V
Заметив, что Милькеев танцовал мазурку с Любашей и был очень оживлен, а Руднев за обедом сидел около нее и тоже был оживлен, Полина Протопопова стала думать об обоих молодых людях и, сравнивая их между собою, казалось, решала, который лучше годится в мужья Любаше. Милькеев, конечно, виднее, смелее и развязнее; дай ему состояние, так он был бы вполне светский человек; Руднев застенчив, не дворянин, но зато имеет верные доходы, ремесло и гораздо, кажется, добрее и солиднее. Она передала свои мысли мужу, когда осталась с ним наедине. Но в муже проснулась на минуту родственная гордость.
- Ну вот, какие же это женихи для Любаши! Милькеев, конечно, молодец и в компании славный малый. Я сам люблю слушать, когда он спорит или рассказывает. Да что ж... ветреный и пустой человек. В двадцать шесть лет с своими способностями, связями и образованием никакой карьеры не сделал... Домашний учитель! Это смех! А тот не Дворянин и бедный лекаришка, хоть и солидный человек.
- Я сама нахожу, что Руднев надежнее Милькеева и вообще, как жених, лучше; а что он небогат теперь, так это ничего не значит: ему всего двадцать четыре года; после дяди у него будет деревня; практика будет со временем большая. А что он не дворянин, кто ныньче на это смотрит! Нет, я бы желала его сблизить с Аюбашей.
- Да это, впрочем, твое дело, - отвечал муж, - . мне, право, все равно. У нее есть отец, бабушка, тетка... А о брате едва ли стоит тревожиться... он, кажется, вовсе не сильно влюблен в нее...
На утро после бала Полина с Любашей поехали вместе к князю Самбикину, чтобы помочь ему по хозяйству. Они вместе расставляли букеты в вазы для украшения стола, и Полина сказала Любаше: - А что, Любаша, замуж не пора тебе? как ты думаешь?
- Отчего ж! - отвечала, смеясь, Любаша. - Всем замуж надо! Одна тетенька Анна Михайловна не вышла. Только я знаю, что не придется мне выйти за человека, который мне нравится...
- Отчего?
- Приданого нет. Даст бабушка или нет, это ее воля... По ее вкусу жених - даст, не по ее - не даст!..
- Бедной еще лучше выходит замуж, - сказала Полина, - знаешь, по крайней мере, что берут тебя, а не деньги...
- Это правда, - отвечала Любаша, - да если за бедного же выйти, каяться после? - Я хочу веселиться, а тогда что я буду делать?
- А богатый разве не найдется? - спросила Полина, - вот брату, кажется, ты нравишься...
Любаша покраснела.
- Может быть, я ему и нравлюсь. Да ведь он без спросу княгини не женится. А княгиня разве на такую невесту для него рассчитывает?
- Маменька сама не знает, чего хочет. Брату бы вовсе не надо жениться. Его всякая жена за нос будет водить. Еще тебя, Люба, мы знаем; ты добра... А другая - избави Боже! Впрочем, брат - такая флегма, что из этого никогда ничего не выйдет. Он будет рассчитывать; а у маменьки на одной неделе семь пятниц! А что ты думаешь о Милькееве?
- О Милькееве? Ничего еще не думала. Говорят, он очень умный... Я не знаю.
- А Руднев?
- Руднева я люблю. Такой он добрый и милый... И уморительный какой. Лихачев рассказывал мне, что он сделал раз от стыда в Троицком. Он Nelly боится, потому что по-французски не знает. Дети ее подговорили, чтобы она сама пригласила его танцевать; он хотел от нее в двери - дети не пустили; все кричат. У них в зале есть гимнастика - он на веревки влез и качается наверху. Однако сошел танцовать, все внизу стояли и звали его по-французски.
- Да! он уж слишком застенчив, - заметила Полина. - Это пройдет. Я уверена, что он будет со временем отлично жить...
Через полчаса Полина, увидавши, что мать ее, разодетая, выходила из сыновнего кабинета с раскрасневшимся лицом и кричала что-то, спросила у нее: - Что с вами, maman?
- Опять Афроська, ma chиre amie, зазналась!.. Расфуфырилась, как червонная краля, и сидит в передней с лакеями кокетничает, вместо того, чтобы помочь Наталье меня одеть. Как можно - возлюбленная князя Александра Васильевича! А этот слабый, слабый человек! Никем не в состоянии управлять! Вот тебе рука моя, что он женится на ней; я с ума схожу от этой мысли и готова была бы хоть сейчас его с кем-нибудь обвенчать!
- Вот уж с этим я не согласна, maman! Бог знает, еще какая жена попадается! Брат так осторожен и расчетлив, что никогда не решится жениться на Афросинье. Да и разве он так сильно привязан к ней?! Все молодые люди это имеют, и с ней нам всегда легко будет справиться и найти ей место; а с женой что сделаешь, если он будет несчастен? Счастливых партий так мало!
- Это правда! - отвечала мать. - Но что ж делать - эта связь меня бесит! Я так люблю его и так всего за него боюсь... Ну, и она не должна зазнаваться...
- Не беспокойтесь, не беспокойтесь, ради Бога, сегодня, maman! Слава Богу, мой вчерашний бал удался и сегодня надо всем быть веселым...
Полина пошла к Афросинье и так пристращала ее, что та сейчас со слезами пришла просить у барыни прощенья, что не догадалась прийти помочь ей одеться. Княгиня успокоилась и сказала себе: "Правда, рано еще ему жениться!" Несколько больших саней тройками и беговых на рысаках и иноходцах подъехали друг за другом к крыльцу. В числе приезжих был и Богоявленский; его привез с собой Сережа по настоятельной просьбе князя. Подали кофе, и князь объявил, что волк уже снесен с горки на открытое поле, и многие из гостей поехали прямо туда, в том числе младший Лихачев и Милькеев.
Волк, огромный и свежий, был принесен в большом ящике, вроде мышеловки с подъемной передней стеной. Все собрались за ящиком; псари держали собак. Александр Лихачев распоряжался садкой.
Милькеев, в новой чорной дубленке и хорошей боярке, помог Любаше выйти из саней, взял ее под руку, повел к ящику и любовался на нее, не думая ни о садке, ни об общественных вопросах.
- А если волк на нас выскочит? - спросила, заманчиво поглядывая на него, Любаша.
- Я не боюсь! - отвечал Милькеев, - он мои сапоги и мою дубленку не скоро прокусит...
- Что мне за дело, что вы не боитесь! Я боюсь, - возразила Любаша. - Зачем вы пистолета не взяли с собой?
- Я боялся быть похожим на Чичикова, который в дорогу возил с собой саблю для внушения страха кому следует.
- Кто это такое Чичиков? Не здешний? - спросила Любаша.
- Отчасти и здешний. У Чичиковых родство большое. А Гоголя вы знаете?
- Гоголь полицмейстером, кажется, в Петербурге был. Одна моя знакомая вышла за его дальнего родственника. Ах! смотрите, смотрите! Ящик открыли. Выскочит сейчас, выскочит!.. - закричала она без испуга и взяла Милькеева за руку.
Это движение так понравилось. Милькееву, что он желал бы в эту минуту иметь оружие и пять волков перед собой, чтобы защищать ее.
Смущенный волк выбежал из ящика, оглянулся на толпу и собак, которые рвались со свор, и пустился по полю вдаль. Когда, выждав немного, спустили собак, все ринулись за ними кучей и с криками - дамы, мужики, охотники, мальчишки...
Милькеев не бежал: ему хотелось побыть подольше с Любашей; взяв ее под руку, он шел за. другими большими шагами, и Любаша насилу поспевала за ним.
Толпа остановилась, и раздались новые крики. Протеснившись вперед, Любаша и Милькеев увидали окровавленный снег и волка, который боролся с собаками. Весь зад был оборван, и кожа висела клочьями...
- Какая жалость! - воскликнула Любаша, - зачем это так много собак напустили! Посмотрите-ка, кто стоит перед нами, по ту сторону! - прибавила она, указывая вперед.
Перед ними стоял в теплой шинели и старой шапке Богоявленский; он криво усмехнулся, заметив движение Любаши, и спросил у Сережи: - Это кто ж этот лихач-кудрявич с твоей сестрой? Уж не Милькеев ли?
- Он, - отвечал Сережа.
- Красивый зверь! - сказал Богоявленский. - Да полно тебе Сергей, улюлюкать... Помещичья кровь взыграла. Глядя на этого волка, я подумал, знаешь что? Что серый, злой, израненный волк - это я. А псы...
В эту минуту псарь Лихачева хотел подойти с кинжалом, чтобы сесть на волка и заколоть его; но волк рванул - ся, хватил за нос одного борзого, щолкнул зубами и кинулся назад в ту сторону, где стояли Богоявленский и Сережа.
Все расступились; но Богоявленский не шевельнулся, а только махнул рукой на волка, надеясь его испугать... Один миг - и волк схватил его за руку...
Закричали все, бросились... Богоявленский со злобой бил волка по голове свободным кулаком. Лихачев вынул пистолет и размозжил зверю череп.
Окружили семинариста, приложили снег на окровавленную руку; Любаша перевязала ее надушенным платком своим и сказала ему с улыбкой: - Вы, однако, не очень испугались!
- Рука не голова-с, Любовь Максимовна! - отвечал семинарист, - да и голову-то разве уж стоит так жалеть? Зубы - вот досадно - у него большие... Больно укусил, проклятый!
- Какой энергичный хам! - шепнул Лихачев Миль-кееву. - Говорят - радикал в своем роде. Жаль только, что наружностью похож на озябшего дождевого червя...
- Пойду познакомлюсь с ним, - сказал Мильке-ев. - Я его в первый раз вижу.
Он догнал Сережу; заговорил сперва с ним, а потом с раненым радикалом и спросил у него - отчего он не был вчера у Протопоповых?
- Фрака нет! - отвечал Богоявленский. - Сшить фрака не на что. Да и сюда-то я уж так... по неотступной просьбе Самбикина приплелся. Не следовало бы...
- Отчего?
- Вот Сергей знает... Маменька ихняя, княгиня Самбикина, очень знатны, брезгливы... С полгода тому назад в Чемоданове у них за обедом кричала-кричала на семинаристов и на всех простых людей. Даже героические кости Дениса Давыдова в гробу шевелила: "мошки да букашки, говорит, полезли из щелей..." У меня тогда, от неопытности, голова разболелась; из-за стола вышел. Ну, а князь зовет; клянется, что надо простить старушке отсталость...
Обидите, говорит, меня. Человек сладкий; на что ж его обижать!
- Конечно, нарочно бы надо приехать. Кто ж смотрит на эту бедную княгиню? Я даже и лица ее до сих пор не разглядел, - отвечал Милькеев.
Они пошли пешком до дому и всю дорогу разговаривали: Милькеев - интересуясь идеями Богоявленского, как проявлением лица, а Богоявленский - насильственно примирясь с молодцеватыми и театральными формами Миль-кеева, за те идеи, которых он ожидал от человека, пославшего, как он слышал, в Москву статью в пользу эманци-пации женщин.
- Что ты в нем открыл? - спрашивал после младший Лихачов у Милькеева.
- Я вспомнил Хавронью Крылова, - отвечал Милькеев, - которая кроме грязи ничего не нашла на барском дворе. Но с другой стороны, думаю, что никто лучше этих людей не сумеет разрыть этот двор так, чтобы на нем выросло что-нибудь роскошное, чего они и сами не ожидают. Только прошу, не передавай моих слов никому; я хочу сохранить с ним хорошие сношения.
VI
С волчьей садки все вернулись бодрые и голодные. На большом столе покоем, рядом с вазами, полными цветов, уже стояли груды ростбифа и котлет; люди разносили в чашках бульон. Поели и выпили. Заиграла музыка; Милькеев стал танцевать с Любашей.
- Вашего поклонника нет, - сказал он ей.
- Кого, Руднева? - спросила она, оглядываясь вокруг.
- Отчего вы не боитесь так прямо говорить? Немногие девушки так откровенны; мне это нравится.
- Зачем я буду скрывать, когда я не чувствую ничего особенного? - отвечала Любаша. - Если бы я была влюблена в него или в другого, я бы, может быть, стыдилась... Да и то нет - я думаю...
- А в вас никто не влюблен?
- Нет, я вам скажу правду: я нравлюсь одному человеку, и он мне... Только из этого ничего не выйдет - он здесь.
Милькеев вздрогнул, но пересилил это внезапное движение и продолжал: - Нельзя ли указать? Хороший случай доказать вашу откровенность.
- Поищите, угадайте сами... Я вам скажу, если угадаете...
- Лихачев?
- Нет! Отчего он первый вам пришел в голову?
- Оттого, что по-моему он лучше всех: красив, ловок, умен, молодец...
- Тоже и у него есть большие недостатки... Манеры слишком гордые, потом язык злой - я этого не люблю, и еще один недостаток...
- Какой это?
- Вы сами знаете... Он пьет часто и даже с крестьянами...
- Это-то и хорошо. Жаль, что вы не цените его! Да об нем мы поговорим после... Кто же еще? Этот улан, который так хорошо все танцы танцует?
- Ну, вот! Я его всего второй раз вижу...
- Разве сразу нельзя влюбиться? Поверьте мне, что можно...
- Не знаю; только не он.
- Этот молодой человек с красивым носом, который давича долго говорил с вами?..
- Он мне двоюродный брат; я за него замуж не могу...
- Разве нельзя влюбиться в того, за кого замуж нельзя? - с удивлением и любопытством спросил Милькеев.
- Зачем же, из чего я буду хлопотать? Вы не знаете Вареньку Шемахаеву - сестру Павлуши, вот что Сарда - напал... Его сестра Варенька два года как влюблена в Лихачева... А он не хочет жениться... Она плачет; сюда не приехала нарочно, чтобы не встретить его. Разве это приятно? Посудите сами...
- Вы очень положительны, я вижу, - продолжал Милькеев. - Кто же? Жаль, что я многих здесь не знаю...
- Нет, вы его знаете. Милькеев думал и осматривал всех.
В эту минуту князь Самбикин закричал, глядя на Любашу: "Les dames en avant!" Любаша улыбнулась ему.
- Уж, конечно, не Самбикнн! - сказал Милькеев.
- Отчего не он? - спросила Любаша.
- Лицо, положим, красивое, - отвечал Милькеев, - но вялое такое. Глуп; как будто добрый; а я из верных рук знаю, что мать скажет: "бей людей" - он бьет; мать скажет: "секи!" - он сечет.
- Он очень любит мать, - возразила Любаша. - Если бы не он, княгиня теперь нужду бы терпела, а он ее дела поправил.
- А вы думали когда-нибудь, какими средствами он это сделал? Ведь здесь, где мы с вами танцуем - каждый ореховый стул, каждая чашка чаю украдены у полумертвых на Кавказе и в Крыму.
- Богоявленский то же говорил мне, - отвечала Любаша. - И я после спросила раз у князя, что он делал в комиссии; он покраснел и говорит: "конечно, говорит, были выгоды, только я, говорит, добр и никого никогда не обижал. А возьму, например, половину капусты себе; если давать щи, как казна отпускает, так уж будет очень густо!.." Он хочет, как только устроит все - на бедных пожертвовать тысячу рублей, чтобы совсем совесть была покойна.
- Grand rond! - закричал князь.
- Какая скотина! - сказал Милькеев.
- Что с вами? Что вы так просто бранитесь? - с удивлением спросила Любаша.
- Да разве только для того, чтобы не вредить, не надо было трогать эту капусту? - спросил Милькеев. - Не надо бы к ней прикасаться, чтоб самому не быть грязным. Есть своего рода душевное comme il faut, которое этого требует. Не всякий вред грязен, и не всякое добродушие чисто!
- Очень жалко, очень жалко! - прибавил он, возвращаясь на место.
- Что жалко? - спросила Любаша.
- На вас смотреть жалко... Много хорошего вам судьба дала; а еще было бы лучше, если бы семена добрые посеять... Аицо у вас красивое...
- Говорят, у меня нос слишком горбат, - заметила Любаша, проводя рукой по носу.
- Да! вот и это невинное кокетство кстати! - продолжал Милькеев. - Только видите ли что... Можно все вам говорить?
- Можно!
- Если бы вы убежали с Лихачевым или с Рудневым и никогда бы не вышли замуж, так можно бы вас было, пожалуй, еще уважать. А будьте вы самой доброй женой такой дряни, как этот князь, вы этим самым замараетесь и унизитесь... Женщин не только за то следует уважать или презирать, что они делают, но и за то, с кем они что делают. Подумайте дома; пошевелите у себя на сердце, и вы меня поймете. А главное, вам надо познакомиться с Новосильской, ездить к нам в Троицкое и, поверьте, через месяц вы будете думать так, как я вам теперь говорю!
Любаша отвечала, что она сама бы очень желала бывать в Троицком, но не знает, как это сделать, и Милькеев обещал употребить все усилия, чтобы сблизить ее с графиней.
К вечеру все разъехались. Милькеев всю дорогу при Nelly говорил, что Любаша - прелесть; и Nelly много смеялась, когда Милькеев рассказывал, как он уничтожал и позорил хозяина, у которого они так много ели и веселились. Баумгартен почти не слушал его: он был покойнее обыкновенного; Nelly выбрала его при всех раза три в мазурке, и теперь он обдумывал стихи на первый выезд ее в свет. Пока ему нравился только припев, которым кончались все куплеты: Oh' ma Sylphide, Veux-tu un quide? Me voici!