Все общество двинулось из деревни по росистым полям. Впереди ехали Катерина Николаевна с князем Сам-бикиным, за ними две девочки с берейтором; за берейтором Nelly и Милькеев, потом предводитель с Баумгарте-ном. Сзади всех остались Федя с Рудневым и молодой Лихачов. Он был тоже в Московском университете и скоро разговорился с Рудневым.
- Вы когда кончили курс? - спросил Руднев.
- Я? Я курса не кончил. Я только год или два был всего...
- Что же так?
- Надоело мне, по правде сказать. Грановского слушал, Кудрявцева иногда... А вообще-то я не очень люблю всю эту работу, я люблю вот деревню. Ну, и бросил. Сухая материя - эта юриспруденция. Я больше все на бильярде.
Мало-помалу разговор перешел на семью Новосиль-ских и Милькеева, и Рудневу удалось наконец толком добиться от него, что это за Милькеев, кто он и как он сюда попал.
- Он очень способный малый, - сказал небрежно Лихачов, - только чудак ужасный, помешан всегда на разных правилах - правилами живет... Я его давно знаю.
- Неужели он все делает по заказу или напоказ?
- То есть, не то что напоказ. А он, как сам выражается, дорожит "самым фактом красоты", он будет один на необитаемом острове - так и там то же... "Поэзия есть высший долг... Исполняют же люди долг честности, а я исполняю долг жизненной полноты". Вот этакие вещи, и за них он готов на виселицу... Очень добр, впрочем... Вообще, отличный малый... Будете вы нынешнюю осень ездить с собаками?
- Не знаю, право, Александр Николаич; Ерза околела, и дядя забросил псарню... хотелось бы обзавестись...
- Я могу вам с удовольствием предложить двух щенков от Лётки... заезжайте ко мне - выберете сами... Интересная помесь вышла от Крымки и Густопсового!..
- Благодарю вас... А Милькеев охотится?
- Куда ему!.. Он все с каким-то насосом ходит, из барышень поэзию выкачивать. Это - одна из его специальностей. Уже очень влюбчив и снисходителен.
- А что это я слышал - он к вам пешком пришел весной?
Лихачев махнул рукой и засмеялся.
- Этих штук сколько угодно! Потом продолжал серьезно: - У его отца славное именьице, душ в двести. Бросил все это, перессорился с братом и сестрой. Душно ему с ними: атмосферу, говорит, сгущают. Он ходил в опол-ченье, но, благодаря австрийцам, дальше Киева не пошел. Влюблен был там разом в трех: в еврейку, в помещицу и в хохлушку - Оксану. Он, я думаю, нарочно их отыскал и привел в порядок... Потом приехал домой к отцу готовиться на магистра... Вдруг, Бог знает почему, поссорился с родными, и в марте, в самую распутицу, поехал к нам; денег у него было мало и достало только до нашего уездного города, а остальные тридцать верст то пешком, то на обозы садился. Да это еще с ним не раз будет.
- А вы не знаете именно, за что он поссорился с отцом?
- Чорт знает, право! Отец его - капризный и скучный человек... Зять у него хитрый... сестра пустая. Она уже давно ему надоела, но он не хотел с ней прервать, потому что она а la Sand жила с этим зятем, ну, долг, знаете, правила его... Ходил, скучал у них. Отец ее не принимал, другие братья тоже. Как же ему не ходить! А потом, как она вышла замуж и приехала к отцу в деревню, и рассорился.
- Что же ему именно в них не понравилось?
- Да это вы бы у него когда-нибудь расспросили, он расскажет с удовольствием... Впрочем, вот еще что можно сказать, что он из тех людей, которых тонкие ощущения важнее крупных... Найдет у себя искру - и раздует ее, и надо отдать ему справедливость, с энергией идет по своей дороге... Не мог, говорит, видеть, что зять такой худой и чисто выбритый, все цаловал шею сестры; а шея у нее старая; а сестра и кричит на зятя и детски жеманится... За людей потом что-то вышло... Пришел к нам на Страстной и говорит: "Я к вам пришел есть; кормите меня". Рад, как Бог знает что... Хохочет... Ну, мы все его очень любим... Как нарочно, в Троицком не было в это время учителя, и Катерина Николавна хотела писать в Москву; мы его и устроили туда. Теперь пишет свою диссертацию.
- О чем она?
- Из государственных наук что-то, что-то вроде "О влиянии учреждений на нравы" - это одну; и другую, на всякий случай, маленькую, уже кажется изготовил, если ту нельзя будет пустить в ход: "О прямых налогах". Эта, кажется, у него тоже готова. Пробовал он мне читать... Да уж очень скучна! На деле все это прекрасно, но в книге...
Когда они поднялись на горку, навстречу им от передовых отделился Милькеев.
Лицо Лихачева повеселело... Милькеев тоже улыбался.
- Ну, что ты? еще не весь сок выжал из британки своей?
- Перестань врать, - отвечал Милькеев с недовольством. - Доктор, вас Катерина Николавна просила догнать ее на минуту, хочет что-то у вас спросить.
Когду Руднев отъехал от них, Милькеев спросил у Лихачева: - Что он, каков этот Руднев?
- Не знаю, право, душа моя; кажется, обыкновенный студент, и, если не ошибаюсь, довольно скучный и бесцветный. Все выспрашивает... Видно, своего запасу немного... А ты что поделываешь... Не грустишь?
- Нет, не грущу... Каждый день все благодарю тебя и твоего брата, что вы меня в Троицкое определили... Из дому, слава Богу, писем нет. Забыл я об них.
- Это главное, - отвечал Лихачев. - А ты слышал новость - этот несчастный Самбикин привез от мужа Катерины Николаевы письмо и отдал ей сегодня поутру. Просит взять к себе на воспитание сына от француженки, которая была гувернанткой Маши и которую он обольстил.
- Возьмет она или нет? - спросил Милькеев.
- Еще бы не взяла! Такая оказия для нее - праздник. Она теперь поздоровеет на три недели. Поедем-ка к Nelly, ее ami Joseph совсем уж заел скукой!
Пока они говорили, Руднев подъехал к Катерине Николаевне и спросил, что ей угодно.
- Вы, кажется, занимаетесь физиогномикой, - сказала Новосильская, - не можете ли вы по описанию князя узнать, какой характер у ребенка лет восьми?
- Я думаю, - заметил Самбикин вкрадчиво и тихо, - очень трудно узнать, какой характер у ребенка. Дети везде одни, и все от воспитания...
- Этого нельзя сказать, - перебил Руднев сухо. - А какое лицо у этого мальчика?
- Как бы это вам описать? Это трудно! Глаза у него светлые, лицо очень белое, худощавое...
- Нос и рот обыкновенные, примет особых нет, - докончил Руднев. - Так паспорты пишут!
Красивый князь покраснел и застенчиво улыбнулся, а Катерина Николаевна одобрительно взглянула на язвительного мудреца.
- Нет, вы не живописец, - сказала она Самбики-ну. - Впрочем, вы не беспокойтесь, я обдумаю... Вы говорили что-то об моем муже, когда я позвала доктора?
Руднев, полагая, что он больше не нужен, поспешил отъехать от них, а Катерина Николаевна продолжала: - Вы не стесняйтесь - говорите мне все...
- Граф очень грустил все это время после смерти Clйmentine, - отвечал Самбикин, - и ампутированная нога его иногда страшно болит в рубце. Мне, право, так его жаль! Граф - такой милый, такой добрый, и судьба бедного Юши его сильно озабочивает.
- Успокойте его поскорее, что я не прочь и подумаю. Денег на воспитание мне не нужно. Пусть лучше те пять тясяч, которые остались от матери, пришлет, я их спрячу для Юши, а он все промотает...
- Вы слишком строги к бедному графу, - с вялой любезностью отвечал Самбикин.
VI
В старой липовой роще, на горке, над большим озером, был второй привал. Что за веселая картина!.. Над мирным озером, где все дно было видно - зеленая горка, на горке липы, под липами тень, а по воде и по лугам вокруг нестерпимое солнце... В тени стелют пестрые, бархатистые ковры, готовят большую палатку для ночи, разводят костер для обеда, лошади ржут, и люди шумят, звонят бубенчики, и колокол сзывает к завтраку! Одна забава сменяется другой, отдых - развлечением... Одни ушли за грибами в березовую рощу, которая обогнула все заливы и заливчики озера с боков и спереди; другие лежат на коврах и читают... Кто взял ружье и сел на маленькую лодку, которую привез тотчас седой и согбенный великан-рыбак с того берега... Вот утка вылетела, и слышится уже выстрел молодца-повара... А вот и Лихачов стреляет... Принесли грибы - идут все, и люди, и дети, и взрослые господа за ягодами... Никому не скучно. Пока Катерина Николаевна ходила за грибами и ягодами, уже ей между двумя липами повесили гамак над ковром, и она, как усталая и добрая царица, отдыхала на нем... И Руднева никто не трогает: не только не оскорбляют, но даже и занимать не ищут... Одно нехорошо: как эти молодые люди бранятся между собою и смеются друг над другом без страха и осторожности... Это удивительно!.. А еще удивительнее, что глядя на них, не обидно за них, и будь на их месте, так, кажется, и сам не обиделся бы... а на своем?.. Нет, уж покорно вас благодарю! Давича Лихачов говорил за глаза про Мильке-ева, что он с насосом ходит за барышнями; но это цветочки, а вот здесь-то ягодки - при всех, при женщинах, при детях, которых Милькеев учит... Подходит к Милькееву мисс Нелли и подает ему букет ягод.
- Закройте глаза скорее, - говорит ей Лихачов, - закройте, это василиск, ведь один взгляд его ужасен... - и не дождавшись, уже своей рукой закрывает глаза Милькееву.
Тот смеется. Катерина Николаевна хохочет.
- Василиск? Что такое василиск?! - кричат дети.
- Василиск, это, как вам сказать, это - гад, такая ящерица...
- Ну, ты сам не знаешь... - говорит Милькеев.
- Бедный, бедный Вася, обидели, - восклицает Федя, с беспокойством глядя Милькееву в глаза, и, кидаясь к нему, цалует его...
Сам Лихачев замолчал, тронутый этой неожиданностью, и все общество, молча переглянувшись, улыбается.
- Вы лучше спросите у доктора, что такое василиск... - начал опять Лихачев сюрпризом для Руднева.
- Василиск, - говорит доктор, - это точно, это - ящерица... только, что она взглядом одним поражает и убивает, так это неправда... Это древние греки, кажется, верили...
- Василиск - значит царь по-гречески, - перебивает Баумгартен, - это название дано животному оттого, что у него на голове есть небольшой венец: кажется, так, docteur?
- Да, нарост, - сухо и глядя в сторону отвечает docteur.
- Греки эти были такие изящные! - вздохнув вдруг и кусая ногти, замечает Маша.
И потом тихо, все молчит: люди, озеро и роща! Вдали, вблизи, зелень и пестрые ковры, ржание лошадей и огонь костра...
- А ведь ты в самом деле на того целовальника похож, Лихачев, - начинает теперь уже Милькеев...
Лихачев улыбается и хочет отвечать.
- Только он поделикатнее, поизящнее будет немного.
- Гиппопотам ты этакий!
- Что такое гиппопотам? - спрашивают дети.
- Все равно, что бегемот: большая свинья, которая в Египте, кажется, живет.
- Болван! - отвечает Милькеев.
И все опять хохочут. Дети спорят между собою: как лучше назвать Ваську, бегемотом или василиском.
- Он - Вася, значит, василиск и будет, - решает их спор предводитель.
- Василиск! василиск! Вася, ты - василиск. За обедом опять спор, даже ссора.
- Французская нация любит равенство! - говорит гордо Баумгартен, - за равенство она с радостью отдает жизнь...
- И свободу! - прибавляет предводитель, - а равенство целью никогда не должно быть.
(Руднев, поклонник Руссо, напрягает слух.) - Как так? - с удивлением спрашивает Катерина Николаевна, - равенства не надо... И это вы говорите?
- Я-с. Равенства должно быть настолько, чтобы оно не стесняло свободы и вольной борьбы.
- Я думаю, главное, чтоб не было насилия?.. - возразила Катерина Николаевна, - это - главное... Или нет...
- Все условно-с.
- А как же оправдать насилие?..
- Все условно-с. Пожалуй, и не оправдывайте.
- Нет, надо оправдать.
- Оправдайте прекрасным, - говорил Милькеев, - одно оно - верная мерка на все... Потому, что оно само себе цель... Всякая борьба являет опасности, трудности и боль, и тем-то человек и выше других зверей, что он находит удовольствие в борьбе и трудностях... Поход Ксено-фонта сам по себе прекрасен, хоть никакой цели не достиг!
У Милькеева заблистали глаза и загорелись щоки; не видел еще Руднев его с таким лицом. Предводитель хотел что-то сказать, но Милькеев уже был в волнении и, откидывая назад свои кудри, продолжал, все больше и больше разгорячаясь: - Что бояться борьбы и зла?.. Нация та велика, в которой добро и зло велико. Дайте и злу и добру свободно расширить крылья, дайте им простор... Не в том дело, поймите, не в том дело, чтобы отеческими заботами предупредить возможность всякого зла... А в том, чтобы уси - лить творчество добра. Отворяйте ворота: вот вам - создавайте; вольно и смело... Растопчут кого-нибудь в дверях - туда и дорога! Меня - так меня, вас - так вас... Вот что нужно, что было во все великие эпохи. Зла бояться! О, Боже! Да зло на просторе родит добро! Не то нужно, чтобы никто не был ранен, но чтобы были раненому койки, доктор и сестра милосердия... Не в том дело, чтобы никто не был обманут, но в том, чтобы был защитник и судья для обманутого; пусть и обманщик существует, но чтобы он был молодец, да и по-молодецки был бы наказан... Если для того, чтобы на одном конце существовала Корделия, необходима леди Макбет, давайте ее сюда, но избавьте нас от бессилия, сна, равнодушия, пошлости и лавочной осторожности.
- А кровь? - сказала Катерина Николаевна.
- Кровь? - спросил с жаром Милькеев, и опять глаза его заблистали не злобой, а силой и вдохновением. - Кровь? - повторил он, - кровь не мешает небесному добродушию... Вы это все прянишной Фредерики Бремер начитались! Жан д'Арк проливала кровь, а она разве не была добра, как ангел? И что за односторонняя гуманность, доходящая до слезливости, и что такое одно физиологическое существование наше? Оно не стоит ни гроша! Одно столетнее, величественное дерево дороже двух десятков безличных людей; и я не срублю его, чтобы купить мужикам лекарство от холеры!
Все молчали.
- Вы, дети, Васе не верьте, он на себя выдумывает; он вовсе не такой злой, - сказала наконец с немного натянутой улыбкой Новосильская и, помолчав, прибавила, - он больше многих способен делать добро.
Младшие дети обрадовались и стали кричать: - Васька с носом! Ваську осрамили! Вот тебе, не вяжись с большими в разговоры! Зачем с нами не говоришь?
- Довольно, дети, вы надоели, - не без досады сказал Милькеев. - Видите, Катерина Николавна, и с ними бы свирепым быть не мешало...
- Будьте уверены, - отвечала Новосильская, вспыхнув, - что я не только свирепым, а даже и строгим не позволю вам быть с моими детьми.
- Как вам угодно, - сказал Милькеев мрачно, и обед кончился в молчании.