- Позвольте, позвольте! - вмешался Тангалаки, - я оскорблять нашу общую отчизну у себя в доме не позволю... Мы живем щедротами...
- Э,э, господа! полно, полно вздорить из пустого! - перебил старик Киценко, - эх-эх-эх! Ну, какое нам дело о политике говорить? Сидите да ждите! Вот и до нас дойдет очередь, тогда и храбрость будет видна. Пока, благодаря Творцу-Создателю, не трогают нас... Мы ведь, господа, тоже служили... Еще как - солдатиками начинали. Горя тоже не оберемся, бывало. А вам что? Да в наше время и не говорили много так офицеры-то... Сказал отец-командир: "марш, Киценко, растакой-ты!" - "Слушаюсь, ваше высокоблагородие!" Ей-Богу, право. Стойте-ка; я вам лучше спою песенку:
Ты моя душка, моя красотка .. На чем играешь - не понимаешь! Ах, я играю на кларнете,
Трю, трю, трю-рю-рю. Ты моя душка, моя красотка, На чем играешь - не понимаешь, Ах, играю я на флейте!
Фю-фю-фю.
Все, однако, были недовольны вмешательством старика и не дали ему кончить.
- Нет, позвольте, позвольте, позвольте! - снова затарантил Тангалаки, опуская глаза и отскакивая шаг назад, - позвольте, господа! Россия должна быть священна для каждого из нас... щедроты, которыми...
- Но, послушайте... - перебил Шаркютье. Тангалаки отклонился от него с досадой.
- Я прошу немногого, прошу выслушать меня... Россия должна быть для всех нас священна... Все русское... мы русские...
Марков схватил полный стакан лафита и, подняв его, громко воскликнул:
- За здоровье матушки нашей, святой Руси! Да здравствует она, голубушка, на многие и многие лета на погибель врагам! Трррах! Пей, душа-Муратов, пей...
- Брудершафт! - подхватил маленький доктор, выскакивая вперед с своим стаканом.
Киценко взял его под руку, а Тангалаки отошел в сторону с досадой и холодностью в очах.
- Никак не дадут кончить! Все крикнули "ура!"
- Я убежден, - возобновил Тангалаки, - что каждый из нас умеет ценить щедроты правительства... Я, например, всем обязан службе моей, моему правительству, моему монарху... Положительно скажу: обязан всем и не позволю никому оскорблять отечество - да!
При этом взгляд его обратился к Житомiрскому. Житомiрский встал.
- Стойте! - воскликнул Марков, - стойте! Я русский; слышите, господин Житомiрский? я русский… И тоже не позволю никому... Вы видите эту саблю?
И он выхватил из ножен стоявшую в углу новенькую тульскую саблю, на лезвее которой было написано церковными буквами: "На, Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки!"
И, выхватив, махнул с остервенением в обе стороны.
- Полноте! - с презрением сказал Житомiрский, - вы первый струсите в деле...
- Что? подлец!
- Господа, господа! что это? Помилуйте! Как вам не совестно!... Марков! Ну вот! Эх-ма! - загремело со всех сторон.
Житомiрский побледнел.
- Хорошо, - сказал он глухо, - вы можете меня оскорблять: вы при оружии...
Марков бросил саблю на землю.
- Оскорбите меня теперь: я без оружия.
Житомiрский отвернулся, молча взял фуражку и, несмотря на удерживавшие его руки, бросился к дверям, не рассчитал высоты, сильно ударился лбом о притолку, застонал и присел.
- Вот что значит отступление без перестрелки! - послал ему вслед с хохотом Марков.
Житомiрский ушел. Дверь захлопнулась за ним, и все вдруг заспорили и зашумели страшно. Тангалаки доказывал, что Марков прав, хотя увлекся; Шаркютье, напротив, заметил Муратову: что "du choce des opinions jaillit la vérité!"
Киценко ужасно соболезновал и говорил:
- Эх, за что? Он важный парень, Ромуальд Петрович!
Чиновник с соляных озер расправил мышцы правой руки и заметил, что не всякий спустит, что, если б сказали ему так - так он всех бы по одному повыкидал вон. Молодой чиновник был радостно взволнован (видно, любил игру страстей настолько же, насколько политику), а докторчик, которого совсем не было и видно за спиной соляного чиновника, вдруг выскочил и объявил, что он молчит, потому что всякий врач космополит!
Марков был пьян; он сидел, покачиваясь, на стуле и, улыбаясь, курил. Все стали убеждать его помириться. Он молчал и курил.
Мало-помалу все разбрелись по домам; к Житомiрскому возвращаться было нельзя, и потому послали за постелями, решившись ночевать у любезного Тангалаки. Марков дремал, а Муратов, лежа на постели и закрыв глаза, с стесненным сердцем внимал крику сов и увещаниям хозяина, обращенным к пересолившему гусару.
Тангалаки шептал: "надо помириться с ним..."
- Он скоро передастся... Я уверен...
- Хорошо. Но в моем доме! Я разделяю вполне вашу горячность...
- Наворовал сколько!...
- Кто себе враг, кто себе враг? добрейший мой, мсьё Марков!.. Смотря с какой точки... Надо быть только благородным в этих делах. Совесть моя, и т. д. Нет, вам надо помириться...
- Хорошо, хорошо! спать пора! И Марков лег.
На следующее утро рано покинул Муратов гостеприимный аул. Марков, провожая его, был очень печален...
- Ты помиришься? - спросил Муратов...
- Чорт с ним! Ведь я его обругал... Уж извиняться, конечно, не буду... а так объяснимся.
- Конечно, если так... А согласись, все это скверно? Марков взял его за руку.
- Ах, голубчик! - сказал он с жаром, - скверно, скверно... особенно, когда там льется наша кровь!... Увидишь, я скоро перейду в пехоту, и ты будешь читать в реляции: "храбрый ротмистр Марков шел впереди всех! Батарея была взята, но он был убит навылет в грудь пулей!" Я буду носить солдатскую шинель нараспашку поверх венгерки и в дело буду брать всегда ружье с штыком... Прощай, голубчик, будь здоров!..
Скоро отъехал Муратов версты с две, и хаты аула стали уже сливаться с подножием обнаженной горы.
Муратов с глубокой тоской и досадой на себя за то, что покинул тишину домашней жизни, скакал вперед... Перед ним впервые даже явился страх... Он боялся погибнуть ни за что, ни про что, где-нибудь в глуши, как погиб тот оцепенелый молодой крестьянин, которого труп показывал ему в сенях лазарета блестящий молодой практик.
Волнистая степь лежала кругом; наверху свод неба; а впереди без конца вилась черноватая дорога
Тошно стало ему думать, что сила, которая взывала в нем во все время долгого похода, начинала меркнуть, как болезненный и вовсе ни на что порядочное не потребный идеал! Где тот холодный и крепкий ключ? Уж не нас ли надо кропить живой водой?
Насколько был он прав и не подействовала ли на него через меру чуждая привычкам картина печального аула - увидим при дальнейших встречах, и потому лучше бы не заключать ничего из сказанного…
15 января 1858
Примечания
1
Впервые: Отечественные записки. 1858. Кн. 7. С. 221-252. Здесь публикуется по: К.Н. Леонтьев. Полное собрание сочинений и писем. Т.1. СПб., 2000. С. 228-264