- Madam la comtesse ,- в ужасе заговорил робкий Модест Иваныч.
- Не боюсь, милый мой, не боюсь… Одурели с этими свободами, хватают, как пьяные дворники… Вот она, ихняя хваленая демократия… Этого так нельзя оставить. Хотя бы пришлось до государя дойти… - Она обмахнулась платком. - У юноши нет матери. А если в вас, Николай Юрьевич, засохли первоначальные отцовские чувства… то я заставлю, заставлю их… чтобы они пробудились.
- Но, графиня, я готов, - начал Николай Юрьевич. - Я сам потрясен. Убит, расстроен, и притом я совершенно болен. Только вчера вот и нынче брожу. Не могу собраться с мыслями.
- Собирайтесь и немедля поезжайте.
- Но куда? К кому? Надо обдумать. Наконец, может быть, это все… une fausse alerte . Может быть, его завтра же выпустят.
- Вы - бездушное сердце! - закричала графиня. - Он хочет ждать, пока этим сбившимся с последнего толку городовым вздумается выпустить несчастного страдальца! C'est le comble !.. Нет, я еще жива. Еще есть где-нибудь правда. И вы поедете!
Николай Юрьевич совсем струсил. Мягкие бритые щеки его тряслись.
- Я поеду, графиня. Я сделаю все для моего несчастного сына. Но вот… у меня мысль: теперь новые порядки… гм… как бы новый строй… Прежде чем начать… nos démarches … не посоветоваться ли с Валерьяном Яковлевичем? С Ворониным? Он депутат… И вместе с тем il est très bien vu . Родственник.
Графиня подумала.
- Можно послать за ним. Конечно, послать. Но это не мешает вам действовать с вашей стороны. Депутат, депутат… Как бы на него ни смотрели, раз он депутат, он - ничто. Нам нужны люди власти, а не депутаты…
Литта ушла к себе и целый день одна, без мыслей и без книги, сидела в классной.
Гликерия приходила, докладывала ей шепотом, что у графини все разные люди, а барин Николай Юрьевич куда-то выезжали в карете, только скоро вернулись.
И пошли бестолковые дни. К упрямой графине было не подступиться.
Она неутомимо возмущалась, неутомимо гоняла каждый день Николая Юрьевича, писала письма, советовалась с какими-то старыми генералами. Но толку, кажется, еще не было. Николай Юрьевич поездил три дня, а на четвертый слег. Знал, впрочем, что чуть станет полегче - опять поедет; графиня три раза в день справлялась о его здоровье и даже сама пришла как-то посмотреть, не притворяется ли.
С депутатом Ворониным, то есть с "дядей Воронкой", который приехал только через два дня, вышло странно. Приехал растерянный, злой. Принял участие - но все озирался, точно был чем-то в корне напуган, раздосадован и оскорблен.
Графиня не могла, конечно, знать, что дядя и сам попался в переделку: у Лизочки неожиданно сделали обыск. Ничего не нашли, и ее не тронули, но когда приехал дядя Воронка (хорошо еще, что не был в самую ночь обыска!), Лизочка обливалась слезами, тряслась с перепугу, и так как-то вышло, что все узналось: и что обыск был из-за портнихи, а что портниху рекомендовал Юрий; портниха же только последнюю ночь не ночевала, ушла совсем и унесла свое, - с узелком ушла. По слезам и отчаянию Лизочки дядя Воронка догадался, что Юрий весьма близок ее сердцу. Холодно отнесся к Лизочкиным мольбам насчет Юрия. Что же тут может сделать дядя? Арестовали и арестовали.
Удивительное дело: не открылось одно - что у Лизочки в квартире была комната Юрия. Случайно он увез оттуда все, что могло на него указать. Случайно в ночь обыска Лизочка спала не у себя в спальне, а у Юрия (любила там спать, когда наверно знала, что он не придет).
И про комнату не узнали. Но и то, что узнал дядя Воронка, не могло привести его в хорошее расположение духа. К Лизочке он был привязан; однако… темные истории, темные истории! Как бы его еще не впутали?
Графиня кончила тем, что выбранила его и чуть не выгнала.
- Вот вам! Депутаты! - жаловалась она потом. - Может, и умный был человек, а попал в депутаты - вертится, как карась на огне, мычит, слова путного не добилась. Оглядывается. Заяц, не человек. Посадить бы депутатов этих всех, вот имело бы смысл.
Литта бродила, как тень. Несколько раз хотела что-то сказать бабушке и не решалась.
Наконец узнали, что Юрий в крепости.
Графиня поглядела на внучку круглыми, жесткими глазами и объявила:
- Ваш брат в равелине. Вот до чего дошло! La forteresse! Ничему теперь не удивлюсь. Но тем менее мы должны терять энергию. Его должно освободить.
Литта вспомнила, как они ехали тогда с островов мимо крепости. Грязные серые стены. Такие обыкновенные, привычные. И там теперь где-то, за стенами, Юрий. Да ведь не один Юрий…
Юрий - ничего, за Юрия не страшно, бабушка права, не за что его было, да и выхлопочут Юрия. Но не один там Юрий. И что, если?..
- Бабушка, - сказала Литта робко, решилась наконец. - А у вас Дидуся… Дидим Иваныч, - не был? Он бы, может, что-нибудь посоветовал…
Графиня посмотрела на нее.
- Дидим? Не был. Mais vous avez raison, petite . Он очень умен. Его не лишнее спросить, он имел свои столкновения… в этих делах. Давно не был. Чудак, mais est très fort .
И графиня задумалась. Потом сказала:
- Пусть побывает в Царском. Мы переезжаем послезавтра.
- Мы уедем? А как же?..
- Оттуда все это еще удобнее. Папа лучше. Будет ездить оттуда, к кому понадобится. Дела, кажется, идут хорошо. Ne vous tourmentez pas, mignonne ,- прибавила она с торжественной ласковостью. - Vôtre pauvre frère nous sera rendu .
Литта, подумав, написала Саватову записочку. Просто, что grand-maman хотела бы видеть его, что они переезжают в Царское. Прибавить к этому ничего не посмела.
Глава двадцать девятая
МОРЕ СОЛЕНОЕ И МОРЕ ЗЕЛЕНОЕ
На крылечке садовникова домика сидит Литта. Около нее - Раичка, маленькая дочка садовника, которую Литта нынче за лето выучила азбуке. К столбику крылечному прислонилась пожилая, степенная баба в темном, новом платке. Глядит, вздыхая, на длинные, ягодные гряды садовничьего огорода, за которым вдали рдеет заревая полоса, и лицо у бабы тихо-довольное.
Это мать садовниковой жены, Анюты. Приехала к зятю погостить. Садовник старый, а жена у него молодая. Из горничных взяли, модница, ну, а мать - деревенская, тамбовская, что ли, она.
Графинина дача выстроена по-старинному; дача-усадьба, а не городской дом. Поместительная, широкая, и сад порядочный, и двор; за домиком, где живет садовник, - огород, гряды с клубникой и викторией. Литта не любит скучной террасы с цветами и парусиновыми занавесями. Все ее тянет на это крылечко, и простор закатный, заогородный, ей нравится, и девочка Раичка ей нравится. Анюта слишком бойка, хитра и почтительна. Вот с этой бабой, Варварушкой, Литте ловчее.
- Бабка мне сказку вчерась сказывала, - болтает Раичка. - Хо-орошую сказку.
- Правда, Варвара? - спросила Литта. - Ты сказки знаешь?
- Ну, что наши сказки деревенские, барышнечка. Уж и позабыла их все. Мы-то, старухи, много чего знали. А теперешних, возьми-ка, и нет за ней ничего.
- Мама не умеет сказки, - опять шалит Раичка.
- Мамка твоя зато в книжке читает. И ты читай. - Варвара вздохнула и продолжала: - Эка жисть-то, жисть-то у вас какая! Тишина, благодать. Так это чисто, укромно. Попала моя Анютка, глядеть не нагляжусь. Старенек зятек, старенек по ей, это слова нет, да ведь благодать! Словно королевна за им живет. У нас, Господи батюшка! Чего бы ни навидалась, хоть бы за какого богатея пошла.
- Да что ж худого, Варвара. Ну, вышла бы за мужика… Жила бы в родном месте. Я не про Анюту, она уж городская, а вообще. Разве так уж плохо, если муж любит.
Варвара пригорюнилась.
- Не знаете вы, барышня, нашей жисти. Было нам житье, а теперь уж вовсе последнее время приходит. Что мужику трудно жить, бабе вдесятеро. Любит муж! Он любит, да что с него, коли пьет. Пьет да бьет. Слышно, бывали по нашим местам непьющие мужики, на моей памяти бывали, ну а теперь такого мужика нетути. И уж повсеместно. Заиграла Россия, запила, - горе веревочкой завила, дрался народ, кружился, - в канаву завалился, да и посейчас там.
Раичка засмеялась.
- Странно ты говоришь, Варвара, - промолвила Литта. - И страшно как-то. Впрочем, я ведь ничего не знаю.
- То-то, барышня беленькая, где тебе знать. Наша жисть тесная, мы тебе не покажемся. За двумя морями живем, за двумя непереходными: одно море соленое - слезы бабьи, другое море зеленое - вино мужицкое. Где ж тебе знать! Не знаешь.
Варвара говорила все это, не жалуясь, голосом довольным, даже веселым. Баба бывалая, терпелая, прибаутчица.
Литте, однако, хотелось переменить разговор.
- А что, муж у тебя жив еще?
- Старик-то! Ништо. И-и, пить как стал!
- И он еще пьет?
- Неужто нет? Летось, на Тихвинскую, ишли мы с ярмарки, так он, пьяный, как взялся меня бить, как взялся - насилу господский конюх встречный отнял. Ништо старик, здоровый; на ноги вот маленько стал припадать, как в остроге посидел. И вином-то шибче после того избаловался: что праздник, что будень…
- В остроге сидел? За что? Долго сидел?
- Долго, милая, долго. Как не долго. Наперед его посадили, с одной, значит, партией, а Гришутку, меньшенького-то мого, уж после. У нас это все, что поделаешь? все, почитай, в остроге насижены. Иные попропадали, рази узнаешь? И Гришутка мой так пропал; а другого, глядишь, возворотят. Пришел старик. Божья воля.
- Какая Божья воля, ничего не понимаю, - рассердилась Литта. - Ты скажи, за что? Или это давно было? Четыре года назад тому было?
- Всяко, милая, всяко. В четвертом годе сгоняли сильно, что говорить. Сгонят, да сряду всех и угонят, это было. Которые, значит, возворотятся, - ну, других сейчас берут. Гришутка-то, я и не взвиделась, попал. Молодой мальчонка, не шустрый такой был. Мы ждали, вернут; а заместо того и слухов нет. Что в те года, что ныне - бывает это, милая, бывает. Ныне, думаешь, не садятся в острог-то? Садятся, милая, садятся.
Жужжал тихо довольный голос Варвары. Литта уж не слушала, вся ослабела. Садятся, садятся… Все пьяные, все каторжные… Ни одного не пьяного, ни одного не каторжного. И два моря: море соленое да море зеленое. Садятся… Божья воля.
Шурша юбками, вынырнула откуда-то из-за угла Анюта.
- Ах, вы здесь, барышня? С маменькой, никак, сумерничаете? Деревенскими прибаутками развлекаетесь? - заговорила она скоро и слащаво. - Затейница у нас маменька! Для господ интересно, сказку мужицкую расскажет, или песню…
- Ну, я пойду. Прощай, Варвара. Прощай, Раичка.
Литта поднялась со ступенек.
- Там гость, барышня, к их сиятельству приехали, - тараторила ей вслед Анюта. - Мне Гликерия Спиридонова сейчас попалась, сказала. Вероятнее всего - к обеду. А за барином, за генералом, Липат к поезду выехал. Да что-то еще не видать, не возвращались. Ах, батюшки, как стемнело! Рано темнеет. Август месяц…
Литта пошла в дачу через двор. В большой, тускло освещенной передней спросила графининого Никиту; спросила, думая о другом:
- Кто у нас?
- Господин профессор Саватов к ее сиятельству.
Дидусь? Господи! Наконец-то! В первый раз! Столько времени прошло, он в первый раз. Литта и ждать перестала. Кажется, он тогда написал графине, что болен, и еще что-то написал. Литта перестала ждать.
И вот приехал. Чему тут радоваться - Литта не знала, но радовалась.
Бежать сразу к бабушке - нельзя. Не любит этого бабушка. Нельзя. Он останется обедать. А вдруг не останется?
Пошла к себе, на вышку, пригладить волосы, переодеться к обеду. Она живет нынче на самом верху, в комнатах Юрия. Выпросила у графини.
Зашуршали у крыльца колеса, это Николай Юрьевич с поезда, из Петербурга. Белеют глазастые фонари. Сейчас, значит, и обед.
Николай Юрьевич нынче не тот. Из-под палки графини начал выезжать, сначала было вовсе слег, - но палка графинина неутомима. Николай Юрьевич понял это и покорился. Сперва покорился, а потом сам втянулся. Возник. Пободрел, помолодел, и нога не смеет болеть. Кое-какие связи, действительно, подновил, и это ему нравится. О Юрии хлопочет искренно, но исподволь; и радуется, видя, что из-за "несчастной случайности" с сыном на него нисколько не косятся. Напротив, - ободряют, утешают, обещают… Пожалуй, выгорит дело. Прав был Юрий, не следовало опускаться. Николая Юрьевича еще очень и очень могут вспомнить.
Загудел глупый гонг. В городе обходились без него, но на даче уж так повелось, - гонг.
"Остался, остался! - думала Литта, весело сбегая с лестницы. - Сейчас увижу!"
В деревянной столовой - обе приживалки (третью графиня куда-то сплавила). Пришел Николай Юрьевич, с тростью, но бодрый, наконец вплыла графиня, - под руку с Саватовым.
Он - маленький, беленький, похожий на птицу, но очень корректный и прекрасно одет.
- Какая большая барышня! Совсем курсистка! - полуудивленно протянул он, здороваясь с Литтой, улыбнулся и сказал ей глазами что-то такое хорошее, близкое и доброе, что Литта от радости покраснела.
- Вот, берите ее с будущего сезона на свои курсы, - сказала графиня по-французски. - Я ничего не имею против курсов, руководимых вами.
Саватов поклонился, а взволнованная Литта пробормотала:
- Ах да, grand-maman. Только ведь мне нужно еще экзамен…
Когда сели за стол, графиня обратила свою французскую речь к Николаю Юрьевичу:
- Monsieur Саватов привез мне очень интересные и ценные сведения… Но мы поговорим об этом после обеда.
И она покосилась на молчаливых компаньонок.
Разговор пошел обыкновенный. Литта молчала, изредка вскидывала глаза на своего Дидусю, и каждый раз он отвечал ей хитрым, ласковым, знающим взглядом.
Кофе велено было подать в маленькую угловую. Компаньонки остались, а Литта решительно пошла за графиней. Она должна все знать.
Профессор в самом деле сообщил графине кое-что новое. Он слышал, что в ближайшие дни после ареста Юрия было арестовано много лиц в связи будто бы с найденными у Юрия бумагами; следствие ведется, но собственно Юрию никакого обвинения еще не представлено. Если оно будет, то, конечно, откопают что-нибудь старое, вернее же так ничего определенного и не будет: есть признаки, что дело хотят замять, по крайней мере, в отношении Юрия.
- Ну да, ну да, мы сильно хлопочем, - сказал Николай Юрьевич, кивая головой. - А откуда это вы все знаете? - прибавил он, простодушно улыбаясь.
- Я за верное не выдаю. Так, слухи носятся. Хлопотать очень не мешает.
- Ну вот! Ну вот! - сияла графиня, не теряя, впрочем, величественности. - Дидим Иванович, мы получаем от него вести. Побывавшие в руках этих… geôliers , но все же… Материально он нами устроен насколько возможно лучше. Не теряет присутствия духа. Это удивительный юноша! Сильное сердце! Пишет, что здоров и спокоен.
- Он очень наблюдательный, - сказал Николай Юрьевич. - Будет потом рассказывать нам свои тюремные впечатления.
Графиня замахала руками.
- De grâce! Избавьте! Какие впечатления? Совершенно никому уже эти тюрьмы не интересны. Я старуха, но и молодым давно оскомину набило. Кинулись, как безумные, и в обществе, и в литературе: ах, революция! ах, заключенные! ах, то! ах, се! Ну и надоели сами себе. С est démodé .
- Вы правы, графиня, - сказал Саватов. - Очень démodé . Об этом не говорят. Но, однако же, это все есть. И революционеры, и заключенные есть. Вот хоть бы Юрий.
- Никаких революционеров, надеюсь, нет… Уж не говоря о мерах, предпринятых в свое время, все эти гадости в их собственной среде… должны их в корне уничтожить. А если правительство настолько глупо, что продолжает хватать и заключать юношей вроде Юрия, то ему же хуже. Я это говорила. Такие gaffes не могут продолжаться вечно. Где теперь мятежники? Покажите мне мятежника! Чуткое правительство и старых-то всех выпустило бы. Они бы осмотрелись и наверно занялись чем-нибудь таким… с пользой, мирным.
- Ну, для амнистии… пожалуй, рано, - надув щеки, сказал Николай Юрьевич.
- Я за чуткое правительство, мой милый. За то, чтобы правительство стояло в курсе… comment dites vous? в курсе общественного состояния. А то ловят по сю пору крамольников, когда о крамоле никто ни думать, ни слышать, ни читать не хочет!
- Ну, и слава Богу, графиня, что не хочет! - весело сказал Саватов. - А Юрия Николаевича зря засадили, тут вы совсем правы, я говорил: напрасно, напрасно!
- Вот и мужиков… - неожиданно сказала Литта, волнуясь, охрипшим от долгого молчания голосом, - Садят, садят… Неизвестно, за что?
- Comment? - удивилась графиня и подняла брови. - Каких мужиков? D'où prenez-vous tout èa? Мужиков, очевидно, садят за пьянство и распущенность. Да, я где-то читала: деревня очень распущенна. Но какое это имеет отношение к нашему разговору?
- Это особая статья, особая, - усмехаясь, поддержал Саватов и встал, чтобы проститься.
- Нет, нет, вам еще рано… Я велю заложить лошадь…
И графиня позвонила.
Николай Юрьевич давно осоловел. Поднялся, опираясь на трость, чтобы проследовать в свои апартаменты.
- Какая ночь славная! И теплая, - сказал Саватов, увидев в соседней комнате черное пятно открытой на балкон двери.
- В сад темно, - поспешно заговорила Литта. - А вы посмотрите, как у нас на балконе хорошо! Grand-maman боится сырости, чай мы по вечерам там не пьем….
Саватов пошел за девочкой. Остановились у перил в душистой, теплой августовской черноте.
У Литты билось сердце, искала самых коротких, самых нужных слов - и не находила.
- Милая… - сказал тихо старик. - Умница. Догадливая. Хорошая.
Литта подняла на него глаза. Увидела, в луче света из комнат, его лицо, ласковое-ласковое, без улыбки.
- Вы, Дидуся… знаете разве?
- Знаю, знаю… Чего не знаю - о том догадался. И вести вам хорошие… о том, о ком думаете.