоже намеревается бывать. Я его по нашей академии помню, так вот пригласил к себе, в Пчелиное, пусть посмотрит.
- Так. А позвольте узнать, это какого же он монастыря? Ежели академист…
- Да он болгарин, там и пострижен был. В академии петербургской только воспитывался. Очень способный.
- Так, так. Весьма буду рад познакомиться. Не здешний, значит. И у графини принят.
- Он Россию очень любит. Духовная, говорит, моя родина.
- И скоро ожидаете? - вмешалась матушка. - Ах, он будет разочарован. Не школой вашей, конечно, я совсем не про нее… А так, вообще. Серостью, глушью… И где вы его поместите? Флигелек такой маленький…
- Да он без претензий, Римма Васильевна. А в доме у меня за библиотекой есть комнатка удобная. Он ведь только взглянуть; благо мы товарищи. К вам, отец Симеоний, я его запросто познакомиться приведу.
Отец Симеоний имел привычку смутно пугаться при всяком известии о новых людях, особенно петербургских; впрочем, немедленно же и успокаивался. И если чего не понимал, то любил об этом вовсе не думать. По правде говоря, он не совсем понимал, ни что это за "курсы" в Пчелином, ни что такое Роман Иванович. Но давно привык и наслаждался покоем, а Сменцева почитал за его знакомства. Оклад, исправно получаемый за "чтения" на "курсах", весьма к ним располагал. Чтения же не обременяли: дьякон Хрисанф с такой охотой заменял отца Симеония чуть не всякий раз, что жаловаться на утруждение было нельзя.
Поговорили еще кое о чем. Видя, что отец Симеоний слегка позевывает (привык отдыхать в это время), гость стал откланиваться.
- Вы домой? - спросил вдруг Геннадий. - Я бы с вами пошел. С Флорентием на минуточку повидаться.
Роман Иванович пристально поглядел на него, что-то вспоминая, потом сказал:
- Пойдемте.
Дорогой они молчали. Только уже за рекой, поднимаясь к хутору, Геннадий вдруг обернулся и сказал несколько угрюмо:
- Вы меня извините. Я вас совсем не знаю. С Флорентием дружу. Так вы, собственно, его взглядов держитесь?
В Геннадии-студенте еще сидел недавний семинарист. Это было видно.
- Не понимаю вашего вопроса, - с мягкостью сказал Роман Иванович. - О каких вы взглядах?
- Ну… мало ли? Трудно определить. Мне в духовном училище сильно всякую веру отбили. Но я понимаю, что высшая культурность, даже высшая наука… ну, словом, они чистым материализмом не удовлетворятся. Я не могу быть положительно верующим как Флорентий, но я с ним согласен.
- Так что же вы от меня хотите?
- Да насчет некоторых деталей. Меня и во Флорентии детали смущают. А вы, например, к папаше под благословение подходите. Флорентий - нет.
- Что же вас тут смущает? Считаю нужным - и подхожу. Разве я не свободен?
- Но Флорентий же ваш друг. И курсы эти… беседы, ваши же? Флорентий так о вас говорит… Впрочем, он ничего не говорит, он только отзывается о вас… Ну, словом, неужели вы в церковь веруете?
Роман Иванович пожал плечами и ускорил шаги.
- А это длинный разговор, и лучше его не начинать. С Флорентием как-нибудь потолкуйте. Удивляюсь: дружите с ним, а между тем ничего толком он вам не объясняет…
Геннадию почудилась легкая насмешка в последних словах. Он думал обидеться, но как-то не посмел. Невольная почтительность и даже робость перед Сменцевым связывали его; он злился и раздражался на себя, но ничего не мог поделать. Относительно того, что "папашку-то Сменцев за нос водит", Геннадий не сомневался и этому сочувствовал. "Однако же слишком хитер, и что за иеромонах приедет и зачем, не разберешь".
Когда уже подошли к самой калитке, Геннадий сделал новое усилие победить робость и проговорил, ни к селу, впрочем, ни к городу:
- Всякая общественная пропаганда должна иметь ясную общественную идею. Самую ясную и определенную. И вот, собственно, идея-то ваша… То есть я хочу сказать, что она не совершенно ясна…
- Вам, может быть, рано? - тихо и осторожно сказал Роман Иванович, пропуская Геннадия вперед и запирая калитку.
- Что это - рано?
- Да вот… насчет ясности общественных идей. Вы на втором курсе… Надо заботиться о том, чтобы к окончанию университета у вас были ясные общественные идеи; не превратились бы в ясные идеи… обывательские.
- Как вы можете?.. - вскипел Геннадий, но осекся: они были уже во дворе, в двух шагах от флигеля. А на крыльце флигеля, на ступеньках, сидел Флорентий и что-то с жаром, но не громко, говорил стоявшим подле него людям.
Погода начинала разгуливаться. Бледное, точно заплаканное солнце то и дело вылезало в прорывы туч, бледно золотя короткую, обшмыганную, еще мокрую травку, которой зарос двор.
- Геннадий, здравствуй! - весело сказал Флорентий. - Пройди, коли хочешь, в комнату, подожди. А ты, Роман, узнаешь? Это все наши, пчелиные. Дедушка Акимыч, он с богомолья только вернулся.
- Ты Мишин дедушка? - ласково спросил Сменцев.
- Его, его, а это, вон, тоже внучка моя, сестра Михалкина. А это, вот, зять мой. Флорентий Власыч наказывал, как, мол, с богомолья вернется, так пусть побывает.
Старик был крепкий, бодрый, даже не вовсе белый, а только с сединой в курчавой бороде.
- Ему бы работать, а он, ишь, в такое время на богомолье поплелся, - сказал Тимофей, зять, тоже крепкий мужик, веселый, молодой.
- Много, много в дому работников без меня, - подхватил дед. - А что ж, коли так назначили? По сроку народ и двинулся.
Круглолицая девушка, статная, с бойкими карими глазами, засмеялась и тотчас же прикрыла рот кончиком платка.
- И чего ходил? Ноги только стер. Ведь сказывал тебе, небось, Флорентий Власыч, вперед сказывал… Да и Митька с Заречного…
- Мало што. А ты, шустрая, гляди! Я-те не погляжу, что ученая. С дедом спорится. Спрашивали ее.
- Нет, Ленуся у нас умница, - заступился Флорентий. - А что, Ленуся, свадьба-то как? Не иначе, что ль? Митя нынче хотел…
- Не ко время, - отрезала девушка. - Нехай еще погуляет. Крутиться-то не ко время.
Дед покачал головой. Внучку любил, даже баловником считался, однако "шустрость" ее сильно не одобрял. Семья, впрочем, была дружная; большая и с достатком. У Лены был жених в Заречном, - Дмитро из малороссов. Невесту он звал Олеся, но она этого не любила и сама кликала его Митькой. В дом Дмитрия взять было нельзя, и со свадьбой все тянули: "очень уж неохота мне в Заречное", говорила капризная Ленка.
- Ладно, выдадим, не посмотрим, - сказал добродушно Тимофей.
Третий мужик, стоявший справа, поодаль от Жуковых, имел вид немножко особенный; не то он чище, аккуратнее был одет, не то в лице его меньше простоты было, чем у Тимофея, например, и больше достоинства. Лицо еще молодое, светлая, недлинная борода.
- Иван Мосеич, ты бы тоже в горницу, что ли, зашел, - обратился к нему Флорентий. - Или садитесь все на крылечке, чего стоять-то?
Иван Мосеич поглядел на Сменцева.
- Да я и в другое время, - произнес он негромко. - Павел-то Акимыч не станут при нас про богомолье рассказывать, - прибавил он, усмехнувшись.
- Чего не стану? Чего мне? Я Флорентию Власьичу рассказываю. А ты хоть слушай, хоть не слушай. Это у вас тайности, ну ваше и дело.
- Напрасно ты, Павел Акимыч, - кротко возразил мужик. - Сам знаешь, несправедливо. Какие у нас тайности? Не за горами живем.
- Ну ладно, ладно, - вступился Флорентий. - Сидеть, так садитесь, а ты, Ленушка, пойди к Мише, самоварчик наладьте, сюда пусть на крыльцо и притащит; тесновато, да в комнате еще тесней. Погода вон совсем разгулялась.
Жуковы уселись на левом широком выступе крыльца. Тут же примостился и Геннадий. Отдельно, направо, сел Иван Мосеич.
Пройдя по ступенькам наверх, мимо Флорентия, Сменцев направился в комнаты. Скоро вышел опять, но остался у самых дверей, под крылечным навесом.
Старик, обращаясь к Флорентию, тотчас же завел обстоятельный рассказ о своем богомолье. Он ходил за полтораста верст, в "нижнюю губернию", где было недели две тому назад торжественное "перенесение святыни".
Рассказывал со вкусом и не стесняясь.
- Вот это я им, дома, значит, объясняю, как оно вышло, - говорил старик, размахивая руками и указывая на Тимофея, - они ко мне, поди да поди к Флорентию Власычу, ты, говорят, нам все наперекор, а теперь сам убедился. А чего я убедился? Только одно, что к святыне действительно не попал.
- Куда ж попал-то? - не без тонкой усмешки спросил Иван Мосеич.
Флорентий перебил его.
- Постой, Иван Мосеич. Ты мне, дед, скажи, с чего ж не попал?
- Куды! Народу это нашего, богомольцев-то то есть, - сила. Ну, а жандармов, прямо сказать, вдвое. Сряду же оцепка, и не то в церкву или там к ходу крестному, а до города, и до того не допустили. Дожж это, грязь, темнота, народ так в лужах, вповалку, больные, кто куда. Мы просимся, а нам говорят, - чего народ серый, попов сколько было, со своими пришли, так и батюшек не пропущают. Плакали даже, хорошие батюшки. За цепой так и провалялись.
- Ну, а потом как же? Утром-то пустили же?
- Утром-то самое оно-то и началось, - где ж пустить? Помаленьку мы к городу это двигаемся, да куды! Войско, и ходу нет. Кто с больными, из простых, воют, сколько, мол, верст шли, а им начальство объясняет: погодите, мол, нельзя, потому должны сначала все генералы на просторе отмолиться, с барынями и с прочими высокопоставленными лицами, и когда высокопоставленное духовенство и другие особы отбудут по окончании религиозных торжеств, то после и вас, под присмотром войск, допустят.
- Под штыком, значит, молись, коли сер… - опять усмехнувшись, заметил Иван Мосеич.
Старик сжал губы.
- Зачем?.. Для порядку они думали, понятное дело. Они, может, и старались по-хорошему, им тоже от всякого начальства строгости. Ну, не вышло. Кой народ остался, конешно, потому экое место тащились, где уж разбирать? И на зуботычины не посмотришь, доберешься хоть когда, лишь бы поклониться. Ну, а я, грешный, что-то закипело сердце - закипело, пойду, мол, прочь, не стану, мол, дожидаться, пока они там народу место ослобонят, не надо, молитесь, коли уж такое вам счастье. Поклонился главам соборным издаля, через цепу, да пошел. Многие тоже так-то. И паренек этот, что ко мне пристал, и он со мной. Занятный паренек.
- Где же он?
- Э, он теперь, небось, за Киевом. Он туды, к Киеву, махнул. Такой, право, милый паренек. Матвеем звать. Мы с ним как сошлись под Лебедянском, так всю дорогу вместе. Молчальник он, глядит да вздыхает, а тут, признаться, первый ко мне: пойдем, дедушка, прочь, неправильно это они народ к святыне, как стадо ровно скотское, не допущают. Надо, говорит, свое достоинство иметь. Ну и пошли.
Студент Геннадий с удовольствием усмехнулся.
- Умный человек. Насчет мощей, я там не знаю, может, совсем и не нужно было туда непременно стремиться. А что народу необходимо помнить свое достоинство, - это верно.
Дед неожиданно, со злобой накинулся на студента. Повернулся к нему, замахал руками, все даже удивились. Дед кричал что-то насчет мощей, и что пусть студенты о них не рассуждают, особливо те, которые "от рождения своего отказываются".
- Ты есть духовного рождения, а я тебя знаю, рассуждаешь в виде самого ученого студента. Довольно стыдно.
Флорентин хотел вступиться, но дед так и наскакивал на Геннадия. Миша принес на крыльцо самоварчик и стоял, слушая, пока Лена перетирала стаканы.
- Что духовное звание? - ввязался вдруг Иван Мосеич. - Вы про звание духовное, а выражаетесь "духовное рождение". Разве духовное рождение то означает? Сказано: кто не родится духовно… А вы про звание. Звание что? Ну что? Может оно, например, от пьянства воздержать? Может?
- Не может! - грянул дед, нисколько не смущаясь таким оборотом дела. - От пьянства не может. Но коли ты, Иван Мосеич, хочешь знать мои окончательные мысли…
- Погоди, Акимыч, - ласково и твердо сказал Сменцев, выступая вперед. - Погоди. Мы еще о твоих мыслях успеем особо потолковать. И о студентах. Всякого звания и рождения человек святыню должен уважать.
Голос Романа Ивановича внезапно успокоил старика. Притих, головой закивал:
- Вот, вот…
- Лучше иди-ка сюда, выпей стаканчик, да ладком скажи еще, чего припомнишь. Про Матвея этого, что ли, расскажи…
Акимыч послушно полез на ступеньки.
- Ишь, слушай хозяина-то, - кивнул он Геннадию. - Сказал, как отрезал: уважай святыню.
- Да я… - начал Геннадий, но смолк, пожал плечами и покраснел.
За чаепитием повели разговор о пьянстве.
- Ой, есть озорство на селе, есть. Пчелиное далеко ль, а народ не сравнить, справнее, тише. Правда, тесноты этой нет, ну и поправились…
- Не от тесноты, от души все идет, - наставительно произнес Иван Мосеич. - О душе не понимаете, оттого у вас и безобразие.
С Иван Мосеичем тихо заговорил Флорентий, боясь, что старик опять рассердится. Но Акимыч глядел на Сменцева. Очень уж его уважал. Путем не говорили никогда, но Акимычу нравился Сменцев. Хозяин, - сейчас видать. Понятие в нем, глаз соколиный.
- В эту, в школу-то в твою, к Флорентию Власычу, я стар ходить, а наши сказывают… - толковал он Сменцеву. - Много чего сказывают. И дьякон этот Заречный, заведет у нас, заведет… Ничего, многое правильно. Я пареньку-то, что со мной ходил, Матюше, и то говорю: вот бы тебе с дьяконом нашим про божественное достоинство. Не с попом, поп что - сыр, да больше по дому, у огородов, а дьякон, что в хозяйской у нас, в Роман Иванычевой школе, - этот весьма доточен. Ну, он слушает. Да неграмотный. Письма совсем не знает.
- Молодой? Чего ж он по богомольям?
- Да как сказать? Обещался. Я ему письмо писал к сродственнице, так с того и знаю, что обещался. Может, грех какой на душе. А парень богобоязненный, смирен, милый парень. Новгородский он.
- Новгородский. А зачем же ты письмо ему писал?
- Да вот, поди ж ты. Христом Богом просит, напиши да напиши. А я какой писатель? Писывал, да ведь ныне годы мои… Ты, мол, баю, другого кого… Нет, вот, некого. Уж это мы когда прочь повернули. Ну, в селе, у дворника бумажку выкупили, написал я ему. Улите какой-то, - в людях, видно, живет; может, и невеста, Бог его знает.
У Романа Ивановича вздрогнули веки. Странная, дикая мысль мелькнула в голове. Вспомнились самые последние разговоры с Литтой. Ее полуоткровенность. Сдержанная она, даже когда начинает верить. Но проскользнули слова… именно о богомолье, о странствии… Да, это вероятно, если сопоставить… А мир так мал: все и все - встречаются.
- Новгородский он, значит, - спокойно продолжал Роман Иванович, наливая еще стакан старику. - Туда, значит, и письмо писал, Улите этой.
- Туда. Жив, мол, и здоров, обещанье исполняю по силам, чего и вам желаю.
- Досада, что ты, дед, сюда его с собой не привел.
- Да я звал. А он, - нет. Пиши, говорит, что теперь опять к святыням иду, а потом уж сряду и домой.
Роман Иванович еще острее взглянул на старика. Помолчал минуту.
- Акимыч, а ведь я, пожалуй, твоего паренька знаю. Знаю такого одного, тихий, разумный и к Улите сватается. Слышишь, Флорентий, к Улите сватается.
Флорентий давно глядел на него удивленными глазами.
- Что, не помнишь? Верно, тот. Коли в Питере бывал - тот.
Старик покачал головой.
- Обознался. Мой-то Матвей в Москве бывал, да и ту обегал. А Питирбурха и не нюхивал. Это верно знаю. Он смирный. И сюда-то не шел. Кабы знакомый, - пошел бы. Домой ему спешка.
- Да… Может, обознался…
Роман Иванович равнодушно пожал плечами. Он нарочно сказал о Петербурге и нарочно больше не расспрашивал. Не сомневался, что этот Матвей - Михаил. Понятнее стало многое. Нравилось это в Михаиле, и нравилось, что мир так мал и что столкнулись они со здешним Акимычем, который сидит и ему про Михаила с Литтой рассказывает. А теперь он - "дома"… Уж, конечно, сумел благополучно переправиться.
Чай между тем отпили. Говорили еще о том, о сем. Сменцев мало вслушивался.
Стали прощаться. Зять старика, Тимофей, мирно и скромно разговаривал с Геннадием.
- Роман, - сказал Флорентий, отзывая его в сторону. - Вот Иван Мосеич просит меня в Кучевой послезавтра к вечеру. Старики желают беседу. Может, и ты пойдешь?
Иван Мосеич прибавил:
- Сделайте милость, пожалуйста. Поговорить.
- Не знаю, Иван Мосеич. К вам?
- Ко мне. А старики… Я сам хорошо понимаю, но им желательно.