Тройка князя Самбикина была превосходная, и через час, не более, Руднев был уже за 20 верст у крыльца двухэтажного дома. Окна все были освещены; внутри все ново и по моде. В прихожей встретил доктора высокий, сухой, плешивый мужчина, щегольски одетый; в залу выбежала молодая мать, русая красавица с заплаканными глазами. Растрепанная одежда ее была изящна и богата.
"Тоже чувствует!" - подумал доктор, подходя к детской.
Крупа еще не было, но кашель внушил Рудневу подозрение, и он, подумав, тотчас решился действовать, как будто перед ним был круп в полной силе. Лекарства он захватил от себя. Обнадеженная немного мать старалась занять его разными расспросами; отец повел его в свой кабинет, показывал ему образчики прошлогоднего овса, пшеницы и полбы.
Князь Самбикин водил его под руку по освещенной зале, упрашивая ночевать и уговаривая вообще покинуть свое одиночество. Рудневу хотелось спать, и он остался. Ребенку стало легче на другой день; Руднев хотел ехать, но мать заплакала, и он остался.
Горесть этой красивой женщины, которая всю ночь, одетая, пролежала поперек двухспальной кровати, у ног своего божества, потому что Коля метался в своей маленькой кроватке - сильно тронула доктора; да и сам ребенок был такой исполнительный, покорный больной... когда ему ставили мушку, он сначала не хотел, а потом скрепился и сказал, понукая сам себя: "Ну, тащися, сивка!" Нельзя сказать, чтобы следующий день прошел весело; в доме все лоснилось и сияло: бронза, мебель, хрусталь и серебро; обед был отличный; но разговоры так пусты и чужды Рудневу, что он очень обрадовался неожиданному появлению старого своего знакомого Богоявленского. Он приехал в больших санях с какой-то высокой, удивительно миловидной, русой девушкой, которую Полина обняла и назвала Любашей.
Князь Самбикин объявил доктору тихо и как бы таинственно, что "эта девушка - племянница мужа его сестры..." - А Богоявленского ведь вы знаете, - прибавил он, - его по вашей же рекомендации пристроили в дом к Авдотье Андревне Забелиной, к матери Платона Михай-лыча - моего зятя... Он, кажется, очень хороший человек и об вас часто вспоминает и все удивляется, что Полина не откажет Воробьеву и не возьмет вас годовым... Это он нам подал мысль пригласить вас, когда мы вчера совсем растерялись.
В самом деле, улыбка Богоявленского при встрече с Рудневым была естественнее ядовитой и отвратительной улыбки в утро их первого знакомства.
Крепко жать руку он не умел, а подавал какой-то холодный и мягкий кусок мяса; но словами выразил свою признательность тотчас же.
- Очень рад вас видеть, Василий Владимiрыч, - сказал он, - я, благодаря вам, переминаюсь кой-как теперь... Спасибо вам...
- Вам хорошо в семье этой? - спросил Руднев.
- Э! Разве бывает хорошо в семье! - отвечал Богоявленский, махнув рукой. - Четыреста рублей! Вот, что хорошо! А семья мерзкая, как почти все наши русские семьи. Ну, да их к ладу, или к чорту; а я сюда приехал ведь вас в эту мерзкую семью звать. Как бишь это - Петру апостолу не велено было для пропаганды и гадиной брезгать...
- Да что такое, болен что ли кто-нибудь?..
- Вот этой барышни папа нездоров, - продолжал Богоявленский, указывая глазами в сторону Любаши, которая у окна шепталась с хозяйкою дома. - Барышня, как водится, не выдерживает критики, но получше своей обстановки. Не надеялась на убедительность своих речей и, по совету бабки, взяла меня с собою. Я очень рад, долг платежом красен... Не откажите моему удовольствию вам заплатить услугой за услугу. Ведь к такому рассчитанному обмену услуг не должен ли прийти весь мiр? Хоть и небогаты, а деньги вам дадут...
- Да что я вам дался! - сказал с сердцем Руднев, - нет у них Воробьева! Человек светский с перстнями, с цепями, завитой. Про министров и графов все рассказывает... Гораздо лучше.
- Тут целая история! Старик немного тронут... Любовь Максимовна, а Любовь Максимовна, потрудитесь доктору объяснить, отчего ваш папа не хочет Воробьева...
Любаша подошла, чуть-чуть краснея и заметно удерживая свои свежие губы от привычной улыбки.
- Да, пожалуйста, поедемте к нам, - сказала она. - Папа терпеть не может Воробьева: он все боится, что Воробьев отравит его. У папа бывает это временем...
- Да говорите просто, Любовь Максимовна, - перебил Богоявленский, - что это? Зто значит периодическое умопомешательство. Чего тут стыдиться; вы разве виноваты?
Полина, убедившись, что ее сыну легче, стала тоже просить Руднева съездить с Любашей, переночевать там и поутру возвратиться опять к ней.
Пришлось ехать в санях вдвоем с Любовь Максимовной.
В передней хозяин дома схватил Руднева за обе руки, долго и выразительно жал их, приговаривая: "Благодарю, благодарю", и оставил в одной из рук его пакет с деньгами. А Богоявленский, прощаясь с ним, сказал: - Вы поедете с Любовь Максимовной; а мне кстати надо провести сегодня вечер на крестинах, у здешнего отца Парфения - еще обогатил нашу касту отпрыском - родил сына...
- Желаю вам веселиться, - отвечал Руднев, надевая свой бараний тулуп.
- Веселья-то мало; а уж так пришлось. А вы, Любовь Максимовна, смотрите, моего доктора не конфузьте дорогой. Он стыдлив, должно быть, сгорит от стыда, и вашему папа будет хуже, если вы в Чемоданово привезете одну груду пепла...
Любаша усмехнулась, Руднев поморщился и ввалил свой тулуп в сани около бархатного салопа цветущей девушки. Атеист, насмешливо проследив за ним глазами, сошел с крыльца и задумчиво побрел к священнику.
Уж начало смеркаться, и мороз немного спал; заря занималась за лесом после сверкающего дня. Долго мчались по накатанной дороге Любаша и Руднев; по узким лесным дорогам ехали тихо, чтоб не сломать об деревья сани, а на открытом поле кучер кричал, и летели; только держись.
- Хорошо ехать в санях! - сказала Любаша.
- Недурно, - отвечал Руднев.
- И погода сегодня славная. Завтра тоже будет хорошая. Заря такая чистая. А вы не озябли?
- Нет, - отвечал он, - не озяб что-то... Когда же тут успеть озябнуть.
Уже видно было имение родных Любаши, и очень заметна была одна еловая аллея в саду, между другими голыми деревьями, когда Любаша опять обратилась к Рудневу: - Вы не показывайте виду папа, что вас для него привезли: скажите, что для тетушки Анны Михайловны. Она тоже часто нездорова. Он сегодня смирнее стал, оттого что бок сильнее болит, а третьего дня сорвал с тетеньки мантилью и бросил в печь... И еще когда будете входить к нему, осторожнее в дверях: он как рассердится на всех, вынимает половицу около порога, чтоб никого не пускать в свою комнату... Прошлого года тетушка Анна Михайловна провалилась под пол... и только одной рукой удержалась.
При этих словах Любаша, заранее начавши улыбаться, засмеялась так громко, что кучер обернулся, взглянул на барышню и тоже захохотал.
Через минуту сани остановились у крыльца чемодановских хором.
XIV
Руднева провели по темному коридору в пустую комнату и оставили одного с сальной свечой. Немного погодя пришла горничная, принесла стеариновую и приняла сальную свечку. В соседней комнате шептались. С полчаса посидел он один. Наконец вошла Анна Михайловна. Вприпрыжку подбежала она к доктору и подала ему дрожащую и худую руку.
- Вы озябли? - сказала она, совсем приближаясь к нему лицом, - сейчас принесут чай. Mon frиre va trиs mal... Садитесь, пожалуйста... мы все так огорчены... Садитесь, пожалуйста... Вообразите себе (она еще больше придвинулась к нему и обрызгала ему лицо слюной)... он ажитируется страшно... Третьего дня прогнал дьякона и простудился... Когда он в ажитации, он терпеть не может, чтобы его кто-нибудь спрашивал о здоровье. Дьякон пришел и спросил у него, только всего и спросил: "Как ваше здоровье, Максим Петрович?" И Боже мой!.. C'est affreux!.. Вон, дурак, скотина, вон, дурак, скотина!.. Гнался за ним в переднюю, на крыльцо, на двор... Пришел домой, и в боку немного погодя заболело. Все пробовали: горчичники, липовый цвет, бузину, - все давали...
- Позвольте же мне видеть больного, - сказал Руднев.
- Нельзя вдруг, никак нельзя вдруг. Избави Боже! Un mйdian tout а coup!.. Он придет в бешенство. Надо вас просто познакомить. Сказать: приехал Руднев... Позвольте узнать, как ваше имя... Василий...
- Владимиров...
- M-r Basile. Мы ему скажем... M-r Basile Руднев. Вы пробудьте у нас дня два-три и как-нибудь уговорите его приставить пиявки. Я уж не знаю, право, что делать... Даже домашнее что-нибудь трудно предложить ему... У него страшно ведь болит бок!
В эту минуту послышался шорох шелкового платья, и вошла Любаша.
Она сказала, что к отцу можно, что напрасно тетка беспокоится, что Малаша неосторожно проговорилась о приезде доктора, и старик спросил только у нее: "Какой это доктор, Руднев, что ли?" И когда ему сказали, что Руднев, он успокоился и прибавил: - Для Анны Михайловны?
- Да, папа, для Анны Михайловны...
- Ну, пусть и ко мне зайдет...
Анна Михайловна была, по-видимому, рада и, шатаясь, пошла вперед. Любаша и Руднев за нею.
- Сколько верст отсюда до Троицкого: кажется, верст двадцать пять? - спросила девица.
- Да, будет около этого, - отвечал доктор.
- Я проезжала через Троицкое несколько раз. Как у них хорошо; я бы хотела там побывать.
Руднев не отвечал.
- У Полины тоже дом хороший, только там как-то, мне все кажется, должно быть лучше.
- Да, Новосильская хорошо живет, - сухо отвечал молодой человек.
Любаша замолчала, увидав, что он так неохотно разговаривает, и они перешагнули вместе через яму порога. Старик сидел с кочергой у печки, когда Руднева ввели к нему.
- Папа, Василий Владим1рыч Руднев, - сказала Любаша.
Старик покашлял, исподлобья посмотрел на него и протянул руку.
- Вы доктор?
- Да, я медик...
- Что значит медик? Вы хотите сказать: лекарь?
- Да, лекарь.
- Иностранные слова! - промолвил старик, все не спуская глаз с Руднева. - Медик... облагородить... Ну-с, г. медик... очень рад вас видеть... Прошу садиться...
Любаша смеялась, отойдя к окну. Руднев сел и молча наблюдал больного. Старик покашлял, вздохнул и, поглаживая бороду, продолжал смотреть на своего врача.
- Вы в Московском кончили?
- В Московском.
- Хороший университет, славный. Педагоги ваши всем известны.
Тут он вдруг засмеялся.
- У меня был один знакомый, из вашего университета - учитель. Его утопили в реке товарищи.
Сказав это, старик хотел захохотать, но схватился за бок и закашлял.
Руднев хотел броситься к нему и протянул уже руки к больному боку, но Максим Петрович отстранил его.
- Ничего, это пройдет. Ну-с, так его утопили товарищи...
- Зачем же? - спросил Руднев.
- Зачем?! Что за вопрос!.. Чтобы не было его, чтобы утонул... Цель, кажется, ясная?.. А за что? Вот это другое дело. Хороший был человек, начальство его любило, награды получал. Они напились пьяны и утопили его. Вы, может быть, хотите мой пульс попробовать?
- Позвольте...
- Извольте... Вы не поляк и не жид... Главное, вы Воробьева знаете?..
- Знаю.
Старик ядовито усмехнулся и велел дочери достать из шкапу склянку.
- Ту, знаешь... Любаша его отговаривала.
- Да ведь она запечатана.
- Ничего, опять запечатаем. Вот, видите эту склянку... Я ее запечатал, хотел послать во врачебную управу... Воробьев этот - друг закадычный Анне Михайловне... Вы, небось, видели Анну Михайловну. Как она вам понравилась?...
Руднев пожал плечами.
- Вы пожимаете плечами. Это резонно! Не стоит и спрашивать! Так вот эта Анна Михайловна просила его прописать мне рецепт. Он прописал... Я ничего. Пусть пишет и пошлет в аптеку, а я все буду молчать, все ничего не скажу. А как привезли, я увидел эту стклянку. "Нет, говорю, брат, постой. Я знаю, что это яд... Злейший яд!.." У меня была собака... так, собачонка дрянная, дамская... Ну, а я к ней привык, любил ее; однако не пожалел ее, дал ей ложечку... Вмиг - судороги и смерть... А это не яд?... это не яд? скажите мне, это разве не яд?
- Позвольте посмотреть.
- Смотрите, нюхайте... что же это по-вашему, г. медик?
- Это, точно, подозрительно, - сказал Руднев, - я возьму с собой, если вы мне доверите, и постараюсь исследовать его... Впрочем, все яды полезны; надо знать, в какой болезни и в какой мере... Воробьев - человек скверный.
- Ну, да, да, разумеется, в какой мере... Возьмите себе эту стклянку... Я вам верю.
Руднев поклонился.
- А ваш бок? - сказал он.
- Бок болит. Я, впрочем, сделаю все, что вы мне посоветуете. Матушка и Любаша (вот эта барышня, кото - рая стоит у окна... это - дочь моя Любаша... - с небрежностью прибавил он) - так вот эта Любаша и матушка все жалуются, что я не лечусь... Я сам говорю: дайте мне доктора, а у Воробьева я лечиться не буду... Что это за доктор! Постойте-ка, Любаша, выйди-ко вон.
- Зачем это? - с неудовольствием сказала дочь, - разве вы не можете при мне говорить?
- Ах, матушка... Пожалуй, останься, коли у тебя стыда нет! Мало ли о чем мужчина доктору может говорить...
Любаша поскорей ушла, а старик схватился за бок и, стараясь не охать, качался от радости на кресле...
- Ушла девчонка! - начал он, и лицо его сейчас же стало опять грустно. - Я очень рад, как вас там зовут... с вами поговорить. Мне сдается - человек вы хороший. Скажите мне, между прочим, отчего бывает гной на крови, которую выпускают из руки перед смертью. От яда этого не бывает?
- Гноя никогда не бывает на выпущенной крови, Максим Петрович.
- Не бывает? А что ж бывает?
- Кора такая белая бывает, воспалительная кора...
- От яду?
- Нет, зачем от яду? Эта кора бывает в разных случаях: при воспалениях некоторых, иногда у беременных женщин фибрин...
- Фибрин - это яд, как стрихнин?... Не дают ли его беременным?
- Нет, позвольте, дайте мне досказать: фибрин - это вовсе не яд: это - нормальное вещество... Что с вами, что с вами?
- Ах! чорт возьми, бок проклятый, бок... Помогите мне лечь. Эх! чорт побери, дьявол... Ой!
Любаша, которая ждала за дверью, вбежала, вместе с Рудневым сняла с отца халат и уложила его в постель. В доме были пиявки; Руднев сам поставил тотчас их Максиму Петровичу. Любаша все время не отходила от него, измаралась в крови; старик лежал и молча слушался, беспрестанно переводя задумчивый взгляд с дочери на молодого человека, а с него на дочь.
- Вы верите, доктор, в животный магнетизм? - спросил он только раз.
- Верю; а что-с?
- У вас он есть; вы как меня тронете руками, так приятно станет... Эх, как приятно! Подите в магнетизеры! А?
- У меня слишком мало душевной силы, чтобы быть магнетизером, - отвечал Руднев.
Когда Максиму Петровичу после пиявок захотелось спать, Любаша увела Руднева в большую темную залу с пляшущими половицами и спросила его: - Он вам, верно, говорил об крови, об яде?
- Говорил. Что это значит?
- Это всегда... Вы что ему сказали?
- Я сказал, что гноя на крови не бывает, а то, о чем он думает, бывает не от яда.
Вслед за этим вбежала Анна Михайловна и спросила у Любаши: - Est-ce qu'il a parlй?
- Да, я уж сказывала, - отвечала Любаша по-русски.
- Toujours ces bкtises?
- Все то же.
Анна Михайловна внимательно посмотрела на племянницу и печально покачала головой.
- Toujours, toujours! Вы что сказали ему?
- Я сказал, что гноя в крови не бывает, но бывает воспалительная кровь, которая происходит не от яду.
- А! вот и прекрасно. C'est magnifique! Он теперь уснул... Ха-ха-ха... Такой он у нас чудак... Пойдемте теперь к "maman".
"Maman" была гораздо больше похожа на матушку, чем на "maman". Она только что вернулась из субботней бани и сидела в большом кресле; горничная расчесывала ей густые и длинные седые волосы большим пальмовым греб - нем; вся она была белая: лицо белое, глаза светлые и цветом и блеском, капот белый с оборками.
- Очень приятно познакомиться, - сказала она Рудневу с гордой небрежностью, - кажется, наш больной успокоился?
- Да, ему, кажется, лучше.
- Ашенька, - продолжала она, обращаясь к Анне Михайловне, - не подать ли нам сюда ужинать? Я ослабела... Да где твой брат, Люба?
- Брат? не знаю, бабушка.
- Верно в людской в карты играет... Хи-хи-ха-ха!... - донесла Анна Михайловна.
У старухи пробежал по лицу луч гнева.