И никто, проходя мимо и взглянув на девушку, на ее полное здоровое лицо, на ее положенные вместе руки, на ее казавшиеся мускулистыми и крепкими даже под одеждой закинутые одна на другую красивые ноги, на ее упругий стройный стан, не подумал бы, что она вся ушла в прошлое, в туманную, таинственную даль.
Потом девушка представила себе, как густыми и тягучими волнами льются звуки большого колокола, опускаясь с высоты на темную и холодную землю, и ей казалось, что стоит ей обернуться, и она увидит красноватое пламя восковых свечей, густой дым кадил, женщин в темных длинных платьях с наклоненными головами, тяжелые фигуры мужчин в кожаных сапогах, в грубых толстых костюмах и белых крахмальных воротничках. Кончается служба, выливаясь потоком из дверей храма, они расходятся по темным, тускло освещенным электрическими и газовыми фонарями улицам; и каждый идет в свой дом, в свой дом, в свой дом…
Девушка мысленно повторила несколько раз эти два так странно звучавших слова, и ей стало еще грустнее, чем было весь день, и от глубокого вздоха грудь ее поднялась неровно и порывисто и мягкая материя недовольно зашуршала.
III
Только вчера она добилась очереди у Карпова.
Она была вообще странная девушка. То, что нравилось другим и увлекало их, то, что всем казалось просто, естественно и приятно, ее отталкивало, вызывало в ее красивой головке целый вихрь, целую бурю странных и неясных ей дум, вызывало щемящую боль в душе… Как расхохотались бы, весело, от всей души расхохотались бы те юноши и девушки, с которыми она встречалась ежедневно, если бы она вздумала передать им свои ощущения! Большинство совсем не поняло бы ее, и она, конечно, услышала бы со всех сторон один и тот же совет:
- Пойди к доктору…
Ей хотелось семьи, старинной семьи, замкнутой, как круг, тесно и неразрывно связанной, любящей семьи, семьи, о которой теперь читают только в исторических романах.
И она приглядывалась к тем сытым, крупным юношам с крепкими мускулами и смелыми глазами, которых она встречала на работе, на улицах, в театрах, на собраниях, на пикниках, на прогулках, и уныло твердила:
- Не то, не то, не то…
И ее словно оскорбляла, словно наносила ей глубокую рану та легкость, с которой эти юноши переходили от девушки к девушке, с какой они меняли свои привязанности.
Как старинному скупцу, ей хотелось взять и спрятать того, кого она полюбила бы, от всех взять его для себя одной, хотелось, чтобы он любил ее одну, всю жизнь любил бы только ее одну… И так шли годы.
Подруги смеялись над нею:
- У тебя каменное сердце…
Отвергнутые ею юноши считали ее глупой и не совсем нормальной и понемногу перестали ею вовсе заниматься.
Однажды - это было весной, когда в раскрытые части крыши врывался прохладный, душистый ветер и деревья ласково шелестели своими блестящими листьями, - она была в университете на защите диссертации молодым, но уже успевшим приобрести массу поклонников и поклонниц ученым Карповым.
Темой диссертации он выбрал: "Институт семьи в дореформенной Европе".
Диссертация была написана великолепным языком, и, помимо блестящей научной эрудиции, автор обнаружил в ней еще и большой художественный талант и ярко до осязаемости нарисовал эту старинную замкнутую ячейку - семью, из которой, как пчелиный сот, слагалось тогдашнее государство.
И когда, удостоенный звания доктора истории, он, подняв голову, увенчанную темной шапкой каштановых волос, сходил с эстрады, раздался дружный, долго не смолкающий взрыв рукоплесканий, от которого зазвенел металлический переплет стен и потолка. Женщины и девушки забросали Карпова букетами свежих душистых ландышей.
Аглае - девушку звали Аглаей - шел тогда уже двадцать шестой год, и раза два суровая и сухая тысяцкая Краг говорила, оглядывая стройную фигуру Аглаи:
- Вы уклоняетесь от службы обществу…
Эту Краг многие не любили за ее прямолинейность и строгость, за ее фанатическую преданность ее божеству - обществу.
Молодые девушки, легкомысленные и ленивые, говорили, что она метит в председательницы округа.
Еще накануне защиты диссертации Карповым Краг остановила Аглаю после смены и сказала, глядя на нее прямо и открыто, словно стеклянным взглядом:
- Если у вас нет пока увлечений, вы должны по крайней мере записаться… Если вы берете у общества все, что вам нужно, то вы и должны дать ему все, что можете. Уклоняться нечестно и непорядочно.
- Я подумаю, - сказала Аглая.
- Не о чем думать. Это и так ясно. Это какая-то новая болезнь теперь. Раньше, когда я была молода, девушки так много не думали. Кажется, правы те, кто предполагает издать специальный принудительный закон.
И вот, сходя со ступенек университета, охваченная волною прохладного весеннего ветра, от которого у нее расширялись тонкие нервные ноздри и грудь дышала широко и свободно, Аглая решилась…
На другой же день она отправилась в дом, где жил Карпов.
Ей трудно было приступить к делу, и она вся так и запылала, спросив у заведующего домом:
- Что, Карпов записи принимает?
Заведующий невольно улыбнулся и ответил:
- Да, принимает, по средам от двух до трех.
До следующей среды оставалось четыре дня, и Аглая провела их как в лихорадке, и сотни раз решала не идти вовсе, и снова перерешала. За пять минут до того, как ей выйти из своей комнаты, она не знала еще наверное, пойдет ли.
Но она пошла.
В комнате, светлой, но заставленной цветами, сидело уже больше двадцати женщин и девушек, и каждую минуту прибывали все новые. Некоторые, видимо, были смущены и сидели, опустив глаза и сложив руки; другие разговаривали вполголоса. Комната наполнялась, и казалось, что в ней не хватит места, чтобы принять всех желающих записаться у восходящего светила. А они все шли и шли, и каждую минуту подъемная машина выпускала их на площадку по одной, по две и по три.
Около половины третьего вышел в мягком домашнем костюме и в мягких туфлях Карпов. Женщины уже избаловали его, но сегодняшним наплывом он был, по-видимому, все-таки смущен и остановился в замешательстве.
Было больше пятидесяти кандидаток. Остановившись посреди комнаты, Карпов сделал общий поклон и обвел глазами лица и фигуры. Совсем некрасивых не было. Как всегда, у каждой на плече был пришит ее рабочий номер. И, вынув маленькую с золотым обрезом книжечку и крошечный карандаш, Карпов отметил несколько номеров, еще раз обводя взглядом всех кандидаток, и, сделав снова общий поклон, скрылся в ту же дверь, через которую вошел.
Аглае не хотелось ни с кем говорить, и, сгорая со стыда, она вскочила на первую площадку самодвижки и, не довольствуясь ее быстротой, пошла, лавируя в толпе и возбуждая удивленные взгляды, в свою квартиру.
И когда через несколько дней Краг снова спросила ее: - Все еще не записались? - Она со злостью и нервной дрожью в голосе ответила:
- Записалась, записалась, оставьте меня в покое, умоляю вас.
IV
Вчера утром ее известили, что вечером ее очередь у Карпова. Она ждала этого, но ей казалось, что это будет еще очень и очень не скоро, и понемногу она совершенно успокоилась. Известие подействовало на нее, как толчок электрического тока. Ей казалось, что у нее внезапно отнялись руки и ноги, и в голове все закружилось с бешеной быстротой. И когда она вечером мылась и одевалась, руки ее ходили и вся она дрожала мелкой дрожью.
Едва слышно она постучалась в дверь комнаты Карпова. Он был дома и лениво ответил:
- Входите.
Был двенадцатый час, час, когда ей было назначено к нему прийти…
V
И теперь, когда она вспомнила мгновенье за мгновеньем весь этот вечер, всю эту ночь, ей хотелось закрыть себе лицо руками и зарыдать громко, в голос, так, чтобы тряслось и прыгало все тело…
Заунывный звон электрического колокола опустился из-под крыши, и, приставая, прошумел воздушник. Гул толпы на самодвижке замирал, толпа редела.
Аглае казалось, что вчера вечером она потеряла что-то самое дорогое, лучшее в жизни, потеряла невозвратно.
Она подняла глаза, словно ища темного ночного неба и тихих звезд, но там, над головой, все так же холодно и равнодушно висела серовато-белая крыша. И Аглае казалось, что она давит ее мозг, давит ее мысли.
Аглая перевела глаза на улицу, на красные буквы бюллетеня, то меркнувшие, то загоравшиеся вновь, принося вести со всех концов земли:
"Падение воздушника около Мадрида. Одиннадцать жертв".
"Выборы в токийском округе. Выбран Камегава большинством в 389 голосов".
"Извержение в Гренландии продолжается. Мобилизованы четыре дружины".
Аглая читала сообщения, и смысл этих красных, словно налитых кровью слов ускользал от нее. Она перевела взгляд направо. Там сверкали холодные зеленые буквы вечерней программы:
"Зал первый. Лекция Любавиной о строении земной коры".
"Зал второй. Ароматический концерт".
"Зал третий. Лекция Карпова".
Это имя ударило Аглаю как молотком, и она, вскочив, хотела идти.
Но куда идти?
Ей хотелось сегодня быть подальше от людей, этих самодовольных, смеющихся, веселых и однообразных, как манекены, людей. Еще страшнее было ей идти в свою комнату, чистую, светлую и всю наполненную одиночеством. Страшнее всего было ей оставаться наедине с собою.
Она решила идти к Любе, своей новой подруге, с которой она близко сошлась за последние два месяца. На Невском было пустынно. Во многих окнах уже не было огней, и блестящие, холодные фасады домов словно застыли, залитые ровным белым светом. Полоски самодвижек без конца бежали в ту и другую сторону вдоль домов. Только немногие фигуры стояли и сидели на самодвижках, изредка перебрасываясь словами, гулко отдававшимися на пустынной улице.
Аглая села в кресло самодвижки и закрыла снова глаза.
VI
На этот раз она не пропустила и остановилась у дома номер девять. Она вошла в подъезд и надавила на справочной доске кнопку номер двадцать семь. И в ответ тотчас появилась светлая надпись: "Дома. Кто?"
Аглая ответила, и снова блеснули буквы: "Иди".
Аглая стала на подъемную машину, поднялась на восьмой этаж, сделала несколько шагов по коридору и постучалась в комнату номер двадцать семь.
- Войди, - ответила Люба.
- Ты одна? - спросила Аглая, с трудом различая предметы в освещенной одним только согревателем комнате.
- Одна, - ответила Люба, поднимаясь к ней навстречу с кушетки.
Разноцветные матовые стекла согревателя бросали пестрые бледные пятна на стены и пол. Занавесь на окне была не спущена, и сквозь узорчатые стекла лился слабый уличный свет, едва намечая раму.
- Можно закрыть окно? - спросила Аглая, кладя палец на черную кнопку.
- Конечно, - ответила Люба.
Аглая надавила кнопку, и тяжелая занавесь опустилась и закрыла окно, смотревшее холодно и пусто, как глаз мертвеца.
- Так лучше, - сказала Аглая, - улица меня сегодня раздражает.
- А я лежала и мечтала, - сказала Люба, когда Аглая сняла верхнюю кофточку и перчатки.
- О чем?
- Так… Сама не знаю. Сегодня ароматический концерт с программой из моих любимых номеров: "Майская ночь" Вязникова, "Буря" Уолеса, "Ромео и Джульетта" Полетти. Но мне не хочется уходить из своей комнаты. А славная эта "Майская ночь"… Ты помнишь? Вначале тонко-тонко проносится сырой и нежный запах свежих полей; потом нарастает густой и теплый аромат фиалок, и запах зеленых крепких листьев, и лесной гниловатый пряный запах. Так и кажется, что идешь, взявшись за руку, с любимым человеком по густому-густому лесу; а потом нежной и легкой тканью рассыпается аромат ландышей - острый и свежий аромат, аромат, от которого шире и вольнее дышится. В этом месте я готова кричать от восторга. Розы, царственные, пышные розы. Разгорается заря, сверкают капли росы. Чудо что такое! А "Ромео и Джульетта"… Что-то таинственное и жуткое в этих пронзительных кружащихся запахах вначале, потом они нарастают, становятся все глубже, все печальнее. Так и чувствуешь, что опускаешься в глубокий, едва освещенный склеп… А "Буря"? Ты любишь "Бурю"? Какие взрывы тяжелых, падающих, как градины, запахов, сменяющихся быстро, бегущих и сталкивающихся! Восторг!..
Люба закинула руки за голову и мечтательно смотрела на разноцветные стекла согревателя.
- Отчего ты не пойдешь? - спросила Аглая, со страхом ожидая ответа подруги, точно от этого зависела вся ее судьба.
- Не хочется. Лень… И последнее время все неприятности у меня, - ответила Люба и замолчала, упорно смотря на цветные стекла.
VII
- Какие у тебя неприятности? - спросила Аглая, чтобы не молчать.
- Ах, все то же. Опять сорвалось. Какая я несчастная, какая я несчастная, Аглая!
- Да в чем же дело?
- Я была на этой неделе у Айхенвальда, у Курбатова, у Эйзена - везде отказ, везде. У Эйзена, впрочем, удалось, но не раньше, чем через полтора года. И он музыкант, а я не особенно люблю музыкантов, я вовсе не хочу, чтобы мой ребенок был музыкантом. Отчего я такая некрасивая, противная? Отчего у меня такой длинный нос? Я уверена, что каждый из них прежде всего смотрит на мой нос и пугается…
- Люба, ты вовсе не такая некрасивая, как воображаешь.
- Э, полно, не утешай меня, я сама знаю.
Снова наступило молчание, и вдалеке жалобно прозвенел электрический колокол: раз, два, три…
- Он меня выводит из себя сегодня, этот колокол, - сказала Люба, затыкая своими длинными пальцами на мгновение уши.
- А я была вчера вечером у Карпова, - едва слышно промолвила Аглая.
- Была? - живо воскликнула Люба, порывисто оборачиваясь к ней. - Ну что? Как? Какая ты счастливица, Аглая. Расскажи мне все, все. Слышишь? Все…
- Мне тяжело, ничего я не буду рассказывать. На душе у меня так гадко, так гадко.
- Но отчего же? Ах, как бы я хотела быть на твоем месте! Не красней, Карпов такой красавец, такая прелесть…
VIII
Резко и отрывисто звякнул телефон, и луч белого света прорезал комнату.
- Кто это? - с досадою спросила Аглая, оборачиваясь на звонок.
- Витинский, - сказала Люба, вглядевшись в светлую дощечку.
Люба встала и пошла к телефону.
- Что вам, Павел? Прийти ко мне?
- Зови, зови его, пожалуйста, - вмешалась Аглая, торопясь предупредить подругу.
- Терпеть я не могу этого реформатора, - шепнула Люба, отворачиваясь от телефона.
- Пожалуйста, - повторила Аглая, просительно складывая руки.
- Ну, ладно уж…
И, обернувшись снова к телефону, Люба сказала:
- Приходите. Тут и ваша поклонница, Аглая.
И Люба замкнула телефон.
- Ну зачем ты это сболтнула? - недовольно спросила Аглая,
- А разве неправда? Только он не в моем вкусе, и я не знаю, чем он тебе нравится. Беспокойный какой-то.
- Вот это самое беспокойство мне в нем и нравится.
- Не понимаю.
Разговор не клеился. Подруги сидели молча, и каждая думала о своем.
- Который час? - спросила, наконец, Аглая, - я еще ничего с обеда сегодня не ела, и ничего не хочется.
Люба закинула назад руку и надавила маленькую кнопочку. Над согревателем сверкнули цифры часов.
- Половина восьмого, - сказала Люба.
- Спасибо, - шепнула Аглая и снова замолчала.
- Тебя перевели? - спросила после долгой паузы Люба.
- Да.
- На какое?
- На макаронное. Это все-таки веселее, чем сортировать и отправлять пакеты.
- А мне мои перчатки надоели хуже, хуже… Ну я прямо слова подыскать не могу.
- Хуже горькой редьки?
- Вот именно.
IX
Послышался стук в дверь.
- Войдите, - сказала Люба.
Вошел высокий, хорошо развитый и крепко сложенный юноша.
- Это вы, Павел? - спросила, не оборачиваясь, Люба.
- Да, я. Почему у вас нет света? - промолвил Павел, здороваясь с молодыми девушками.
- Так. Нервы не в порядке.
- А… Впрочем, теперь не мудрено расстроиться нервам.
- Ужасно, - прошептала Люба.
Она заговорила оживленно, волнуясь и жестикулируя:
- Нашлись пророки! Столетиями, тысячелетиями стонало человечество, мучилось, корчилось в крови и слезах. Наконец его муки были разрешены, оно дошло до решения вековых вопросов. Нет больше несчастных, обездоленных, забытых. Все имеют доступ к свету, теплу, все сыты, все могут учиться.
- И все рабы, - тихо бросил Павел.
- Неправда, - горячо подхватила Люба, - неправда: рабов теперь нет. Мы все равны и свободны. Нет рабов, потому что нет господ.
- Есть один страшный господин.
- Кто?
- Толпа. Это ваше ужасное "большинство".
- Э, оставьте. Старые сказки. Они меня раздражают. Я не могу слышать их равнодушно.
И Люба замолчала, сжимая нервно руки.
- Они меня влекут к себе, как в глубокий омут, как в пропасть, - сказала Аглая.
- Кто? - спросила Люба.
- Те, кого ты иронически называешь пророками.
Люба ничего не ответила, скривив презрительно губы.
- Будем чай пить? - спросила она потом, встряхивая головой, словно отбрасывая неприятные мысли о беспокойных людях.
- Будем, - согласились в один голос Павел и Аглая и взглянули друг на друга, как бы поверяя один другому общую тайну.
X
Люба сняла с полочки три стакана, молоко, печенье, хлеб и масло и, нажав пружину, захлопнула дверцу.
- Теперь свету бы не мешало, - сказал Павел, беря свой стакан, - неловко как-то в темноте.
Люба молча повернула рукоятку, и мягкий голубоватый свет полился с потолка.
- Я теперь читаю старинные книги. Каждый вечер несколько часов посвящаю чтению, - заговорил снова Павел, отхлебнув несколько глотков и откидываясь на спинку кресла.
- Ну и что же? - отрывисто спросила Люба, раздражение которой еще не остыло.
- Я завидую, - ответил медленно Павел. - Завидую тем несчастным, голодным и холодным "мужикам". Как просто и свободно они жили, выбирая по своей воле труд или безделье.
- Главное, свободно умирали с голоду, - бросила Люба.
- Да, и свободно умирали с голоду.
- Умереть с голоду вы и теперь можете совершенно свободно.
- Да. Вот умереть мне можно совершенно свободно в любую минуту, а жить так, как я хочу, мне не позволяют.
- Как же вы хотите жить?
- Тоже совершенно свободно, независимо.
Павел говорил громко и возбужденно, все лицо его горело одушевлением, и глаза, красивые серые глаза блестели под белым, слегка откинутым назад лбом.
Аглая не сводила с него взгляда и жадно ловила его слова.
- Так, так, - наконец сказала она, - это мои мысли.
- Да замолчите вы, несносные, - вскричала Люба, - вы еще о религии заговорите!
Она презрительно усмехнулась.
- О, как бы я хотел веровать, - сказал, подхватывая ее слова, Павел, - чисто, наивно и горячо веровать, так, как описывается в старинных книгах. Но меня обокрали. Когда я был еще ребенком, мою душу отравили скептицизмом. Она мертва и безжизненна. Как я завидую старому семейному быту, как бы мне хотелось иметь мать и отца. Не граждан за номерами, которые числятся моими отцом и матерью по государственным спискам (да и то насчет отца я не уверен), а настоящих, живых мать и отца, которые воспитали бы меня и вложили бы в меня живую душу.
- Вы и против общественного воспитания детей?