И, несмотря на то что в Стокгольме не слыхать фабричных гудков и трамвайного перезвона, что там, как и у нас, запрещены автомобильные сигналы, несмотря на шумопоглощающую зелень и водные просторы, в городе все же довольно шумно. Как ни странно, главный шумовой фон образуется из-за стремления стокгольмцев по-настоящему благоустроить свой город. Идешь по улице и вдруг слышишь отбойный рокот, будто где-то вдалеке черпает землю экскаватор или разгребает щебенку бульдозер. Рокот все ближе и громче, и вот за следующим домом видишь на газоне небольшую машинку для стрижки травы. Газонов в Стокгольме чрезвычайно много, и, чтобы держать зеленые ковры в порядке, нужно семь-восемь раз за сезон их стричь. С утра до вечера на улицах, дворах и скверах рокочут, фыркают и стреляют моторами, стрекочут режущими, устройствами компактные механические жуки, и звуки эти, не смешиваясь с другими, назойливо лезут в уши.
Во многих местах города долбят пневматическими молотками и чем-то дробят камень, и эту резкую стрельбу тоже слышно издалека.
Однако самые оглушающие звуки обрушиваются на тебя с неба. Конечно, удобная это вещь - авиация, но рев самолетов и вертолетов становится все оглушительнее, потому что растет мощность двигателей, габариты и подъемная сила воздушных кораблей. Скачкообразно увеличивается в мире и количество летательных машин. Только на гражданских аэродромах ФРГ за - последние пять лет, например, число взлетов и посадок возросло с двух до шести миллионов в год. Для густонаселенных районов это настоящее бедствие. Миллионы людей круглые сутки слышат этот ужасающий грохот над головой, внезапные пугающие хлопки и ударЫг от которых дрожат оконные стекла, болят уши, изнашивается сердце. Москвичи-то, можно сказать, счастливчики - уже многие годы они не слышат самолетов, потому что своевременно, на заре реактивной авиации, предусмотрительно и заботливо были изменены воздушные маршруты, продуманы схемы посадок и взлетов, соответственно выбраны места для новых аэродромов нашей столицы.
Лишь время от времени в бездонной глуби неба стремительно пролетит невидимый и беззвучный самолетик, оставив за собой расплывающийся, белый или бледно-розовый след.
Даже красиво с виду, и на душе вроде спокойно - ты тут занят своими делами, а тебя кто-то неслышно и незримо охраняет…
А вот в Стокгольме я жил в районе, над которым постоянно, днем и ночью, через короткие интервалы взревывали набирающие высоту самолеты. К этому грохоту я не смог привыкнуть, с трудом засыпал, встрепанно вскакивал ночами с колотящимся сердцем, и в голове по утрам шумело. Неподалеку располагался старый городской аэродром, и жителям этого района было не легче от сознания того, что преобладающие ветры дуют над городом в направлении, исключающем взлеты реактивных лайнеров над центром города. Разумеется, рано или поздно потребуются в данном случае кардинальные меры, чтобы удобство для меньшинства не доставляло неудобств большинству, но в Стокгольме же столкнулся я еще с одним ужасным шумовым загрязнением, которое познакомило меня с местным, довольно парадоксальным пониманием демократии.
Однажды ночью я вскочил от громоподобного моторного рева на улице, по сравнению с которым самолетный шум над крышей казался гудением шмеля. Уши заложило, стекла дружно задребезжали, в темноте почудилось, что со стен сыплется штукатурка. Я выглянул в окно, однако гром на колесах уже катился в сторону центра, и видны были только удаляющиеся красные огоньки да мятутциеся лучи сильных прожекторов. Проехали машино-люди, которых в Швеции называют ревущим раскатным словом - "раггары".
Днем я увидел это дикое стадо на многолюдных улицах. Оно бешено промчалось мимо, пешеходы и автомобили шарахались от него, а у меня снова, как ночью, защемило сердце.
На мощных мотоциклах со специально снятыми глушителями сидели парни в шкурах и умопомрачительных лохмотьях. Под стать водителям - немытым и нечесаным, были их спутницы, восседающие на багажниках. Мы с переводчиком подошли к полицейскому. Молодой розовый парень, улыбаясь, выслушал нас.
- Нет, я не имею права остановить их, - сказал он.
- Но ведь они, проехав среди ночи сквозь город, разбудили добрую сотню тысяч человек!
- Да, но закона нет…
- Проснулись детишки, - не уступал я. - В городе есть, конечно, и душевнобольные, и люди, внезапно пораженные инфарктом, инсультом, другими тяжелыми заболеваниями, и для них такой внезапный гром равносилен…
- Понимаю, понимаю, - перебил переводчика полисмен, улыбаясь все шире. Но ведь у нас демократия!
- Если это демократия, то что тогда?.. - Я готой был употребить какое-нибудь труднопереводимое слово, но переводчик потянул меня за рукав, видя, что полицейский совсем заулыбался. Очень веселый попался полицейский, раньше я что-то таких в Стокгольме не видел.
Помню, как в первый день пребывания здесь решили мы посмотреть смену королевского караула. Это красочное музыкальное действо собирает множество зевак - туристов, мальчишек, просто прохожих горожан. Отряд человек в сто церемониально, торжественно идет по улицам под бравурную маршевую музыку, ослепительно блистая латунными инструментами, знаками отличия, расшитыми мундирами. Несут начищенное оружие, какие-то регалии на шестах, трезубцы не то лиры с колокольчиками и еще чем-то звенящим. Лица офицеров и солдат непроницаемо серьезны, и столь же серьезны полицейские на площади перед королевским дворцом.
И вот неожиданно стал я свидетелем скандального поступка какого-то прохожего - пожилого, странно дергающегося человека в поношенной одежонке и в запыленных, растоптанных башмаках. Сдается, что это был либо непроспавшийся наркоман, либо негоспитализированный шизофреник, а может быть, и просто провокатор. Перед выходом церемониального караула на площадь он вдруг выскочил из толпы и возглавил процессию, шагая в лад музыке, вскидывая над головой правую руку и визгливо выкрикивая: "Хайль Гитлер!"
Лица полисменов оставались столь же неприступно серьезными, прохожие, казалось, были даже рады потехе, и только когда этот психодиночка отошел в сторону и, шагая мимо толпы, снова завел свое, раздались возмущенные голоса. Его окружила группа туристов из ФРГ. Какие-то седые дамы протестующе кричали "найн!", "демократишен!" и еще что-то, пытались даже достать оппонента своими легкими зонтиками. А группа молодых волосатых парней, оживленно жестикулируя, спорила подле, обсуждая, должно быть, проблему - демократично ли будет намять бока человеку, провозглашающему чересчур недемократический лозунг? Многие в толпе смеялись над редкой уличной сценкой, и только полицейские оставались невозмутимо безучастными к вопиющему нарушению традиции…
Швеция по форме правления - конституционная монархия, в которой власть короля традиционно ограничена риксдагом. Торжественная смена караульных постов у королевского дворца - тоже дань традиции, существующей почти во всех странах, сохранивших до наших дней августейшие, чаще всего номинально правящие семейства. В последнее время на Западе стало модным презрение ко всем традициям, в том числе самым древним и вполне, казалось бы, безобидным. Недавно вот прочел в газете, как группа молодых людей оскорбляла и оплевывала английских национальных гвардейцев, стоящих на часах, а одна экзальтированная девица не только сорвала медвежью шапку с головы недвижимого и ни в чем не повинного караульщика, но и раздавила своим каблучком палец на его ноге.
Впрочем, замечу, что скандальные эпизоды, нарушавшие самые святые традиции, случались и в старину. Основателем теперешней династии шведских монархов был не швед, а француз Жан Батист Жюль Бернадот, он же принц ронте-Корво, известный наполеоновский маршал и франкмасон. При Наполеоне выдвигались, несомненно, люди незаурядные, яркие, и Бернадот, как большинство других полководцев Бонапарта, в начале французской революции служил в небольшом чине. Смелый, честолюбивый и ловкий француз пришелся шведам в буквальном смысле ко двору. В 1810 году он был усыновлен престарелым королем Швеции Карлом XIII и по специальному решению риксдага стал наследником престола. Сделавшись фактическим главой государства и будучи дальновидным, умным политиком, Бернадот порвал с Наполеоном и заключил союз с Россией, потом с Англией. После смерти своего приемного батюшки он несколько десятилетий благополучно просидел на троне под именем Карла XIV, ни разу не воевал, положив начало знаменитому шведскому нейтралитету, и дожил почти до середины девятнадцатого века. А когда приступили к омовению и бальзамированию августейшего тела, шведский двор был неожиданно эпатирован и с трудом вышел из шокового состояния - на руке их обожаемого короля оказалась плохо вытравленная татуировка "Смерть королям!"
…Вечер у Рольфа Бернера. Этот стокгольмский журналист прям и резок в оценках, серьезен в подходе к большим вопросам откровенен и последователен в разговоре, а мне такие люди нравятся. Рольфа волнуют политические, социальные проблемы. Только что вышла его книга, и он дарит ее мне. Называется она "Kolchos". что в переводе означает "Колхоз". Рольф жил в одном из хозяйств Смоленщины, работал и ел с колхозниками, беседовал с ними, фотографировал их, рылся в колхозном архиве и в подшивках местных газет. Книга эта об истории, экономике, культуре, о трудностях роста и достижениях рядового нашего колхоза, о его людях и проблемах.
Рольф считает, что коллективизация была исторически неизбежной, единственным для нас способом покончить с массовой бедностью, отсталостью в земледелии, чересполосицей, все время подчеркивает роль колхозного строя в судьбах страны и людей.
- Без него было бы куда трудней справиться с Гитлером, - говорит он. И какой бы был это сейчас колхоз, если б он не потерял в войну сто шестьдесят мужчин!
Живет Рольф Бернер в стокгольмском пригороде Накке - "ленточном городе", к которому примыкает большой лес, покрывающий береговые скалы Сальтшена.
- Идемте, - приглашает хозяин. - Не пожалеете.
Внизу, у корней могучих стволов, было сумеречно и влажно, как в тайге, а на вершинах, в лучах закатного солнца, еще пели птицы.
Надо бы сказать тут о стокгольмских птицах.
В городе их тьма-тьмущая. И не сизарей, не галок, не воробьев - типично городских птиц, а самых настоящих лесных пернатых. Вот стайка синиц обрабатывает кустарник среди шумной улицы, вот вровень, с моим окном спиралью поднимается по сосновому стволу поползень, обирая свои старые захоронки, вот выводок дроздят во главе с хлопотливой мамашей роется в земле под скамейкой, на которой сидят люди. Летом сорока редка, а в Стокгольме эти белобокие крикуньи стрекочут повсюду и больше всего любят посудачить на заборах, покачивая своими черными ромбическими хвостами и воровато озираясь. А однажды в городском шуме я услышал знакомые глухие звуки, будто дятел долбил неподатливую сухую древесину.
Откуда тут дятел, если кругом дома, провода и автобусы? Но это был действительно он. Вершина одинокой сосны виднелась из-за крыши, и большая пестрая птица старательно долбила голый, умерший сук. И совсем уж я подивился, увидев в сумерках, как меж старых вязов вокруг нашего посольства бесшумно летает сова,
Больше всего в Стокгольме, однако, чаек и уток. Ну, чайку-то и ее манеры все знают.
Сильные, острокрылые птицы парят и прядают над водой, бросаясь за куском хлеба или рыбешкой, пронзительно кричат, ссорятся между собой из-за всякого пустяка. В Стокгольме чайки чувствуют себя хозяевами садятся на фонарные столбы, шныряют меж фонтанных струй, ходят по улицам, как у нас голуби, даже погуще.
Но самое, пожалуй, поразительное в пернатом населении Стокгольма утки. Увидев их в первый раз, я подумал, что это домашние.
Лежат рядком на газоне, в Двух шагах от них прошмыгивают автомобили, топают прохожие, а они спят себе, безмятежно запустив головы под крыло. Их тоже будто бы не замечают: никто не смотрит на них, не пугает, не фотографирует, и утки лениво поднимаются с места лишь тогда, когда стрекочущая машинка для стрижки газонов осторожно толкает их в бока.
По оперению селезня я узнал, что это сизые дикие кряквы, и вспомнил, как несколько лет назад мировую прессу обошел один стокгольмский снимок фоторепортер зафиксировал цепочку уток, невозмутимо и важно переходящих большую улицу. Не знаю, какой там огонь горел в светофоре, но все движение остановилось. Дикие утки в Стокгольме кормятся, зимуют, выводят на шхерах залива и озера потомство. Они не одомашнились, но и дикими их уже едва ли можно называть. Ручными тоже, потому что никто не пытается их взять в руки. Скорее, это особые городские птицы, которым нет никакого дела до того, что рядом живут торопливые бескрылые существа со всеми их шумными машинами…
С Рольфом Бернером мы шли старым, имеющим вполне "дикий" вид лесом. Вот огромный, загораживающий полнеба вяз с табличкой, прикрепленной почему-то, правда, не рядом к столбику, а прямо к стволу. Под тремя коронами значится "Natur minne", то есть "памятник природы". В обхвате этот гигант 425 сантиметров, высота и возраст не указаны.
- Как не понять тех, кто вел "вязовую войну"? - говорит Рольф, обходя вяз вокруг. - Мы, шведы, любим свои вязы за то, что это единственные свидетели жизни наших прадедов. Какая демонстрация мощи природы!
Кроме того, в "вязовой войне" была одержана моральная победа - народ, который всегда прав, настоял на своем… Пошли? Идемте, не пожалеете…
Мы вышли на берег Нюккельвикена - Ключевого залива. Рольф ревностно заявил, что под Стокгольмом другого такого фиорда нет, замолчал, не мешая мне, и я это оценил. Залив прихотливо, изломисто врезался в берег.
Отвесные, рваные скалы картинно отражались в глубокой черной воде, над ними цвел ярой зеленью хвойный лес, подсвеченный последними лучами невидимого солнца, и золотая пыльца тихо точила с вершин. Вода, скалы, лес, закатный солнечный свет и густые тени создавали сказочную гармонию первородных красок. Почудилось, что вот-вот в заливе появиться ладья богатого гостя*" Садко, а из-под лесной сени выйдут на камни викинги в железных своих доспехах…
Поверху скалы были сглажены ледником, они струили тепло, а снизу текла по расщелинам свежая прохлада. Наступала белая ночь.
И без того мягкие краски пригашиваются, размываются. Огни Стокгольма мерцают далеко, призрачно, словно удаляясь или собираясь погаснуть. Тишина, только вдали на шхерах и в завораживающем глаз смутном просторе едва уловимо кричат чайки.
- Т-сс! - услышал я и вздрогнул, дождавшись все же сказки. Неподалеку от берега, на недвижной глади залива, вдруг обозначился лебедь. За ним беззвучно и очень-очень медленно явились еще три царственные птицы.
Горделивые головы на изящно изогнутых шеях, белоснежные, словно ватные, крылья, зеркальное отражение птиц в темной воде - истинное чудо жизни! Нет, люди раньше понимали и ценили красоту природы не меньше нас - недаром у многих народов убийство лебедя издревле считается тяжким грехом. Накануне я видел в городе лебедя, постоянно живущего у многолюдной набережной, и вдоволь посмеялся над ним. Какая-то старая женщина кормила кухонными остатками уток, они топтали ей ноги, всполошенно крякали, рвали друг у друга пищу, глаза их блестели от жадности. А лебедь вежливо подошел сбоку, взял женщину клювом за плечо и осторожно потянул в сторону: мол, вы понимаете, что мне недостойно отбирать у этих уток еду или вступать с ними в полемику, но неужели вы-то не видите, что я пришел?..
Лебеди растворились, как мираж, в прозрачном тумане, а мы с Рольфом пошли назад, переступая через больших черных слизняков, выползших с темнотой на тропу. Темно было только здесь, внизу, а в проемах брезжил неверный полусвет. Мы вышли на большую поляну, от которой отслаивался легкий туман.
Вдруг по опушке леса мгновенно проскочило легкое, грациозное животное.
- Косуля?!
- Косуля, - подтвердил Рольф.
- Никогда бы не подумал, что в пригороде такого большого города могут бегать косули.
- А меня, между прочим, - возразил Рольф, - просто потрясло, что у вас везде бродят лоси. Такие красавцы!.. И вы, кстати, заметили, как испоганен Ключевой залив?
Конечно, я видел, что в самом красивом месте фиорда гниет большая сплотка древесины, только не стал говорить об этом, чтоб не испортить впечатления. Гирлянда "сигар", скрепленная ржавым такелажем, набухла и притонула, бревна были не окорены.
- С осени лежит, - сказал Рольф. - Залив изуродовала, настроение тысячам людей испортила.
- Конечно, это непорядок, - подтвердил я, хотя мне хотелось выразиться покрепче, потому что сплотка "сигар" в этом сказочном месте - не только зрительное загрязнение.
Разлагается древесная кора, гноит воду, отравляет рыбу, дубильные вещества разрушают икринки, и ни один малек этим летом тут не выведется. Давно надо бы узнать, что за компания так набезобразничала, дать снимок в газету с соответствующей подписью или плакат укрепить на бревнах. Но тысячам людей, отдыхающим здесь, видать, некогда, а общества охраны природы в Швеции нет. Я сказал, однако:
- Но у вас даже в центре Стокгольма ловят рыбу прямо с моста.
- Это какой-то особый обожатель поплавка, - возразил Рольф. - Рыбу его есть нельзя.
- Почему?
- Ртуть. Проблема, неизвестная у вас.
Верно, это большое счастье для москвичей и жителей других наших больших городов, что они незнакомы с ртутным загрязнением воды, хотя до полной чистоты протекающих через города рек у нас еще довольно далеко. И как не радоваться, что буквально в последний год появились над умершей было Москвой-рекой рыболовы! Стоят себе под стенами Кремля и дергают плотву. В некоторых местах дно этой реки за прошедшие времена покрылось слоями грязи многометровой толщины. Сейчас грязь отсасывается, дно устилается свежим песочком, и рыбешка сразу же оценила заботу людей - начала заплывать в город…
Мы заговорили с Рольфом о двойственном воздействии на человека технического прогресса, о том, что практически на каждом шагу сейчас можно встретить болезненные противоречия в использовании окружающей среды. Вот несколько лет назад через окрестности Ключевого залива прошла шоссейная дорога. Сократила какие-то расстояния, сберегает людям время и средства меньше требуется горючего и смазки, дольше служат машины. Все эти выгоды можно подсчитать на канцелярских счетах. Но та же дорога привела в первозданную природу стада ревущих транзитных грузовиков, извергающих едкую отраву, сушит воздух асфальтом и каменными разломами, а главное, уничтожила в этом прекрасном лесном уголке единственную речку, в которой веками журчала прозрачная пресная вода. Дорога перерезала своим полотном и кюветами водосборные склоны, нарушила природную фильтрацию грунтовых вод, ручей умер. На каких электронных машинах можно теперь подсчитать урон, нанесенный почве, растениям, животным, то есть природной среде, и в конце концов людям, которые тысячами гуляют здесь, купаются, загорают, ловят рыбу, ходят на лыжах?
И мне вдруг вспомнилось, что великий Данте при всей его могучей фантазии не мог представить себе рай иначе, как в виде леса с бегущим сквозь него ручьем… Мое знакомство со страной только начиналось, и я не знал еще, что скоро увижу куда более огорчительные вещи, связанные с обеднением природы Швеции, с социальными, почти тупиковыми проблемами ее.