* * *
Их еще мало, их всего только штук двенадцать на четыре русских моря. Дед всех ледоколов – это "Ермак", и это самый большой из построенных до сих пор ледоколов. Дед "Ермак" жив и работает до сих пор: так прочно и надежно строили англичане в те годы, когда еще прочен и надежен был их фунт стерлингов. Построен был "Ермак" на заводе Армстронга в Нью-Кастле, а основы проекта этого первого ледокола были разработаны адмиралом Макаровым, погибшим во время Русско-японской войны.
После "Ермака" новых ледоколов в России долго не строили, и только незадолго до мировой войны появился у "Ермака" потомок – "Царь Михаил Федорович". Как и подобает, этот царь после революции, конечно, тоже свергнут и называется как-то иначе – не помню как, но хорошо помню самый ледокол: через мои руки проходили его проекты. Поставщиками этого царя (как и многих других наших царей) были немцы: ледокол этот был построен на верфи "Вулкан" в Штеттине.
И затем во время войны – сразу целый выводок, целая стая ледоколов: "Ленин" (прежнее, дореволюционное имя "Ленина" было "Святой Александр Невский"), "Красин" (до революции "Святогор"), два близнеца – "Минин" и "Пожарский" (не помню их новых имен), "Илья Муромец" и штук пять маленьких ледоколов. Все эти ледоколы были построены в Англии, в Нью-Кастле и на заводах около Нью-Кастля; в каждом из них есть следы моей работы, и особенно в "Александре Невском" – он же "Ленин": для него я делал аванпроект, и дальше ни один чертеж этого корабля не попадал в мастерскую, пока не был проверен и подписан: "Chief surveyor of Russian Icebreakers Building E. Zamiatin".
"Ленина", никак не подозревая, что корабль будет носить это имя, строил завод сэра Армстронга (в свое время строивший "Ермака"). Часто, когда я вечером возвращался с завода на своем маленьком "Рено", меня встречал темный, ослепший, потушивший все огни город: это значило, что уже где-то близко немецкие цеппелины и скоро загрохают вниз их бомбы. Ночью, дома, я слушал то далекие, то близкие взрывы этих бомб, проверял чертежи "Ленина" и писал свой роман об англичанах – "Островитяне". Как говорят, и роман, и ледокол вышли удачны. Ледокольщики (критики более строгие и более компетентные, чем литературные) считают "Ленина" едва ли не лучшим из всех русских ледоколов. С ним конкурирует только знаменитый "Красим" (к постройке которого, кстати сказать, я имел меньше отношения, чем к постройке других ледоколов).
Но все-таки – что ж это? Оказывается, все "русские" ледоколы импортированы в Россию из-за границы? Да, но при ближайшем рассмотрении многое, что кажется сейчас специфически российским, оказывается импортным материалом. Даже – марксизм, родившийся, как известно, на германской территории. Даже… самовары, которые – как теперь установлено – были в ходу у китайцев еще тысячи за две лет до Рождества Христова. Но фактам – грош цена: самовары все же навсегда останутся русскими.
Пусть они построены за границей, пусть их пока только двенадцать, но они делают свое дело: в мертвом, глухом, равнодушном льду – они пробивают дорогу от Европы к России. И сейчас, когда по улицам… еще гуляют в легких пальто, там, среди бескрайних ледяных полей, команда ледоколов работает без отдыха, там сейчас – идет атака. Каждый из ледоколов делает совершенно то же самое трудное дело, какое так прославило "Красима". "Красину" только больше повезло, чем другим ледоколам: из-за Нобиле за работой "Красина" следили миллионы глаз, имя "Красима" обошло весь мир. Другие ледоколы – то же, что "неизвестные солдаты" во время войны.
Но разве дело "неизвестного солдата" меньше, чем известного? По-моему, даже больше: "неизвестный" не получает за свое дело платы звонкой монетой славы.
<1932>
Actualites sovietiques
Последний mot d'ordre в советской литературе – это борьба с "формализмом". Сигнал к атаке был дан статьей в московской "Правде". За нею двинулись густые колонны газет, специально занимающихся вопросами литературы и искусства. Генеральное сражение разыгралось на нескольких собраниях писателей в Москве в середине марта. Одновременно словопролитные бои с "формалистами" проходили на собраниях художников, архитекторов, режиссеров, музыкантов.
Что же такое этот неведомый враг – "формализм"? Чтобы увидеть его так, как его видят сейчас в России (где в понятие "формализм" вкладывается иное содержание, чем здесь), нужно оглянуться назад, в самые первые годы после революции.
На улицах Москвы и Петербурга (еще не ставшего Ленинградом) развешаны плакаты: зеленые и малиновые пролетарии, составленные из треугольников и квадратов. Живые пролетарии оторопело взирают на эти плакаты. С трибун гремят стихи футуристов. В театре царствует Мейерхольд. Революция принесла с собой моду на все "самое левое" во всех областях искусства, включая литературу.
В этой моде было немало снобизма и желания эпатировать публику, но в ней было и здоровое зерно. Революция так перевернула всю жизнь кругом, что совершенно естественно и логично было искать каких-то новых форм для воплощения ее в искусстве и, в частности, в литературе. Очень культурная группа молодых петербургских лингвистов (Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум и др.) выступила в качестве теоретиков обновления литературной формы, и так как одним из их основных положений был принцип "примата формы", то за ними утвердилось наименование "формалистов". Позже это понятие было расширено, и в недавно разыгравшихся боях под именем "формалистов" были свалены в одну кучу уже вообще все сторонники "левых" форм в искусстве.
– Очень хорошо. Но почему же против этих "левых" открыт такой поход? – спросит недоумевающий читатель.
Чтобы уяснить себе это, следует вспомнить, что литература в Советской России – это в некотором роде государственная служба, писатель считается обязанным служить тем же целям, которые ставит себе государство. Оставим в стороне вопрос о том, какие практические результаты дает эта политика (об этом следует поговорить отдельно). Бесспорно одно: для "формалистов", сосредоточивающих все внимание на работе над формой, утилитарные задачи, естественно, отступают на задний план. В этом – расхождение "формалистов" с литературной политикой партии, и в этом – основная причина похода против них. Кроме того, несомненно, тут сыграло большую роль и давление со стороны потребителей: огромная масса новых читателей из деревни и с фабрики требует более простой и понятной для них литературы; изысканности "левой" формы для них часто оказываются трудны. К этим мотивам и сводится суть последних литературных боев.
Впрочем, "боями" это можно назвать лишь очень условно: одна из сражающихся сторон при первой же встрече подняла белый флаг сдачи. Мужества в защите своих позиций "формалисты" проявили очень мало: они не столько защищались, сколько каялись в своих "ошибках". Мазохистское покаяние, кажется, вообще надо включить в число основных свойств пресловутой ame slave. Эпидемии публичных покаяний за годы революции уже разыгрывались в советской литературе, часто представляя собою нечто, напоминавшее средневековые процессии флагеллантов.
Меня всегда удивляло, что старые, настоящие революционеры спокойно созерцали эти процессии. На этот раз, кажется, впервые чрезмерное усердие кающихся получило должную оценку в язвительной статье московской "Правды" и очень резкой заметке "Комсомольской правды". В числе слишком поторопившихся со своим покаянием оказался такой большой писатель, как Алексей Толстой. Реплика московской "Правды" по его адресу: "А. Толстой объявил свою последнюю пьесу чистой воды формализмом. Самопожертвование Толстого надо считать поистине трогательным".
Из всех "формалистов" с большим достоинством и искренностью защищал свои позиции только один Пастернак (знакомый парижской публике по своим выступлениям на Международном антифашистском конгрессе прошлым летом). С обычной для него образностью он бросил критикам "формализма" упрек, что они – "чиновники с оскорбительно равнодушными руками", не помогающие сущности творческого процесса. Свое истолкование этого процесса он дал в еще более сжатой и образной формуле: "Нельзя сказать матери: роди девочку, а не мальчика". Однако законности требований, предъявляемых широкими читательскими кругами к литературе, он не отрицал.
Отрицать это, конечно, и в голову никому не придет. Жажда чтения у новых читателей огромна, и, чтобы удовлетворить ее, должны быть найдены источники самой здоровой и прозрачной воды. Но почему кроме воды любители не могут пить также шампанское? Казалось бы, именно новая Россия, сверх необходимого, может позволить себе и роскошь.
Тем более что экспериментальная "левая" литература, "литература для 5000", как назвал ее Ж.-Р. Блок (на московском съезде писателей в 1934 г.), только кажется роскошью. Если писатели – "инженеры человеческих душ", то ведь лаборатория, эксперимент – необходимое условие работы инженера. И пусть из 1000 опытов удачным окажется только один: 999 неудачных не менее нужны, чем этот последний.
<1934>
Пушкин
Пушкин – Петр Великий русской литературы.
Пушкин – "окно в Европу". До него Жуковский, но…
Влияние на Пушкина Байрона, Беранже, Шенье, Вольтера. Переводчик его – Мериме. Статьи Ахматовой.
Пушкин и няня: народность Пушкина. Впервые – нисхождение литературы, поэзии – "языка богов" – до языка людей и людей от народа. Сказки. Проза – теперь это назвали бы кларизм.
Демократизм Пушкина.
Пушкин и декабристы (разговор с Николаем I). Под вечным надзором полиции, цензуры: первый из многих…
Вновь найденное свидетельство о словах Николая I о жене Пушкина.
Трагическая судьба русских крупных поэтов: Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Есенина, Гумилева.
Предсказание Пушкина о самом себе.
Пушкинизм в СССР. Правительству надо поставить в заслугу – это искупает то, что оно же приучало и приучает к дурному вкусу – вирши Демьяна Бедного, стихи, посвященные Сталину. Каждая 5-я книга в библиотеках – Пушкин.
Высылка из Петербурга – в это время Пушкину 20 лет. (Причем Пушкин дал слово Карамзину "не писать против правительства два года".) 1-й этап – Екатеринослав. Затем – тогдашний романтический Кавказ, где шло покорение горцев. Крым. Бессарабия – Кишинев (1820). (В эти годы – учился Пушкин английскому языку и начал читать в подлиннике Байрона. Родство: у обоих – противоположение государственной тирании свободе независимой, гордой личности. У Байрона – увлечение карбонариями, у Пушкина – декабристами.)
Те самые места, где тосковал некогда Овидий, изгнанный Августом, а потом Тиберием.
В 1821 году – восстание в Греции против Турции под предводительством Ипсиланти. Пушкин мечтал бежать и присоединиться к повстанцам. Но восстание быстро провалилось.
В 1828 году – Одесса, опять под тайным наблюдением полицейских агентов по доносу графа Воронцова. В середине 1824 года Нессельроде извещает Воронцова, что "Пушкин будет удален из Одессы, исключен из списков чиновников за дурное поведение и выслан в имение родителей Михайловское под надзор местного начальства…".
Влияние Пушкина и его популярность: "Никто из писателей русских не переворачивал так каменными сердцами нашими, как ты" (Из письма Дельвига).
С 1824 года – в ссылке в Михайловском. Мысль – бежать за границу, но друзья удержали.
В 1825 году в январе – в гостях у него Пущин. Зашел разговор о тайном обществе. Пущин начинает не договаривать ит. д. Пушкин: "Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям…" Знакомство было с Вяземским, Рылеевым, Бестужевым, Пестелем.
"Вечером слушал сказки и тем вознаграждал недостатки проклятого своего воспитания". "Что за прелесть эти сказки. Кажется – это поэма!"
Весна и лето 1825 года – Пушкин ищет общения с народом, в русской рубашке с палкой бродил по окрестностям, беседовал с мужиками, по вечерам водил хороводы, толкался по ярмаркам, базарам, среди нищих в Святогорском монастыре… Песни слепцов, сказки Арины Родионовны, записи былин о Стеньке Разине… Два года жизни в деревне имели огромное значение…
"Борис Годунов" с его темой цареубийства-намек на судьбу Александра I, взошедшего на престол после убийства Павла. Трагедию было предложено Царем переделать, с нужным очищением, в повесть или роман. <Пропуск в рукописи. – Сост. > Вальтера Скотта: трагедия была запрещена.
Чуть не накануне восстания декабристов Пушкин решил поехать в Петербург, только случайность удержала его. В Михайловском Пушкин узнал о смерти Александра I, о восстании…
Пушкин: "Каков бы ни был мой образ мыслей политический и религиозный – я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости" (Письмо к Жуковскому).
"Бунт и революция мне никогда не нравились, но я был в связи почти со всеми и в переписке с многими из заговорщиков" (Письмо к Вяземскому).
Казнь декабристов. Тревожные дни в Михайловском. И вот – ночью "фельдъегерь" – вызов в Москву, к царю Николаю I.
Разговор. Покойный император выслал Пушкина за "вольнодумство", но он, Николай Павлович, освободит его от высылки, если он даст слово не писать ничего против правительства. Пушкин ответил, что он уже давно этим не занимается – и у него одно только желание – быть полезным отечеству. Царь: он готов верить Пушкину, но в бумагах заговорщиков имелись списки его стихов, а иные из мятежников прямо заявили, что их образ мыслей сложился под влиянием Пушкина. А как он относится к бунтовщикам? Пушкин должен был сознаться, что он многих из этих людей уважал, а иных даже любил. Царь: если Пушкин любил заговорщиков, то как поступил бы он, если бы был в Петербурге 14 декабря? "Непременно, государь, был бы среди мятежников, и слава Богу, что меня не было тогда в столице!"
Царь, похвалив Пушкина за откровенность, выражает надежду, что "мы больше ссориться не будем". "Что теперь Пушкин издает?" "Почти ничего, цензура очень строга". "Зачем он пишет такое, чего не пропускает цензура?" "Цензура крайне нерассудительна". "Ну, так он, государь, сам будет его цензором…" Он взял Пушкина за плечо и вывел его в соседнюю залу, где толпились придворные: "Теперь он мой…"
А "наблюдение" за Пушкиным продолжается: о "поведении" поэта, о его разговорах жандармы доносят тайной полиции – начальнику ее Бенкендорфу. В 1827 году вновь дознание о распространении в рукописном виде запрещенных цензурой стихов Пушкина "А. Шенье".
Пушкин отправляет экземпляр своего "Послания к узникам" с одной из жен декабристов.
Из письма Пушкина к Бенкендорфу: "С огорчением вижу, что всякий шаг мой вызывает подозрение и недоброжелательность, несмотря на 4 года поведения безупречного, я не смог приобрести доверия власти…" (1830).
В 1827 году Пушкина вызывают к московскому полицмейстеру и допрашивают об "А. Шенье".
В 1829 году Пушкин едет на Кавказ – Бенкендорф извещает кавказские власти о том, чтобы следили за Пушкиным. Он едет в действующую армию – Паскевич предупреждает военного губернатора о прибытии опасного поэта и необходимого надзора за ним.
Перлюстрация его писем к жене, и он получает выговор за свои мысли, высказанные в одном таком письме.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
<1936>
Русская литература
I
По всей очевидности, мы находимся накануне блистательной демонстрации последних достижений человеческого гения: стратосферные снаряды, смертоносные лучи и т. д. Все готовятся к войне, о ней говорят, о ней пишут повсюду. Даже в СССР, который первый настаивал на немедленном разоружении и который по иронии истории может стать первой страной, втянутой в войну. За последнее время там появилась целая серия романов на военные сюжеты, и если Фрейд прав, когда говорит, что мечты и искусство равно служат для освобождения от навязчивых идей, то это весьма знаменательный факт.
Вот почему первое место в этих Lettres russes я отдам таким романам, хотя я и не нашел среди них ни "На Западном фронте без перемен", ни "Конца пути". Русский Ремарк и Шерифф еще не родились. Впрочем, есть русские книги, которые впечатляют читателя? несмотря на их "примитивизм", а иногда даже благодаря ему.
Именно такой случай представляет произведение г-на Новикова-Прибоя под названием "Цусима", которое скоро выйдет во французском переводе. По его безыскусственному стилю чувствуется, что речь идет не о вымышленном произведении, а о достоверном человеческом документе. Если рассматривать броненосцы и крейсеры в качестве героев, то это волнующий роман о знаменитом сражении при Цусиме, одним из немногих оставшихся в живых участников которого был г-н Новиков-Прибой. С первых страниц книги у читателя предчувствие, что все эти стальные громады со своими тысячами обитателей плывут сквозь океаны к трагической развязке, к смерти. Это шествие обреченных со множеством второстепенных персонажей и незначительных подробностей, я бы сказал, продвигается слишком медленно. Но это компенсируется в двух других частях книги, в которых автор вдруг обретает необходимый динамизм, рассказывая о душераздирающих событиях того самого сражения.
Члены экипажа вот-вот поднимут мятеж, артиллерия устарела, командир бездарен… Русский флот, естественно, должен был быть разбит японцами, которые и в самом деле уничтожили армаду адмирала Рождественского, потеряв только три миноносца. Русские корабли, охваченные пламенем, сражались до последнего, но напрасно: один за другим они пошли ко дну. Перед неминуемой смертью люди, казавшиеся такими обыкновенными, внезапно становились истинными героями – и, показывая их, автор становится настоящим художником. Надо подчеркнуть, что, вопреки многим советским авторам, у которых привычка рисовать всех офицеров того времени бесчеловечными монстрами, г-н Новиков-Прибой создает живых персонажей и осмеливается показать среди них несколько симпатичных фигур. Но одним из наиболее удавшихся образов является образ адмирала Рождественского, с его вспышками гнева, с его жестокостью и непоколебимой самоуверенностью, ставшей причиной его роковых ошибок. И когда мы видим этого военачальника на коленях в своей бронированной рубке, спасающегося от рвущихся снарядов и позже постыдно сдающегося торжествующему врагу, эта сцена оставляет незабываемое впечатление – словно символ царской России, обреченной на гибель.